Период Московского царства

XVI и XVII вв. — время интенсивного проникновения антич­ного наследия в культуру России. Тем не менее рассматривать этот период в качестве самостоятельного этапа «русской античности» оснований нет. Он представляется скорее промежутком между двумя этапами — исихастским (XIV—XV вв.) и петербургско-импера-торским (XVIII — первая половина XIX в.). В эти два столетия вырисовывается внутренняя связь античного наследия с магист­ральными культурными процессами: при формировании прото-славянофильской идеи исключительности исторического пути Рос­сии, при возникновении своего рода протоинтеллигенции, при превращении риторики в один из ранних источников сложения национального литературного языка, — связь эта здесь лишь прин­ципиально намечается, существует еще как бы «в себе», и под­линное свое воплощение все три указанных процесса обретают на последующих фазах исторического развития.

Значение XVI и XVII вв. для изучаемой проблемы в том и со­стоит, что здесь впервые намечаются культурно-исторические си-

туации и формы, которые впоследствии определяющим образом скажутся на взаимодействии античного наследия с судьбами Рос­сии.

Во второй половине XV в. Россия становится крупнейшим цент­рализованным государством, призванным оказывать в дальней­шем — на протяжении XVI и с конца XVII столетия — все более ошутимое влияние на международные отношения. В качестве та­ковой она должна была как в военно-политическом, так и в куль­турно-историческом отношении занять свое место в кругу миро­вых держав. Пути на восток, на юг и север были по многим причинам или перекрыты, или кончались тупиком. Реально ука­занный круг держав ограничивался странами Западной и Средней Европы, а в той мере, в какой сохранялись древние устои нацио­нально-религиозной жизни, — Византией. Она уже не существо­вала с середины XV в. как самостоятельное государство, но долго еще сохраняло значение исторического центра православия. Стра­ны Западной и Средней Европы были ориентированы на тради­цию Рима — и как центра католицизма, и как истока европей­ской государственности; Византия в качестве духовной величины не могла быть изолирована от философской традиции древней Эллады. При выходе на мировую арену Россия с самого начала оказалась перед необходимостью освоения античного наследия в его актуальных проявлениях и определения своего отношения к обеим его разновидностям — западно-римской и восточно-визан­тийской.

Для России, как, впрочем, и для стран Западной Европы, за­хваченных в ту же эпоху идеологией «подобия времен» — similitudo temporum (Макиавелли, Юст Липсий, Ботеро и др. государствове-ды этого направления), античность отнюдь не была далекой от современности, замкнутой на прошлом исторической эпохой, представлявшей лишь познавательно-академический интерес. Она была неотделима от актуальных государственно-политических и культурно-идеологических сил, с которыми стране надлежало счи­таться ради дальнейшего выживания и самоутверждения. С этой точки зрения, между эллинским наследием, издавна в какой-то мере России уже переданным через Византию, и наследием ан­тичного Рима, с которым Россия начала сталкиваться все чаще, теперь существовала коренная разница. Это отличало Россию от Западной Европы, где эти две формы античного наследия вос­принимались как некое единство.

Воспринятое через Византию древнегреческое наследие уже не связывалось в эту эпоху ни теоретически, ни тем более практи­чески с представлением о внешней враждебной силе, несущей с собой идеологическую опасность и военно-политическую угрозу духовной самостоятельности России и самобытности ее государ­ственного развития. На протяжении XVI —XVII вв., а тем более

 

после установления в России в 1589 г. патриаршества, наследие Эллады рассматривалось, главным образом, в связи с внутренней проблематикой православия или как своеобразный противовес римско-католическому влиянию в официальной идеологии, госу­дарственной символике и жизни двора.

Наследие Древнего Рима, напротив, воспринималось в нераз­дельности с государственно-политической практикой западноев­ропейских стран и с римским католицизмом, сливаясь с ним в единое представление о «латинстве». Отношение к «латинству» было двойственным. Оно отождествлялось с экспансией католицизма, который уже распространился на западные славянские государ­ства, а в рассматриваемую эпоху захватил и Литву, с военной мощью западных стран, препятствовавших продвижению России к Балтийскому и Северному морям и представлявших для нее по­тенциальную угрозу. С изменой византийцев православному един­ству на Феррарско-Флорентийском соборе римско-католическое начало воспринималось как чуждое и угрожающее, враждебное народным традиционным ценностям. В то же время опыт государ­ственной централизации, поступательное экономическое разви­тие и — как это ни странно — энергия и успехи в борьбе с ерети­ками обладали для царской власти и для авторитарных сил внутри церкви определенной привлекательностью. Она усиливалась по мере осознания властью необходимости повышения культурной и про­фессиональной подготовки кадров, обслуживавших местное и цен­тральное управление — государственное и церковное.

