Русская культура XVIII в. — период в развитии русской культуры, означавший постепенный ее переход от эпохи древней Руси к Новому времени (русской классической культуре XIX в.), начало которому положили Петровские реформы (первая последовательная попытка модернизации России «сверху»). Главное содержание Петровских реформ составила секуляризация культуры1, разрушившая древнесредневековую цельность русской культуры, несмотря на все ее противоречия, сплошь религиозной и «застывшей» как система готовых эталонов, клише, форм этикета. Будучи логическим продолжением драматических процессов русского религиозного раскола, полоса Петровских реформ, проникнутая пафосом секуляризации, расчленила единую до того русскую культуру (синкретическую «культуру—веру») на «культуру» и «веру», т.е. на две культуры — светскую и религиозную (духовную). При этом религиозная часть русской культуры уходила на периферию национально-исторического развития, а вновь образовавшаяся светская культура укоренялась в центре культурной жизни, приобретая самодовлеющий характер.
Осуществленная Петром I церковная реформа способствовала сакрализации важнейших светских институтов и феноменов культуры и порождению нового, специфического для русской культуры явления — «светской святости». Оно выражалось в таких различных по своему характеру чертах, как сакрализация монарха
' См. подробнее: Панченко А. М. Русская культура в канун Петровских реформ. — Л., 1984.-С. 57-108.
Секуляризация — освобождение от церковного влияния в общественной и умственной деятельности, в художественном творчестве.
(культ Петра I, Екатерины II и др.), классиков литературы, особенно ярко заявившая о себе в XIX в. (культ Пушкина и борьба за первое место на «литературном Олимпе», самоутверждение наук — естественных и гуманитарных и пр.)1, изоляционизм, государственное, конфессиональное и национальное самодовольство. Именно в это время стала складываться способность «религиозной энергии русской души... переключаться и направляться к целям, которые не являются уже религиозными»2, т.е. социальным, научным, художественным, политическим и т.д.
Возникший в результате исторически закономерного раскола русской культуры плюрализм естественно укладывался в барочную модель состязательности различных мировоззренческих тенденций и принципов, когда в одном семантическом пространстве сталкивались в напряженном диалоге, споре пессимизм и оптимизм, аскетизм и гедонизм, «школьная» схоластика и дилетантизм, дидактизм и развлекательность, этикет и сенсационность, константность и окказиональность. Однако характерный для российской цивилизации начиная с конца XVI в. «государ-ствоцентризм» в конце концов восторжествовал в лице светской культуры, подчинившей себе элементы культуры духовно-религиозной, а в какой-то части и отвергнувшей их, если казалось, что последняя тормозит обновление России, удерживает ее в рамках Средневековья, церковного «предания». В концепции мира, утверждаемой Петром, на место «красоты» ставится «польза»; приоритет слова, словесного этикета (отождествляемый с косностью и шаблонным мышлением) отходит на второй план перед авторитетом вещи, материального производства, естественных и технических наук; «плетение словес» сменил деловой стиль (введенный гражданский шрифт, противостоящий церковно-сла-вянскому, окончательно отделил светскую книжность от церковной).
Принципиально новыми феноменами, немыслимыми для традиционной русской культуры, явились — в результате петровских реформ — библиотеки и общедоступный театр, Кунсткамера (первый музей, собрание вещественных раритетов) и Академия наук, парки и парковая скульптура, дворцовая архитектура и морской флот. Апофеоз вещи и борьба с «инерцией слова» были связаны в петровскую эпоху с упразднением многочисленных запретов в культуре, общественной жизни и в быту, характерных для Средневековья, с обретением нового уровня духовной свободы (ориентированной на динамическую, разомкнутую в будущее событийность — в противоположность древнерусским
представлениям о культуре как о вселенском, вневременном континууме — «эхе вечности»), с освоением новых предметных областей и смыслов1. Преодолевая статичность, русская культура XVIII в. начала проникаться принципом историзма: история отныне воспринимается не как предопределение, не застывшая вечность, эталон, идеал мироздания, но как иллюстрация и урок современникам, результат участия человека в ходе событий, итог сознательных действий и поступков людей, поступательное движение мира от прошлого к будущему (отсюда развитие в XVIII в. профессионального научного интереса к изучению национальной истории и опыта художественного ее осмысления в литературе).
