Глава 5 культура Северной Америки

Ключевым основанием для понимания американской культу­ры является тот факт, что англосаксы, в отличие от испанцев и французов, ехали в Америку с твердым пониманием того обстоя­тельства, что их ждет не волшебное Эльдорадо, а тяжелый труд в суровой стране. Этика протестантов с наивысшей силой сказалась в дневниковой записи основателя первой североамериканской ко­лонии Англии (Вирджинии) — капитана Смита: «Ничего нельзя здесь ожидать кроме того, что может быть добыто с помощью труда». Это упование на тяжелый труд подкреплялось (и отягоща­лось) кальвинистским представлением о неизбежной трагедии жиз­ни, о жизненном пути как юдоли страданий и о спасительности упорного труда. Атмосфера первых поселений пуритан угнетает даже своим описанием: мрачные люди молча и безостановочно пробивают дороги, очищают поля, без радости и песен встречают рождения детей, без славословия провожают усопших.

Но воздух свободы от полуфеодальных пут Европы стал сказы­ваться тоже. В колониях не было дисциплины, требуемой англи­канскими епископами, пуритане обрели невиданную свободу не только для культовых отправлений, но и для определения базо­вых принципов своей жизни. В каждом поселении североамери­канских колоний была своя независимая религиозная община, проблема духовной свободы была сведена к собственному опреде­лению своих верований, пристрастий, вкусов.

Культура североамериканских колоний с самого начала носила черты их западноевропейской прародины — Англии с ее высоки­ми достижениями елизаветинской и революционной эпох, с ее сумрачным бытом пуритан. Удивительным обстоятельством, от­части объясняющим дальнейшую оригинальность и рост аме­риканской культуры, явилось наличие во всех колониях — ново­английских, срединных и южных — довольно богатых домашних библиотек, бережно собранных не только в Англии, но и в других европейских странах. Уже вскоре после освоения побережья в три­надцати колониях атлантического побережья начинается печата­ние и распространение памфлетов, альманахов, периодической печати, а затем и книг. В становление американской культуры внесла свою лепту не только доминирующая англосаксонская струя, но и множество других источников — шотландских, ирландских, гол-

ландских, уэлльских, шведских. Но при этом английское влияние доминировало все полтора века жизни колоний: большинство по­селенцев были англичанами, классовая структура носила ярко вы­раженный английский характер, законы строились по английской матрице, теология шла от англиканской церкви и английских сект, формы образования имитировали английские образцы, что мож­но также сказать о формах искусства, стиле жизни, характере раз­влечений, преобладающей моде, языке суда, церкви и прессы. Главные связи с миром пролегали для Северной Америки через

Лондон.

Важнейшая отличительная черта становящейся собственно аме­риканской культуры заключалась в том, что, осваивая новые тер­ритории, удаляясь от побережья вглубь, новая страна не знала самых существенных основ того, что определяло государствен­ность и культуру Европы — феодализма. Америка не знала титу­лованной аристократии, наследственных привилегий, строгой клерикальной иерархии, господства высших слоев во вкусах, при­вычках, зарождающихся традициях. Ворота на вершину социаль­ной лестницы в Америке с первых дней были открыты шире, чем в феодальной Европе.

Сказанное не означает, что в Новом Свете сразу же воцари­лись республиканские свободы. В колонии Нью-Йорк, как и в ста­рой доброй Англии, богатые землевладельцы были представлены в провинциальной ассамблее своими заместителями. Подобно зам­кам, стояли огромные дома вверх по Гудзону — с вооруженными неграми, маленькими армиями, имеющими собственные дого­ворные отношения с индейцами. В университетах Гарварда и Йеля дома студентов говорили о степени достатка их семей. В церквях, как в англиканских, так и в протестантских, отдельные группы верующих размещались в соответствии с общественным положе­нием. Старые вирджинские семьи заставляли простолюдинов ждать, пока они разместятся на собственных скамейках храма.

Образовалась своеобразная социальная стратификация, на вер­шине которой располагались крупные землевладельцы. За ними сле­довали свободные фермеры в глубине побережья — они составляли основу населения в Новой Англии и в срединных колониях. Ферме­ры все более продвигались на запад в колонии южнее Вирджинии. Эти свободные владельцы земель были часто неграмотными, но именно их битва за жизнь составляла неповторимость американ­ской культуры, складывающейся на границе освоенного и неосво­енного природного мира. Здесь, в особой пограничной обстановке демократических идеалов и вкусов (неизбежных при постоянной взаимовыручке), складывался дух американских пионеров, кото­рый влиял на формирование новой культурной традиции.

Третий слой американского населения составляли свободные ре­месленники и рабочие городов. Их численность росла медленнее,

чем у фермеров, неукротимо устремившихся на Запад. К четвер­тому слою принадлежали несвободные рабочие, используемые в сель­ском хозяйстве, делающие трудную ручную работу. Часть из них находилась в своем состоянии временно (ожидая выхода в третью группу), другая часть работала на полях безысходно. На Юге это были рабы, навечно принадлежавшие своим хозяевам.

Вот в такой социальной обстановке происходило становление американской культуры — аристократической наверху, демокра­тической в своем среднем составе, рабской внизу.

Но более удобным ключом, открывающим картину культурно­го развития американских колоний до завоевания ими независи­мости, было бы выделение трех, отчетливо обозначивших себя регионов — пуританской Новой Англии, торговых срединных ко­лоний и принадлежавшего лендлордам Юга. В каждом их этих ре­гионов культурное развитие имело безусловную ярко выражен­ную специфику.