Последнее обстоятельство приводило, уже начиная с конца

XV в., к появлению в России учебных заведений, где преподава­
лись классические языки, к приглашению из-за рубежа специа­
листов в этой области, к появлению переводов с древних языков
и своеобразного ученого фольклора — сюжетов, образов и выра­
жений, распространенных в текущей публицистике и эпистело-
графии, явно заимствованных из произведений древних авторов,
не только греческих, но и римских.

Противоположность в пределах русской культуры греческой и римской линии в освоении античного наследия имело еще одно проявление и следствие, также определившееся на протяжении

XVI и XVII вв. и окрасившее многие процессы в позднейшей ис­
тории России.

Выступая как эталон государственной жизни Западной Евро­пы, Рим и его наследие ассоциировались с военной и политиче­ской силой. Обеспечение военного и экономического прогресса было делом царя и правительства, однако подавляющая масса на­селения была к такому прогрессу мало подготовлена. Способом развития производительных сил было в то время все более широ­кое закрепощение крестьян, а неизбежной реакцией на него — бегство в города и деклассация. Росли бесправие, темнота и нищета

масс. В связи с этим нарастало противоречие между государством, открытым международному опыту и именно поэтому чуждым не­посредственной реальности народной жизни, стремящимся ее изме­нить, и отсталым усталым народом, который в своей отсталости и усталости был воплощением национальной самоидентификации. Ориентация на антично-римское наследие, на римскую эмблема­тику и символику становилось как бы тональностью власти, ассо­циировалось с государственным интересом, с насаждаемыми сверху новшествами, часто народу непонятными и непопуляр­ными.

Антично-эллинское наследие, особенно интенсивно осваивае­мое в России в XVI, а отчасти и в XVII в., находилось в иных, чем римское, но столь же противоречивых и сложных отношениях с народно-национальным началом и со становящейся централизо­ванной государственностью. Освоение его было достоянием в пер­вую очередь людей, получивших хорошую языковую подготовку, нередко побывавших в византийских землях и на Афоне, способ­ных к комментированию древних текстов, к постановке и реше­нию богословеко-философских проблем, — словом, достоянием своеобразной протоинтеллигенции, которая в качестве особого социокультурного слоя останется характерной для последующего духовного развития страны на протяжении трех—четырех с по­ловиной столетий и сыграет первостепенную роль в русской ан­тичности. Греческое наследие воспринималось этими людьми как исток православия и святоотеческого христианства в его про­тивостоянии христианству католическому, связанному с Римом. Это делало его близким и народной вере, с ее настороженно не­приязненным отношением к западному католицизму, и церков­ному руководству, и царской власти, которая, учитывая римско-европейский опыт в сфере государственного строительства, в сфере идеологии всячески подчеркивала близость своему народу и на­ционально-православный характер становящегося самодержавия. Но ни с одной из этих трех сил союз интеллигенции не мог быть полным, и эллинство составляло не только основу их близости, но и причину своеобразия интеллигенции, специфическое ее ме­сто в общественной структуре. Православие, воспринимаемое как греко-византийское наследие, приобретало экуменическое звуча­ние и тем вносило элемент, от местных верований отличный. В богословской сфере византийско-афонская традиция была для России XVI в. прежде всего традицией исихастской, Сергиевской, заволжской, которая все менее подходила для общественно ак­тивной церкви абсолютистского государства: конфликт Иосифа Волоцкого с Нилом Сорским или двукратное соборное осужде­ние Максима Грека — убедительные тому примеры. Наконец, широкая образованность людей этого типа и связанная с ней ду­ховная независимость делали их взгляды не всегда приемлемыми

и для двора, как то было, например, с Вассианом Патрикеевым — учеником и другом Нила Сорского.