Петровские реформы были весьма противоречивым и неоднозначным процессом. Это и не могло быть иначе в условиях социокультурного и религиозно-духовного раскола страны, с одной стороны, глубоко укорененной в архаике патриархальности и Средневековья, с другой — решительно шагнувшей в Новое время. Посланные на обучение за границу молодые дворяне — «птенцы гнезда Петрова» (прообраз будущей русской интеллигенции) — составляли чрезвычайно тонкий слой европейски образованных реформаторов, не только во многом оторванных от образа жизни большинства русского населения, но и отчужденных от жизни своего класса (здесь закладывались начала будущей «беспочвенности» русских разночинцев). Отсюда и чрезвычайная хрупкость осуществленных преобразований, и обратимость реформ, и непредсказуемость хода исторических событий в России XVIII в. Абсолютное меньшинство «просвещенного дворянства» в принципе не могло гарантировать стабильного модернизационного процесса в России, поскольку ему противостояло абсолютное большинство российского общества, стоявшего на позициях глубокого традиционализма и отвергавшего реформы и реформаторов как пособников антихриста (так трактовался и сам Петр 1).
Помимо социокультурного раскола, порожденного секуляризацией, в русской культуре XVIII в. наметились еще две конфрон-тационные тенденции: между «просвещенным» меньшинством (культурной элитой) и консервативно настроенным большинством («непросвещенной» массой) и между прозападнически настроенными поборниками реформ (тем же меньшинством) и их противниками, отстаивавшими восточную самобытность России, культурное «почвенничество». Первоначально обе социокультурные конфронтации совпадали: сподвижники Петра и его противники. Еще в конце XVII в. полемически сталкивались «мужичья» (но своя) культура «светлой Руси» и ученая (но чужая) культура
1 См.: Панченко A.M. Церковная реформа и культура Петровской эпохи //
XVIII век.-СПб., 1991.-Сб. 17.-С. 11-16.
2 Бердяев НА. Истоки и смысл русского коммунизма. — М., 1990. — С. 9.
' См.: Панченко A.M. Русская культура в канун Петровских реформ. — Л., 1984.-С. 50-56, 185-191.
барокко1. Позднее, к концу XVIII в., антитезы либерализма и консерватизма, с одной стороны, и «западничества» и «славянофильства» (полемика карамзинистов и шишковистов) — с другой, явно разошлись и были представлены различными деятелями культуры. Реальная картина русской культуры XVIII в. осложнялась тем, что идеи либерализма и западнические реформы нередко порождались властными структурами — монархом и его ближайшим окружением (так называемая «революция сверху»2), а охранительно-консервативные и национально-почвеннические настроения шли «снизу», совпадая с настроениями народных масс и большинства провинциального поместного дворянства, уходя корнями в традиционную культуру Древней Руси.
Впрочем, «революционные» начинания «верхов» сами по себе были весьма относительными и внутренне противоречивыми. В результате Петровских реформ «социальное положение "благородного" сословия изменялось в одну сторону — в сторону Запада, в то самое время, когда социальное положение "подлых людей" продолжало изменяться в сторону прямо противоположную — в сторону Востока»3. Установленный Петром приоритет государственной службы (табель о рангах) перед знатностью рода, социальным происхождением («порода» попятилась перед «чином», «выслугой») означал не столько демократизацию общественной жизни — в духе буржуазных преобразований на Западе — сколько абсолютизацию бюрократической «вертикали», основанной на произволе самодержца, но не на праве, пусть и «естественном». «Европеизуя Россию, Петр и здесь довел до крайности ту черту ее строя, которая сближала ее с восточными деспотиями. <...> Строй, характеризуемый преобладанием этой черты, прямо противоположен демократическому: в нем все порабощены, кроме одного, между тем как в демократии все свободны, по крайней мере, de jure»4. Иными словами, в России XVIII в. вестернизация парадоксально выступала как средство ее ориентализации, а внешняя демократизация жизни служила укреплению абсолютизма восточно-деспотического типа. Дарование Екатериной II новых «вольностей» дворянству было органически связано с усилением крепостничества, а апология «просвещенной монархии» была не более чем парадным фасадом (украшенным западноевропейской либеральной фразеологией) все того же восточного абсолютизма (державинская Фелица — недаром «киргиз-кайсацкая царевна», а ее придворный сановник носит титул «мурзы»).