Пуританизм главенствовал в культуре северных колоний — так называемой Новой Англии. Поколение Кромвеля проявило себя здесь с той же жестокостью, с какой оно и в Англии отвер­гло «легкомысленный» блеск предшествующей елизаветинской эпохи, времени британского Ренессанса. По праздничным дням никто не смел приложить пальца к полезной работе — вся общи­на дружно слушала Библию. Никто не посмел бы в том XVII в. открыть поблизости от Бостона театр. Пьянство и адюльтер прирав­нивались к смертным грехам. Послабления наступили после 1691 г., когда, после прибытия в Америку преследуемых в Европе пре­свитериан¹ и гугенотов¹, в правящей хартии появилась статья, согласно которой наличие собственности, а не принадлежность к церкви пуритан стало условием получения права голоса. Лишь постепенно — к XVII в. — волна католиков-шотландцев и ирланд­цев ослабила «дисциплину субботы», открыла возможности для продажи рома.

Южные семьи с богатыми родословными и материальным до­статком жили в абсолютно иной атмосфере. Радостное восприятие жизни, неукротимое стремление не отстать в моде, стиле жизни и идеях от Лондона делало крупные родовые гнезда лендлордов оча­гами европейской культуры, в основном светско-гуманистической и далекой от религиозного фанатизма. Здесь процветала охота на лис, танцы, питейные соревнования, скачки, петушиные бои, азартные игры. Различие двух регионов молодой Америки объяс-

¹ Пресвитериане — последователи протестанского вероучения, возникшего в
Англии в XVI в.; выступали за независимую от господства «дешевую церковь»,
отвергают власть епископа и признают лишь пресвитера.

² Гугеноты — сторонники кальвинизма во Франции в XVI — XVII вв.; борьба
гугенотов с католиками вылилась в XVI в. в так называемые религиозные (или
гугенотские) войны.

нимо. На Юге высокая культура базировалась на дешевом труде рабов, на Севере тяжелый труд ради выживания представлял все жизненные вопросы в более трагическом освещении.

Мы можем взять буквально любого из южан, прославивших себя в битвах грядущей войны за независимость, и увидим, что они любили лучшее в одежде, рифленые рубашки, золотые укра­шения, прекрасную кожу, серебряные безделушки. «Пришли мне все, что в моде», — пишет своему приятелю в Лондон молодой Джордж Вашингтон. Его обычай пить пять полных рюмок мадеры за обеденным столом был достаточно хорошо известен. Будущий первый президент обожал конские скачки и игру в карты. Его влекли также театр, цирк, петушиные бои, танцы и охота на лис. В течение 1768 г. он двадцать девять раз приглашал гостей и семь раз был приглашен сам.

Южная столица — Чарльстон — привлекала музыкантов и лек­торов. Английские пьесы ставились наряду с местными сочине­ниями.

Третий тип культурного приспособления создали срединные колонии, растущие вокруг Филадельфии и Нью-Йорка. Квакеры задали здесь эталон простоты, но они верили больше в возможно­сти совершенствования, чем (как на Севере) в безусловное нака­зание греха, в веление внутреннего света, а не в суровые консти­туированные ограничения. Они избегали танцев и музыкальных фестивалей, но не осуждали за них своих южных соседей или ко­лонистов в собственных растущих городах. Их идеалом было ра­венство, но в своем простом обращении к богу они не походили на истовых пуритан Новой Англии, равно как и на поглощенных модными идеями вирджинцев. Проповедуемая ими терпимость многое значила для культурного основания американской циви­лизации. Филадельфия стала центром терпимости и благоразумия. Здесь была создана первая в Америке библиотека, первый юриди­ческий журнал, первая медицинская школа и госпиталь. Фила­дельфия явилась научным центром североамериканских колоний в изучении естественной истории, астрономии, математики, фи­зики. И бежавший из Новой Англии Бенджамин Франклин по справедливости избрал в качестве места своего проживания «го­род братской любви» — Филадельфию. Тогда этот город стал и философской столицей североамериканского мира.

К началу XVIII в. жизнь колоний была колоритным смешением высокого и низкого, софистичного и примитивного — таковым было мнение путешественников, навещавших североамериканские владения Британии. На полках библиотек южных плантаторов сто­яли редкие французские книги, элегантность царила на званых филадельфийских обедах, в Бостоне смело рассуждали о мировых проблемах. В то же время фермеры осваиваемых американских глу­бин жили примитивной жизнью пионеров, здесь речь шла о вы-

1 1 Культурология

живании, а не о культурной рафинированности (характерной для усадеб патрициев побережья).

Как уже говорилось, Англия задавала в культуре тон. А это — имея в виду Англию революционного периода XVII в. — означа­ло, что первой отвлеченной дисциплиной школ и нарождающих­ся колледжей была теология.

Итак, Британия дала Америке отправную точку культурного развития — в социальном устройстве, в политической организа­ции, в основных культурных устремлениях. Но местные обстоя­тельства сразу же начали оказывать свое мощное воздействие, модифицируя и изменяя первоначальные установки. Основой идей­ного развития колоний долгое время была теология. Священники еще вели свою паству, выступали идейными судьями, являлись авторами книг, учителями школ и колледжей, интерпретаторами главных проблем североамериканской жизни и основными авто­рами законов.

Значительная часть теологической продукции не имела про­должения (и влияния) в дальнейшей культурной жизни Америки. На полках старых библиотек стоит внушительное число трактатов о первородном грехе и наказании грешников. Но часть этой лите­ратуры, которая начала говорить о самом бренном мире, имела несомненное продолжение в книгах об индейцах, о предотвраще­нии кораблекрушений, ведении боевых действий. Два священни­ка стоят в основании литературной, мыслительной, культурной традиции североамериканской части западной цивилизации. Пер­вым является выходец из Бостона Коттон Мезер — человек не­обычайной учености и энергии. Именно его восприимчивость к жгучим проблемам современности привела к победе поселенцев над оспой, установлению регулярных отношений с индейскими племенами. Он привил поселенцам Новой Англии чувство полно­ценности, участия в глобальном цивилизационном процессе на­равне с прародиной Британией, заглушил убогий провинциализм и восславил возможности разума. Ко времени его смерти (1728 г.) американские колонии утвердились в общецивилизационном раз­витии Запада.