Возведение православия на уровень такой государственной идео­логии, которая должна была утвердить величие России, подтвер­дить святость, исконность и чистоту ее веры, требовало постоян­ного доказательства того, что норма его (православия) литургии, его церковный и монастырский обиход, догматические формули­ровки полностью соответствуют исходному непререкаемо автори­тетному канону. Доказательство такого рода требовало в свою оче­редь кропотливой и квалифицированной филологической работы, переводов, комментариев и толкований — «Справы». Она стала делом интеллигенции, навсегда связав последнюю с наукой во­обще и с классической филологией в частности как одним из важнейших направлений ее деятельности.

Связь эта, обозначившаяся уже с конца XV — начала XVI в., важна была по крайней мере в трех отношениях.

В Россию стали доставляться в большом количестве и вводить­ся в духовный обиход древние тексты — святоотеческие, а также неотделимые от них философские, литературные, исторические, причем не только в переводах, но и в подлинниках.

«Справа» закладывала исходные представления о соединении требований античной риторики с возможностями местной речи. На этой основе возникал (вернее, мог и должен был возникнуть) литературный язык, способный создать национальную форму для сколь угодно сложной проблематики мировой культуры вообще и античной в частности. Развернется и принесет свои главные пло­ды эта работа значительно позже, в эпоху от Ломоносова до Пуш­кина, но основы ее закладывались во времена от Максима Грека до Макария Ростовского.

Деятельность описанного рода предполагала анализ, критику и доказательство, т.е. создавала мировоззрение, выходившее за рамки веры и авторитета, и связывала его практически со знани­ем древних авторов и древних языков. Национальная культура и интеллигенция уже на этой стадии обнаруживают прямую и тес­ную связь с античным наследием.

Петербургско-императорский период (1650—1850 гг.)

На протяжении всего XVII в. Россия не могла оправиться от разорения и потрясений Смутного времени. Кризис охватил са­мые разные стороны жизни — от забот о хлебе насущном до об­щественной атмосферы. В 1636 г. нижегородские священники по­дали патриарху челобитную, где речь шла о положении в обществе. С ее страниц встает образ безбожной, пьяной, развратной, ско­морошески беззаботной и беспардонной среды, а господствую-

шее в тексте чувство его авторов есть чувство невозможности даль­нейшего в ней существования.

Причины кризиса были многообразны, но главная, по-види­мому, состояла в неуклонном и все более массовом закрепоще­нии крестьян: к концу XVII столетия вольными оставались чуть более 10 %. При этом правительство утрачивало возможность регу­лировать и совершенствовать аграрное производство, внутренний рынок не имел резервов роста, а значит, стимулов такого роста. Власть видела в населении только податную массу и без конца взыскивало налоги, тем самым окончательно подрывая произво­дительные силы.

Характер кризиса проявлялся в его универсальности, во влия­нии на массовую психологию и систему ценностей. Первое, что обращает на себя внимание при знакомстве с документами, — широкое распространение эсхатологических настроений. В отли­чие от прилива подобных же настроений на рубеже XV—XVI вв. наблюдалось повседневно-бытовое, экзистенциальное их пережи­вание. Ожидание конца света получило распространение в самых широких слоях населения, среди «мужиков-простолюдинов» — именно так характеризовал социальную базу этого движения мит­рополит Ростовский Дмитрий. Как явствует из его отчета, эти на­строения определялись убеждением, что антихрист уже явился и

конец света наступил.

Предпетровские годы ознаменованы не только всеобъемлю­щим хозяйственным и духовным кризисом, но и попытками найти из него выход за счет восстановления былых основ народной, религиозной и государственной жизни. Попытки эти были свя­заны с деятельностью ревнителей старины. Вопреки им общая черта данной эпохи — это прежде всего осознание человеком собственной исторической значимости и, соотвественно, исто­рической ответственности, лежащей на каждом и требующей от него подвига, жертвы, уравнивающей его со святыми, с Хрис­том, с самим Богом. Таковы были упоминавшиеся выше «капи­таны», таков был, по отзывам современников, патриарх Никон, но наиболее яркое и полное выражение этот тип получил у стра­стных ревнителей старины и «древнего благочестия». Для старо­обрядческого круга характерно уподобление себя апостолам. Пе­реживание апостольских чудес встречается в жизнеописаниях боярыни Морозовой и Ивана Неронова. Старообрядцы, сослан­ные в Пустозерск, пишут собственные жития — вещь неслыхан­ная ранее, когда о себе если и можно было говорить, то лишь каясь в своих в грехах и перед лицом пастыря, но не широкого

читателя.