Парадоксы культурно-исторического развития России в XVIII и в первой половине XIX в. получили концентрированное выражение в явлении, именовавшемся «демократией несвободы», т.е. «противоречивой связи верхов и низов»1. Речь идет в данном случае о том, что «и русское дворянство испытывало на себе пресс, бремя тех же самых тягчайших условий, в которые оно само, в силу исторической диалектики, поставило большинство населения нашей страны в прошлом. Нельзя быть свободным, угнетая других, не может быть свободным народ, угнетающий другие народы. Но народ, который несвободен, стремится к свержению этой несвободы. И поскольку он стремится к ее свержению, постольку интересы его освобождения совпадают с интересами всех угнетенных. И вот на известный период времени интересы освобождения дворянства несомненно совпали с интересами освобождения
других слоев в России»2.
М.А.Лифшиц приводил характерные примеры подобного совпадения дворянства и народности: литературные персонажи — старый князь Болконский в «Войне и мире» Л.Толстого, пушкинские герои — старик Гринев, старик Дубровский, «арап Петра Великого»; «солдатские полководцы» Суворов и Кутузов, соединявшие в себе деспотизм и чудачество (как форму выражения социального протеста), которые сами были солдатами, «слугами тяжелого, большого, давящего аппарата русской империи». Демократию несвободы очень характерно выражал И. А. Крылов: «Едва ли есть что-либо более народное, чем произведения Крылова, его басни, изречения, сказки, хотя Крылов по идеологии своей был консервативен и никак не может быть отнесен к революционерам»3. Подобным же образом можно оценить, например, творчество скульптора Шубина, портретистов Боровиковского и Левицкого4. Если русское самодержавие во всех своих социокультурных проявлениях выступало как централизующая сила, то представители русской культуры XVIII в., выражавшие тенденции освобождения, обновления, динамичного развития, представляли силу децентрализующую. Таким образом, в ядре русской культуры XVIII в. обозначились два взаимоисключающих тяготения — центростремительное (ориентированное на сохранение национального своеобразия) и центробежное (направленное на размывание национальной специфики и выход за пределы подобной определенности), которым в дальнейшем предстоит играть в русской культуре главенствующую роль. Однако уже в рамках культуры Просвещения эти тенденции заявили о себе достаточно ярко и определенно.
1 См.: Панченко A.M. Русская культура в канун Петровских реформ. — С. 46.
2 Ср., например: Эйдельман Н. «Революция сверху» в России. — М., 1989.
3 Плеханов Г. В. История русской общественной мысли: В 3 кн. — М.; Л., 1925. —
КнЛ.-С. 118.
4 Там же. — С. 38.
1 Лифшиц М.А. Очерки русской культуры. - М., 1995. - С. 64.
2 Там же. — С. 64.
3 Там же. — С. 65.
4 См. там же. — С. 65 — 66.
Русское Просвещение сильно отличалось от западноевропейского уже тем, что классицизм, реализовавший идеологию абсолютизма, не предшествовал ему, как это было, например, во Франции, а сопутствовал, точнее — его осуществлял. Идеи социального равенства, внесословной ценности человека, созвучности его чувств природе, творческих способностей независимо от происхождения и т.п., развивавшиеся на Западе под влиянием буржуазно-демократических процессов, в России XVIII в. вступали в неразрешимое противоречие с крепостнической системой, неправовым государством, самодержавием как идеалом национально-государственного устройства, пренебрежением к личности (в том числе творческой), консерватизмом православия с его ориентацией на «предание» и мессианскими установками. Не случайно одновременное сосуществование в русской культуре XVIII в. эстетической и художественной систем классицизма и сентиментализма, взаимоисключающих друг друга по своим принципам и исходным творческим установкам (государство — личность; разум — чувства; нормативная дисциплина — непроизвольные влечения сердца; общественная польза — частное право; национальная гордость — космополитические общественные мотивы и т. п.) и в то же время исповедующих просветительские идеалы и лозунги1.