Достойным продолжателем американского самоутверждения Мезера явился выходец из^ Коннектикута Джонатан Эдварде. Эта интеллектуальная звезда Йеля сочетала необычайной силы тем­перамент с глубиной анализа явлений и процессов, захвативших североамериканские колонии в XVIII в.

Теологические работы Эдвардса читали от Голландии до Бей­рута, где его в XVIII в. переводили на арабский язык. Америка получила признание, опровергая мнение о себе как об окраине мира. Позднее Фихте назовет Эдвардса «самым оригинальным мыс­лителем Америки». Разумеется, это была еще «донаучная» стихия теологического теоретизирования. Но Америка благодаря своим

великим проповедникам отвергла всякое представление о своей провинциальности. Важно и то, что громоподобные проповедни­ки заставили на полных оборотах работать печатные прессы севе­роамериканских центров учености, придали респектабельность со­зданному здесь слову, утвердили себя в авангарде великого века Просвещения. К XVIII в. грамотность и даже ученость стала замет­ной чертой полосы колоний, расположившихся вдоль Атланти­ческого океана. На севере пуритане шли в церковь с записной книжкой в руках. Магистрат Массачусетса должен был законода­тельно уменьшить число лекций, чтобы не отвлекать население от житейских дел. Разумеется, идеологические споры порождали и крайности, время от времени формируя фанатизм, подобный преследованию сэйлемских «ведьм». (В этом отношении Америка шла в ногу с Европой; именно в это время британский парламент приговорил лиц, заподозренных в колдовстве, к смертной каз­ни.) Но в конечном счете для становления Америки стал важным не чудовищный всплеск фанатизма, а общая рассудительность, участие всех прихожан в обсуждении безграничного спектра воп­росов — от теологических до сугубо практических. В конце кон­цов, массачусетские судьи были не большими фанатиками, чем их современники — Генрих VIII в Лондоне и Кальвин в Женеве, не говоря уже о судах испанской инквизиции. Важно отметить, что судьи Новой Англии достаточно быстро остановили поток об­личений и приговоров, они нашли в себе смелость оправдать аб­солютное большинство заподозренных, закладывая основы толе­рантности, которая стала значить в Новом свете больше, чем при дворах феодальных владык Европы.

* * *

Умеренное преуспеяние, достигнутое пересекшими Атлантику бедными поселенцами, составило материальное основание куль­турного прогресса, последовавшего за периодом вживания, за­крепления, выживания, строительства основ. Первый период за­помнился эксцессами самоуверенных пуритан, но напомним, что последняя колдунья в Сейлеме взошла на эшафот на двадцать лет раньше, чем прекратили карать за колдовство в Англии, и за ше­стьдесят лет до приостановки машины инквизиции в Испании, за столетие до последней публичной экзекуции в Германии. Наступал век разума — один из светлых периодов человеческой истории, полностью выразивший себя в североамериканских колониях.

Поселенцы обезопасили свою жизнь, они обрели достаток и долю досуга, сделали атлантическое побережье удобным для всех жизненных проявлений. И человеческий разум сразу же ответил отходом от теологии к естественным наукам, к свободному поле­ту освобожденного от ежедневных тягот жизни разума. Идеи Френ­сиса Бэкона о возможности человека овладеть тайнами природы

 

посредством наблюдения и эксперимента получили в Америке XVIII в. широкое распространение. Ряд ученых североамерикан­ских колоний были приняты в Королевское ученое общество; от­метим вирджинских врачей и ботаников Дж. Клейтона и Дж. Мит-чела, находившихся в переписке с Линнеем. Наибольшую славу Америке принес еще один член Королевского общества — фила-дельфиец Б.Франклин, провозгласивший в 1743 г. пришествие времени, когда должна быть создана Американская академия. Идея была реализована в следующем году, и под названием «Американское философское общество» академия вошла в ис­торию. Целью этого общества было способствование «всем фило­софским экспериментам, которые проливают свет на природу вещей, направлены на увеличение власти человека над материей, увеличение удобств и удовольствий жизни». Иностранными кор­респондентами Американской академии были Бюффон, Линней, Кондорсе, Рейналь, Лавуазье.

Академия созывала конференции, обсуждала доклады, помо­гала созданию музеев. В 1739 г. в Филадельфии были заложены ботанические сады. Символом этого периода развития американ­ской культуры был и остался Бенджамин Франклин, стоявший на равной интеллектуальной и культурной высоте со всеми наи­более примечательными фигурами своего времени. Переписыва­ясь (наличествуют письма на трех языках) с наиболее просвещен­ными умами Европы, Франклин делал чрезвычайно благодатное дело — он ставил молодую Америку вровень с передовым фрон­том западной культуры и науки. Основанная им типография не­медленно знакомила американцев с высотами европейской мысли. Его идеи были положены в основание университетов, которые сразу же стали вровень с лучшими учебными заведениями за океаном.

Оригинальной чертой развития культуры североамериканских колоний было довольно быстрое развитие исторической науки. На­писанная Бредфордом история отцов-пилигримов стояла на вполне высоком уровне европейской науки. Самой высокой оценки за­служила история Вирджинии, созданная У. Ститом (1747). В то же время Т. Прине в Массачусетсе постарался по-особому взглянуть на историю Новой Англии, и с ним достойно соревновался Т.Хатчинсон. Можно с достаточным основанием утверждать, что в области исторической науки американские ученые середины XVIII в. стояли вровень с британским уровнем, задаваемым Юмом и Робертсоном.