Царь и его двор также очень много делали для преодоления существующего кризиса путем сохранения старинных порядков и нравов, но приходили к результатам, противоположным иско-

мым. Ряд моментов дворцового этикета подчеркивал старинное равенство царя (в относительно недалеком прошлом еще велико­го князя) и его феодальных партнеров по власти — бояр. Делами царь занимался почти исключительно в присутствии бояр и дья­ков; в думе они рассаживались по родовитости, которая, таким образом, как бы оказывалась выше должности, т.е. царского на­значения. В то же время и вопреки этому наиболее активными и влиятельными в окружении монарха в нарушение «старинного ве-лелепия» оказывались люди не самые родовитые, а энергичные и дельные, вроде начальника Посольского приказа А.Л.Ордина-Нащокина или его преемника А.С.Матвеева. В их кругу царили новые взгляды. Мы имеем в виду не только «западничество» этих людей, но и сам склад их мышления.

Таким образом, кризис XVII в. не мог быть преодолен на путях реставрации идей и ценностей предшествующего периода, по­скольку с ним завершился весь грандиозный культурный цикл средневековой Руси и распалась сама система духовных представ­лений и верований, на которой он строился.

Царь и его советники в поисках выхода из кризиса все больше обращаются к промышленному, финансовому, административ­ному и культурному опыту Западной Европы. С 1630 г. практикуется приглашение иностранных офицеров для перевода русских полков на регулярный строй. Регулярная армия требовала государственно поставляемого вооружения, а тем самым и заводов, способных его создавать. Для разведки полезных ископаемых и устройства заво­дов, как русских, так и концессионных, приглашаются англича­не, шведы, немцы. Чтобы обеспечить финансирование всего это­го, закладываются основы государственного кредита. Все это привело, в частности, к концентрации в Москве, в Немецкой слободе, значительного числа иностранцев — уже в 1630-е годы, по свидетельству немецкого путешественника Олеария (в его «Опи­сании путешествия в Московию»), их было до тысячи человек. С 1652 г. слобода размещается на Яузе, за Покровкой — с прямы­ми улицами, тремя лютеранскими церквами и немецкой школой. Пастер Грегори открыл здесь неподалеку, в селе Преображен­ском, не только театр, но и театральное училище, где в 1673 г. училось 26 молодых людей.

Отношение боярства и самого царя к этому процессу было двой­ственным. Они охотно принимали инокультурное веяние и содей­ствовали распространению его в обществе (главным образом — в высшем). С разрешения своего духовника царь Алексей Михайло­вич посещал спектакли в театре Немецкой слободы, появлялся на людях в немецком платье. Ему подражала знать, из Киева и Польши усиленно выписывали знатоков и преподавателей ино­странных языков, зарубежной истории и литературы. Властям были заданы обе линии политического поведения: и содействие рас-

пространению западных начал и ценностей, и ограничспи^ г_1Л влияния во имя сохранения связей власти с народом на почве совместной верности национальной традиции.

Одним из главных слагаемых этой политики было укрепление православия и придание ему новых сил за счет возрождения его исконных начал. Реализация этих консервативных, реставратор­ских целей предполагала использование достижений филологи­ческой критики, мыслилась, другими словами, только на путях

просвещения.

В 1649 г. для «справки Библии греческой на славянскую речь» в Москву был приглашен Епифаний Славинецкий. В том же году в столицу прибыл иерусалимский патриарх Паисий, сбли­зившийся вскоре с патриархом Никоном. На Соборе 1655 г. пос­ледний заявил, что хотя он русский и сын русского, но его вера и убеждения — греческие. Самое примечательное здесь в том, что в пределах грекоязычной культуры последовательное отделение православной ортодоксии от наследия античной эллинской куль­туры, несмотря на все усилия апологетов, оказалось невозмож­ным. В библиотеке Епифания Славинецкого, призванного, каза­лось, быть главным блюстителем чистоты греческих истоков русского православия, находились сочинения Аристотеля и Плу­тарха, он делал выборки из Фукидида, в проповедях ссылался порой на Гомера, Геродота и Платона.