Несмотря на все противоречия русского Просвещения, в XVIII в. широкое распространение в России получили идеи Вольтера и Руссо, деизма и масонства, характеризующиеся неприятием официальной церкви и просвещенного абсолютизма; в то же время характерно, что в отличие от Запада среди русских просветителей XVIII в. в целом были непопулярны материалистические и атеистические идеи (при всем интересе русского общества к натурфилософии и свободомыслию). Здесь сказалась непоследовательность и противоречивость секуляризационных процессов, происходивших в русской культуре XVIII в. Гораздо больше занимали умы русского просвещенного дворянства нравственно-религиозные, эстетические и социально-политические проблемы: красота и разнообразие природы как «храмины естества», правомерность элитарного положения дворянства в обществе, пути нравственного совершенствования общества и исправления нравов, значительность человеческого существования и человеческой личности, возможности ее самосовершенствования и духовного роста, творческой деятельности. В этом отношении совпадали взгляды таких разных мыслителей, как А.Кантемир и М.Щербатов, Г. Конисский и С.Десницкий, Н.Новиков и П.Радищев, И.Лопухин и И.Елагин, Д.Фонвизин и Н.Карамзин. Показательно и то, что во второй половине XVIII в. ши-
' См.: Гуковский Г.А. Русская литературно-критическая мысль в 1730— 1750-е годы // XVIII век. - М.; Л., 1962. - Сб. 5.
рокое распространение получили сатирические жанры поэзии и театра, сатирические журналы как художественные и публицистические средства реализации просветительских идеалов в обществе, практически неизменном в социально-политическом и идеологическом отношении1.
Русская культура XVIII в. развивалась на протяжении большей части столетия в атмосфере нестабильности — сменяющих друг друга дворцовых переворотов, реформ и контрреформ, борьбы за власть и влияние в бюрократических структурах, интриг, фаворитизма и т.п. С началом царствования Екатерины II («век Екатерины») наступил период консолидации социальных и культурных сил просвещенного дворянства: складывается альянс правящей и духовной элиты страны, возникают предпосылки для либерально-правового преобразования государства в форме конституционной монархии (екатерининский «Наказ» Комиссии уложения), Россия вступает на путь поступательно-эволюционного развития. Личность Екатерины II с ее культурной и социально-политической программой выступает все более явно как медиативный фактор2 российской социокультурной истории3. Однако разверзшаяся Крестьянская война (восстание под руководством Е. Пугачева) положила конец официальному развитию либерализма и привела к ужесточению консервативно-охранительных тенденций в культурной политике Екатерины: началась борьба с инакомыслием в лице А. Радищева и Н. Новикова, был законсервирован конституционный и в значительной мере антикрепостнический проект Н. Панина и Д.Фонвизина, запрещены масонские организации, введена цензура. Независимая от власти духовная культура подозревалась в антиправительственных намерениях и политической оппозиционности. Характерна легендарная фраза Екатерины, вырвавшаяся у нее в связи с выходом в свет книги Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» (1790), где содержались выпады против самодержавия, крепостничества, социального неравенства и других нарушений «человеческого естества»: «бунтовщик хуже Пугачева». Представитель идейной оппозиции квалифицировался как политический враг, причем даже худший, нежели самозванец, бунтовщик, развязавший в стране гражданскую войну и поставивший власть на грань национальной катастрофы. Так, только сложившаяся во второй половине XVIII в. как единое целое дворянская культура4 к концу века раскололась на два конфронтиру-ющих между собой крыла — консервативно-охранительное и ли-
1 См., например: Стенник К).В. Русская сатира XVIII века. — Л., 1985.
2 Медиативный фактор, т.е. «срединный».
3 См.: Ахиезер А. С. Россия: Критика исторического опыта: В 3 т. — М., 1991. —
Т. 1.-С. 164-166.
4 См.: Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского
дворянства (XVIII - начало XIX в.). - СПб., 1994.
берально-реформистское, что предопределило драматические процессы и движущие противоречия классической русской культуры XIX в.