Через столетие после своего заселения Америка стала приоб­ретать вполне эстетически выдержанный вид. Здесь не было такой массы нищего городского пролетариата, который можно было легко встретить в Лондоне и Париже. Владение собственным до­мом стало для второго поколения свободных эмигрантов распро-

страненным правилом. Стремление украсить свой дом способство­вало своеобразному расцвету архитектуры. Нью-Йорк, бывший Но­вый Амстердам, выделялся аккуратными кирпичными домами гол­ландских поселенцев, окаймленными камнем каналами и ухоженными садами. На Юге крупные землевладельцы взывали к гению Палладио, классический стиль правил бал. Бостон рос как крупный промышленный город Западной Европы. Стильные пред­меты роскоши производились в XVII —XVIII вв. в Новой Англии и в срединных колониях, но не на Юге, где богатые землевла­дельцы предпочитали покупать предметы искусства и ремесел в заокеанских магазинах.

Живопись колониального периода прямо следовала за англий­скими мастерами, что объясняет господство портрета и манеру письма. Богатые купцы прибрежных городов на портретах кисти первых профессиональных живописцев как бы смотрели в веч­ность. Это возвеличивание персон заказчиков будет длиться еще долгое время. Четверо художников получили общеамериканскую известность: Вест, Колли, Пиль и Стьюарт. Их лучшие дни про­шли в Лондоне, где на живопись спрос был гораздо больше.

Основой культурной традиции в колониальной Америке были, разумеется, школы и университеты. Нет сомнения, что они про­должали английскую традицию. Примерно две сотни выпускни­ков Кембриджа и Оксфорда прибыли на постоянное место жи­тельства в Америку. Первым американским колледжем стал Гарвард, основанный в 1636 г. согласно голосованию генерально­го суда колонии. Значительно позже (1696) был основан в Вирд­жинии под англиканским контролем Колледж Уильяма и Мэри. Чуть позже пуритане Севера основали Йельский колледж. Затем, в XVIII в., к ним добавились еще пять: Принстон, Колумбия, Браун, Ратжерс и Дартмут. С самого начала американские универ­ситеты открыли свои двери сторонникам самых различных рели­гиозных направлений.

Не стоит и говорить, что программа американских колледжей списывалась в основном с Оксбриджа, а это означало господство латинского языка. Эта особенность не могла продержаться долго в Америке с ее конкретно-практическими нуждами. Но в те време­на лишь обеспеченные единицы могли обратиться к таким экзо­тичным занятиям, как история и политические науки. Первая ка­федра истории была создана в Йеле, а сама историческая наука нашла достойное воплощение лишь во время преподавания в Гар­варде Дж. Спаркса, взявшегося за историю Америки. Очень мед­ленно стали внедряться в качестве дисциплин в американские университеты механика, физика, химия, сельское хозяйство. По­степенно в Америке сложилась ситуация, когда население имело не меньше, а больше возможностей для образования, чем в мет­рополии, что отметил, в частности, великий английский историк

 

Гиббон. Это многое объясняет в возникновении поколения отцов-основателей республики.

Подлинным очагом распространения культуры в колониальной Америке была книжная торговля. В течение удивительно короткого времени читающая публика получала Монтескье, Вольтера и Рус­со, а также, разумеется, английских классиков-современников, та­ких, как Мильтон и Свифт. Античная классика пребывала во главе с Сенекой и Овидием. В середине XVIII в. Нью-Йорк, Бостон, Фи­ладельфия, Чарльстон и Ньюпорт имели собственные публичные библиотеки. Большинство американцев уже читали и писали. Пер­вая газета «Общественные происшествия» вышла в 1690 г., а че­тырехполосная бостонская «Ньюслеттер», основанная в 1704 г., имела солидный успех. К началу революционной эпохи в каждой из колоний выходило одно или несколько периодических изда­ний, а первый судебный процесс о свободе прессы состоялся в Нью-Йорке в 1734 г., речь на нем шла об оскорблении газетой «Джорнэл» губернатора провинции. И, что характерно, власть проиграла на этом процессе. То был знак, что новые идеи начи­нают преобладать в культурной эволюции североамериканских провинций.

Век Просвещения в Америке не ознаменовался такими эпохаль­ными достижениями, как выпуск Энциклопедии во Франции. Но этот век окончательно довел окраину мира до уровня современных идей в самых развитых странах Европы. Только это позволило аме­риканским колониям начать войну за независимость, будучи во­оруженными самыми передовыми идеями своего времени.

Независимая страна

Война всколыхнула все слои общества, поставила перед выбо­ром каждого и способствовала росту гражданских чувств. Созида­тельная энергия Америки получила стимул, обращенный в ко­нечном счете к росту материальной и духовной культуры.

Независимость принесла смену общественных идеалов, эсте­тических норм, условий культурного развития. Науки и искусства получили долговременный и стабильный стимул. Независимые Со­единенные Штаты шире открыли для себя внешний мир — от столиц Старого Света до китайских портов. В страну устремились новые потоки эмигрантов, теперь уже не связанные лояльностью к короне и более свободно раскрывающие свой культурный по­тенциал. Отступило консервативное, лоялистское, угодливое, впе­ред выступило смелое, энергичное, своеобразное. Теология ото­шла на второй план, мощные идеи революционного периода завладели общественным вниманием. Те, кто не был востребован в узких рамках тринадцати колоний, смело вышли на нацио-

нальную арену независимой государственности. Основание еди­ной национальной столицы содействовало формированию нового культурного миропорядка в умах американцев, секулярного в дан­ном случае и основанного на самых просвещенных принципах века. Исчезновение с национальной сцены лоялистов высшего класса (губернаторов, военных чинов, судей, крупных землевладельцев) привело к возвышению стоявших прежде на вторых ролях торгов­цев, фермеров, городскую буржуазию, средних землевладельцев. Это, несомненно, демократизировало всю систему общественных отношений в Соединенных Штатах, привнесло в культуру те эле­менты демократизма, которые и следовало ожидать от самой боль­шой республики своего времени.