Аналогичная двойственность характеризовала и противостояв­ший грекофильству культурный комплекс, который современни­ки именовали «латиной». То было широкое идеологическое дви­жение, вызванное к жизни политикой правительства, направленной на преодоление кризиса путем привлечения в страну людей, опыта и идей из Западной Европы. Насаждавшаяся таким образом идео­логия реализовалась в ходе обучения латинскому языку и пред­полагала освоение произведений античной римской литературы. Рим и латинский язык обладали для московского общества тех лет знаковым смыслом, так же как Греция, эллинство и Визан­тия. Но при этом по обоим руслам в русскую культуру вливался духовный опыт античности, которому предстояло так ярко про­явиться в литературе, искусстве и политической мысли импера­торской эпохи.

Латинство насаждалось двором, усваивалось и пропагандиро­валось людьми, прямо или косвенно с ним связанными, и осуще­ствлялось в основном специалистами, выписанными из Киева или Польши. В 1660-х годах в Москву был приглашен Симеон Полоц­кий, ставший наставником царских детей и вскоре возглавивший «латинскую партию». Под его влиянием находились будущий царь Федор Алексеевич и царевна Софья.

Курс, взятый царем Алексеем Михайловичем на преодоление хозяйственного и духовного кризиса за счет дополнения нацио-

нально-традиционных начал передовым опытом Западной Евро­пы, требовал социальной базы.

Просвещенный киевский митрополит Петр Могила предлагал еще царю Михаилу учредить в Москве монастырь, при котором можно было бы обучать «детей боярских и из иного чину грамоте греческой и славянской». Попытки учредить такого рода учебное заведение предпринимались в 1632, 1649, 1665 гг.; они не уда­лись, но сведения о школах при монастырях и церквах, т.е. от­крытых «детям из простых», встречаются в конце века все чаще вплоть до 1687 г., когда была основана академия, вскоре полу­чившая название Славяно-греко-латинской. Ранее, в 1685 г., в Мос­кве появились братья Лихуды, выписанные специально, дабы учить русских юношей греческому языку в противовес латинскому. До этого, однако, они воспитывались в Венеции, учились в Риме и получили докторские дипломы в университете Падуи. В школе, ими основанной, само пригласившее их правительство повелело преподавать «все свободные науки на греческом и латинском язы­ках», постоянно учиться же там — «синклицким и боярским де­тям... которых собрано бе больше сорока человек, кроме простых». Обучение в большинстве такого рода учебных заведений при­водило людей, его прошедших, не только на государственную службу, не только создавало из них общественную силу, способ­ную поддержать реформы, но и превращало этих людей в резерв вольномыслия. Возникший таким образом социальный слой нахо­дился в противоречивых отношениях и с народом, из которого он вышел, но с традициями которого неизбежно приходил в конф­ликт, и с властью, которая вызвала его к жизни, но которая и ограничивала или подавляла его подчас чрезмерное западниче­ство и неумеренную самостоятельность мышления.

Выявившаяся необходимость освоения западноевропейского производственного, политического и культурного опыта делала царя, декретировавшего это освоение, с одной стороны, носите­лем прогресса, с другой — приводило его в противоречие с на­родной традицией, т.е. делало его положение, с национальной точки зрения, уязвимым. Теперь эта двусторонняя оппозиция пре­образуется, и возникает как бы трехсторонняя конфигурация со­циокультурных сил: появляется слой, который впоследствии бу­дет назван интеллигенцией; он порожден специфическими для России отношениями инокультурных форм прогресса, народа и власти и навсегда останется отличительным признаком общества и культуры России. Выйдя из народа и в то же время как бы отде­лившись от него, созданная для обеспечения предначертаний пра­вительства и в то же время постоянно вступавшая в конфликт с ним, интеллигенция оказалась столь же двойственно ориентиро­ванной и столь же органично для страны, как и две другие верши­ны социокультурного треугольника — правительство и народ. Ин-

теллигенция эта — если можно ее так условно назвать, говоря о конце XV11 в., — обнаруживает, как мы видели, внутреннюю, определяющую связь с наследием античности.

В итоге вышеописанных процессов античное наследие оказало в предпетровскую эпоху решающее влияние на формирование двух важнейших особенностей русской социокультурной системы — феномена интеллигенции и «раскола» между государственно за­данным характером национального развития и инерцией народ­ного бытия.