Люди ранга и склада Томаса Джефферсона и Джона Адамса не могли рассчитывать на культурное лидерство в колониальной Аме­рике. Независимая страна вознесла таких людей, их таланты и вку­сы, на вершину национального признания. Приход к власти но­вой элиты неизбежно поставил вопрос о новых этических и моральных нормах в отношении к религии, образованию, искус­ству, экономике, науке, политике, литературе.

Новым в мироопределении независимого североамериканско­го государства было наличие посольств, легаций и консулатов, повышавших уровень культурного сообщения Америки с внешним миром. Особо тесными стали связи с Францией, переживавшей наполеоновскую эпопею и являвшейся главным союзником США в борьбе с метрополией. Символом этой новой ориентации может быть назван майор л'Анфан, спланировавший для новой респуб­лики столицу.

Новые связи с Францией сказались, например, и в том, что Людовик XVI подарил Гарварду ботанический сад, содержащий экзотические растения из его коллекции. Именно французы осу­ществили несколько путешествий по новой стране и оставили при­мечательные описания. Американцы в некоторых случаях действо­вали чрезвычайно целенаправленно. Так, Американская академия искусств и наук приняла решение «воспроизвести скорее атмо­сферу Франции, чем Англии, и следовать за французской Акаде­мией, а не за Королевским обществом».

Четыре главных обстоятельства более всего повлияли на рубе­же XVIII и XIX вв. на становление американской культуры:

1) успехи естественных наук во всей Западной Европе;

2) начало индустриальной революции в Англии;

3) французская философская мысль XVIII в.;

4) интеллектуальные последствия Великой французской рево­люции.

Их воздействие изменило интеллектуальный климат Америки. Научный скептицизм стал символом веры нового поколения мыс­лителей, политических деятелей и общественных вождей. Теоло-

гия ушла в исторические глубины. Лютеране, кальвинисты, пури­тане, англикане — все они отошли от жестких церковных обетов, освобождая мысль для научных продвижений. Деизм занял место прежних активных религиозных верований, деистами были Джеф-ферсон, Дж.Адаме, Вашингтон, Медисон, Франклин, Пейн. Ав­тор Декларации американской независимости обращался к «богу Природы». Ночь теологического закрепощения уступила место яс­ному и оптимистическому видению мыслителей, верящих в со­вершенствование природы и прогресс общества.

Победный марш естественных наук в новой Америке возгла­вил увенчанный лаврами Бенджамин Франклин. Его коллега Б. Раш получил признание своих исканий от таких столь далеких лиц, как русский царь и прусский король. Математическую науку дос­тойно представил Н. Баудич из Массачусетса, йельский профес­сор Б. Салливен встал во главе химических исследований, веду­щим орнитологом своего времени стал Дж. Одюбон из Огайо, ботаника оказалась представленной на мировой арене К. Рафи-неском.

Два важнейших изобретения более всего повлияли на амери­канскую цивилизацию: изобретение машины для прядения хлопка и парового корабля. Дух пионеров олицетворяли далекие путешествия на Запад Льюиса и Кларка, которые составили карты дальнего северо-запада американского континента.

Идейные искания объединило доставшееся независимой Аме­рике с колониальных времен Американское философское обще­ство, членами которого были представители всех штатов. Дебаты в обществе велись на самом высоком для тогдашнего мира уровне. Членами Американского философского общества были многие ев­ропейские научные светила.

Идея прогресса теперь уже окончательно завоевала умы дума­ющих американцев, что знаменовало окончание монополии ре­лигиозных мыслителей, оптимизм восходящей буржуазии, уве­ренность американцев в будущем своего континента. Никакая идея не казалась слишком грандиозной на фоне победного марша аме­риканской цивилизации от одного океана до другого. Труды фран­цузского восторженного поклонника идеи прогресса Кондорсе были немедленно переведены в Соединенных Штатах (1796). Выс­шим национальным выразителем этой идеи в США был вначале Бенджамин Франклин, а затем Томас Джефферсон. Последний явил собой блестящий образец всесторонне талантливого гражда­нина мира, принятого в Париже как вестника новой цивилиза­ции. Он воплотил в Америке образец античного республиканиз­ма, гуманизма Ренессанса и творческой эффективности нового континента. Джефферсон верил в возможность постоянного со­вершенствования человека и человечества, он в высшей степени содействовал модернизации системы образования в США.

Благословением для Америки было то, что потрясения войны за независимость, социальный и политический шок не только не ослабили художественно-артистические силы нации, но вызвали их заметный прилив. В творческих исканиях мастеров молодой рес­публики чувствовалась жизненная сила, исторический оптимизм, очевидный талант и безусловная оригинальность.

И при этом следует помнить, что в Америке не было слоя бо­гатой наследственной аристократии, которая повсюду опекала ху­дожественные таланты. В стране возник массовый читатель и це­нитель искусства, что было новым и давало творческий импульс. Посетители театров и читатели книг — вот за чей счет росли ли­тература и искусство молодой страны. Любопытной (определяю­щей) была обстановка, в которой творили писатели и художники новорожденных Штатов — рационалистическая, склонная к на­учным обобщениям, гуманная, демократичная, практичная, об­ращенная ко всем областям жизни. Вовлечение в общественную жизнь огромных масс, участвовавших в революции, пробудило их общественный интерес как к отвлеченным идеям, так и к про­блемам общественного существования. Это была новая обстанов­ка, отличавшая США от большинства стран Европы, не говоря уже об остальном мире. Только в США было возможно столь мас­совое, общественно значимое движение за реформу пенитенци­арной системы, отмену рабства, распределение земли.

Важно также отметить в плане культурного своеобразия разви­тия Америки то, что здесь воцарился космополитизм того рода, что США — это часть общемирового движения, что события по­всюду в мире — в Англии, Франции, Италии — касаются Амери­ки, что если и возможно говорить об исключительности Штатов, то только в том смысле, что этот демократический «град на хол­ме» стал демократическим маяком для всего движущегося в од­ном направлении человечества. В Нью-Йорке, Филадельфии и Бо­стоне читали европейские газеты не как некую курьезность, а как сообщения о фронтах продвижения человечества по дороге про­гресса и всемирного единения.

В революционные времена некоторые формы искусства под­верглись испытанию на общественную значимость. Так, Уильям Данлэп, справедливо называемый «отцом американского театра», отстоял для драмы право на существование в демократическом обществе. Она (драма) может стать механизмом поддержания рес­публиканских идеалов и совершенствования социального устрой­ства страны. В дебатах, последовавших в пенсильванской легисла­туре¹, Р. Моррис указывал, что театр являет собой рациональное, поучительное развлечение, улучшающее общественные нравы, да­ющее таланту шанс проявить себя, способствующее разоблаче-

Легислатура — здесь: название законодательного органа.

 

нию пороков. С пьесы Уильяма Данлэпа «Отец» (1789) начинает­ся история американского театра, с самого начала имевшего боль­ше элементов шоу, чем европейские пьесы. Девизом Данлэпа, автора пятидесяти пьес, что характерно, были слова: «Свобода, наука, мир, благополучие, моя страна». Соратниками и сторон­никами Данлэпа были более близкие джефферсоновскому демок­ратизму Дж. Баркер и М. Ноа.

Обращение к реализму было свойственно не только драматур­гам, но и писателям наступившей эпохи независимости. На пра­вом фланге рождающейся великой литературы стоял выпускник Гарварда и сын Бостона Ройол Тайлер, изобразивший американ­скую реальность с определенно консервативных позиций Севера. Тайлер писал в предисловии к своим сочинениям, что отвечает на тягу растущих масс к художественному воображению. Его ге­рои вспоминают, что в начале их жизненного пути книга ассоци­ировалась с прибрежным городом и семьей священника. В конце же этого пути книги пробили путь к фермерам, освоителям гра­ницы, к тем, кто мостил дороги и строил каналы.

Левее (по политическому спектру) от Тайлера в конце XVIII в. располагался Хью Брекенридж, который показал современную Америку, подражая Сервантесу. Брекенридж был адвокатом, и его клиенты — фермеры в приграничном районе Питсбурга. Демокра­тия прав нашла в нем своего бытописателя. Значительно радикаль­нее Брекенриджа был Чарльз Браун, прямой предтеча Купера и Го-торна. Выйдя из семьи квакеров, Браун, зная европейские языки, жадно следил за литературным процессом в Европе. Знаменем Бра­уна был рационализм, побеждающий в борьбе с предрассудками. Возможно, это был первый американский писатель, которого чи­тали такие европейские авторитеты, как В. Скотт и П. Шелли. Это был наиболее продуктивный писатель своего времени.

Революционный переворот расколол надвое сообщество аме­риканских художников. Одна его часть выступила с аристократи­ческими претензиями, вторая восприняла демократические идеа­лы. Среди последних наиболее заметным является Чарльз Пиль, создавший портреты лидеров революции. Именно он был органи­затором первой публичной выставки в Америке и убедил отцов Филадельфии создать художественный музей. В конечном счете именно Филадельфия стала местом организации Академии ис­кусства, «чтобы осуществить культивацию изящных искусств в Со­единенных Штатах Америки». Подлинным художественным сопер­ником Пиля стал Джон Трамбал из Коннектикута. Знаменитые сцены периода войны за независимость были запечатлены для по­томства именно этим бывшим полковником революционной ар­мии. Более психологически глубоким портретистом эпохи был Гилберт Стюарт, писавший портреты знаменитых американцев на мировом уровне художественности. В архитектуре американские

революционеры, в соответствии со вкусами эпохи, обратились к республиканским образцам античности. Суровая готика была ос­тавлена, портики и колонны вошли в моду. Монтичелло Джеф-ферсона, проект Вирджинского университета, Капитолий в Ва­шингтоне стали главными архитектурными признаками эпохи.

Для роста американской культуры важнее всего было трезвое и требовавшее мужества признание, что в стране нет адекватной системы образования, что создание такой системы — задача но­мер один. Было признано, что государству необходима единая

система образования.

Президент Вашингтон полагал, что высшее образование дол­жно быть предпосылкой создания новой конституционной сис­темы. Уже в первом послании конгрессу он говорил о необходи­мости формирования образованной нации, способной на самоуправление, о потребности в создании университетов выс­шего европейского уровня. В своем завещании он оставил на ос­нование такого университета свои средства. Третий президент — Джефферсон — приложил огромные силы для основания Вирджинского университета. Но проекты улучшения американ­ского образования отличались от европейских. Близкий друг Фран­клина Раш писал: «Пока в Европе читают лекции среди руин Пальмиры и древностей Геркуланума, проводят время в диспутах о еврейской истории, частицах греческого языка или акценте ла­тинского, молодежь Америки должна овладевать знаниями, кото­рые увеличивают удобства жизни, уменьшают нищету, улучшают страну, распространяют ее заселенность, воспевают человеческое взаимопонимание, устанавливают гармонию в политике».

Самый большой успех достигнут Америкой в начале XIX в. в области среднего образования. Сказалась и жажда «новых американ­цев» дать лучшее базовое образование своим детям, и резко уси­лившееся влияние Европы. Школа Руссо проповедовала естествен­ность в воспитании юношества. В первую четверть века в США было напечатано вдвое большее число книг, чем за все предше­ствующее столетие. Впервые в расписание были введены соци­альные дисциплины, главный же упор был сделан на агрономии, ремеслах, современных языках, географии и истории — за счет классической теологии. Это был поворот от традиции к природе, от отвлеченных истин к общественным потребностям. Через по­средство филадельфийца Макклюра в стране распространились идеи Песталоцци, что также демократизировало систему средне­го образования.

Но, разумеется, американцы лишь мечтали о всеобщем обра­зовании, о том, чтобы основная масса населения шагнула из мира необразованности в мир культуры, из состояния раболепного без­различия в положение активного гражданства. Одной из попыток решить проблему было заимствование из Англии идеи воскрес-

ных школ и обучения младших школьников старшими. Это была близкая сердцу американцев практичная идея.

Феноменальный успех имела периодическая печать, во множе­стве возникающая во всех штатах, северных и южных, старых и новых. В начале XIX в. в США выходило около четырехсот газет. Между ними шла жесткая политическая борьба. Скажем, Гамиль­тон поддерживал нью-йоркскую «Газету Соединенных Штатов», а его оппонент Джефферсон — филадельфийскую «Национальную газету». Именно в периодических изданиях получили шанс те, кто позднее составит славу американской литературы. Обсуждались все вопросы бытия, впервые стала популяризироваться наука. Если ежедневная пресса неизбежно плотно завязала в текущей полити­ке, то еженедельники и ежемесячники делали упор на литерату­ру, поэзию, все множество идей, за несколько десятилетий пере­кочевавших из кабинетов избранных на улицы городов.

Определенную роль в культурном развитии Америки сыграло быстрое развитие мореплавания. Из далеких стран по ту сторону Тихого океана бостонские капитаны привозили предметы восточ­ного искусства: бесчисленные вазы, статуэтки, шелк, — наряду с рассказами о неведомых иных цивилизациях. Твердыня пурита­низма могла выдержать многое, но не это бесконечное расшире­ние идейного поля, безграничность нового знания, прямо свя­занного с практикой. С другой стороны, накопление богатств у купцов, формирование новых династий богачей — Адамсов, Брук­сов, Паркменов, Тикноров, которые для образования своих де­тей способны были пойти на многое, увеличивало потенциал куль­турного развития страны.

Расширяясь на запад (1816—1860)

Быстрый рост нации в западном направлении стремительно влиял на культурное созревание Америки. Проблема обретения независимости представляла уже чисто исторический интерес, страна росла в направлении долины Миссисипи, а затем — в не­обозримую даль, до побережья Тихого океана. Проблемы незави­симости, джефферсоновской демократии, определения своего места в атлантическом мире отступали на второй план перед транс­формацией континентального масштаба. Интеллектуальный кли­мат философских изысканий, художественных творений и лите­ратурных поисков изменился радикальным образом.

Техническая революция делала этот путь на Запад отличным от овладения атлантическим побережьем. По рекам и каналам дымили пароходы, а на повестку дня выступило новое феноме­нальное изобретение — железная дорога. Демократия президента Джексона (1828—1836) качественно отличалась от демократии

Вашингтона — Джефферсона прежде всего тем, что в руках расту­щего населения Америки были значительно более мощные инст­рументы овладения природой. И преувеличить это воздействие про­мышленной революции на культурное развитие страны просто невозможно. Изменились культурные интересы, эстетические при­страстия, инструменты распространения идей, институты обра­зования населения. Новое для Америки — производство стали, строительство железных дорог, огромные текстильные производ­ства — изменило как классовый состав населения, так и его вку­сы, культурные пристрастия. Возникает знаменитый американский средний класс — носитель определенной стабильности, упорядо­ченной передачи опыта, стремящийся улучшить социальную сис­тему и устремленный к оптимизации образования.

С другой стороны, Штаты получили возможность облагать на­логами новые состояния, получая средства для строительства школ и колледжей. Америка становилась богаче и могла позволить себе многое, недоступное менее удачливым странам.

Росли города. За полвека Нью-Йорк удесятерил свое населе­ние, достигнув полумиллиона. В неведомых прежде городах Цин­циннати и Чикаго жило больше горожан, чем во всей Америке начала независимого развития.

Городская культура давала импульс всему национальному са­мосознанию. Массовое производство не могло не отразиться на культурном мировосприятии всего народа. Первые проявления консьюмеризма ощутимы были здесь — практически на самой даль­ней границе западного мира.

Традиционный порядок рушился со скоростью локомотива, пе­ресекавшего долину Миссиссипи. Телеграф и более совершенные печатные машины подняли книгопечатание и весь журналистский бизнес на новую высоту. Появилась газета стоимостью в пенни — копейку. Идеи получили невиданный инструмент распростране­ния, а дух научного приключенчества, феноменальных побед над природой добавлял новый импульс к исконному оптимизму пио­неров — основе их культурного существования.

Отметим, что для развития истории культуры и был важен необычайно интенсивный приток новых граждан всех верований, обычаев и традиций. Плавильный тигель Америки работал на пол­ную мощность, но ясно было также, что новые волны поселенцев оказывают влияние на самую душу Америки. Число иммигрантов-неанглосаксов побило все прежние рекорды, и характер Америки стал меняться соответственно. Золото в Калифорнии и свободные земли великих прерий притягивали наиболее энергичных пред­ставителей всех рас и народов. Впервые католики обрели респек­табельность в протестантской стране, впервые свобода религиоз­ных вероисповеданий должна была осуществляться в конкретной жизни миллионов американцев.

В культурном развитии Америки впервые в полную мощь про­явились те обстоятельства, что в стране отсутствовала объединя­ющая всех монархия, не было того класса аристократии, который владеет политической властью и диктует все — от норм морали до моды в одежде. И напротив, по стране бродили тысячи никому неведомых лекторов, работали сотни издательств, публиковались тысячи независимых периодических изданий. В каждом городе были общественные школы, в крупных городах — музеи. Почти каждый год страну сотрясали выборы в легислатуру всех уровней, в губер­наторы, судьи и т.п.

Таким путешественникам, как Чарльз Диккенс, это месиво не внушало симпатии, дисциплинированные умы не воспринимали американскую мозаику и мало чего ждали от нее в смысле куль­турных достижений. Но трудно было отрицать и огромную живи­тельную силу народа, сумевшего в несколько десятилетий осво­ить колоссальные просторы, народа, обладающего мужеством, предприимчивостью, трезвостью суждений, способностью к ком­промиссу, желающему блага своим детям, не жалеющего средств для воспитания и образования нового поколения.

В первой половине XIX в. в американской культуре происходит примечательное явление: вчерашние восторженные поклонники всего французского (рационализм, атеизм, вера в разум, убеж­денность в происходящем прогрессе) начинают менять кумиров. Германия Канта и Гёте выходит на первый план, преобладают германская «критика чистого разума», германский романтизм, гер­манская система образования. Именно в Германию устремляется поток американских студентов, разочарованных католической ре­акцией мыслителей типа де Местра. В моду входит германская транс­цендентальная философия и такие поклонники германизма, как англичанин Т. Коулридж, такие певцы феодального романтизма, как Т. Карлейль.

Лидирующим (в культурном и экономическом отношениях) регионом Америки продолжал оставаться Северо-Восток, Новая Англия и срединные штаты. Отсюда шли все культурные повет­рия, в огромных городах этого региона формировались литератур­ные вкусы и художественные пристрастия. Здесь воцарилась при­кладная наука, в местных университетах росли те, кто давал Америке новые идеи, новые объяснения, новое слово. Им пред­стояло доказать, что политическая демократия и индустриальный подъем совместимы; это было новое слово после аграрной демок­ратии Джефферсона. Люди с микроскопом должны были также доказать универсальность и выживаемость демократии, даже если она несла значительное социальное расслоение.

Впервые наука на широком фронте объединяется с американ­ской деловитостью. Селекция семян, система орошения, овладе­ние пространством при помощи железных дорог, рационализа-

Quot;П4

_Ция фабричного производства, новые невиданные станки — все это резко меняло культурное лицо Америки, впервые обнаружив­шей благо массового производства. Природа стала полем битвы Америки, нахождение ее законов — продвижением на этом фронте. Именно наука дала американцу подлинно революционное пред­ставление о мире как арене постоянного приложения разума, не­прерывной оптимизации человеческих действий, неустанного продвижения в борьбе с уязвимостью и нищетой человека на этой земле. И американцы встали на передовую линию этого продви­жения науки. Ровно через десять лет после электромагнетических опытов Фарадея на американской земле Морзе изобрел телеграф. Существенно и то, что в период между 1815— 1860 гг. американ­ские геологи, географы, этнологи, статистики организовали со­общества в национальном масштабе.

В 1847 г. была создана Американская ассоциация развития наук, способствовавшая организации и систематизации научных иссле­дований. Естественные науки явно лидировали. В 1846 г. был осно­ван объединяющий все научные организации Смитсоновский ин­ститут. Научные сообщества процветали.

Француз де Токвиль так объяснял американское лидерство именно в прикладных дисциплинах: «Постоянное неравенство (в Европе) условий приводит людей к сознательному ограни­чению себя стерильными поисками абстрактных истин, в то время как социальные условия и институты демократии гото­вят и к поискам немедленных и практических результатов. Тен­денция эта естественна и неизбежна». Акцент на теоретизиро­вании, обобщении не стал органической чертой американской культуры. Долгое время Америка не могла породить ни одного великого интеллектуала-интерпретатора. Но она воспитала ог­ромную массу людей, которые подходили к фактам жизни без предубеждения и проявляли свои таланты в создании полезных вещей. В 1841 г. в Вашингтоне был открыт самый большой в Америке зал для выставления подобного рода изобретений. Именно американцы выдвинули в это время идею анестезии. Лучшая техника для дантистов уже создавалась в США. С тех пор страна совершенно очевидно для всех лидирует в этой об­ласти. Но не будем жертвами преувеличений — всю первую по­ловину прошлого века Америка в основном импортировала всю чудесную механику, порожденную промышленной революци­ей, прежде всего локомотивы, паровые машины, текстильные станки. Америке еще предстоял культурный бросок в век само­достаточности, пока же она, безусловно, зависела от замор­ских центров передовой технологии.

Жители городов жаждали комфорта. Американские города вслед за Европой стали сооружать тротуары, а в 1858 г. муниципалитет Нью-Йорка начал создание Центрального парка, в чем за ним

последовали Филадельфия и Бостон. Полиция впервые надела уни­форму. Омнибусы побежали по американским городам.

Важные для культурной судьбы Америки выводы сделали аме­риканские экономисты. Вопреки господствующим (прежде всего на «фабрике мира» — в Англии) идеям свободной торговли, они выдвинули (справедливый) тезис, что доктрина, базирующаяся на некоем экономическом человеке, действующем автоматически сугубо в собственных интересах, ошибочна с самого начала и опас­на в применении к реальной жизни. Ей была противопоставлена доктрина национального интереса. Это означало императивную не­обходимость в прикрытии тарифами слабых или лишь создавае­мых отраслей национальной промышленности.

В рассматриваемый период (вторая четверть XIX в.) большой шаг вперед делает историческая наука. В 1834 г. Дж. Банкрофт на­чинает выпуск десятитомной истории Соединенных Штатов, пользовавшейся исключительной популярностью. Еще при жизни автора она выдержала 26 переизданий. Впервые история США была представлена цельной, объединенной общей идеей и последова­тельностью. Несомненной заслугой Банкрофта было обращение к документам: он расширил круг источников. Это был важный этап развития американской историографии, и последовавшие школы рождались уже на его критике.

Хилдрет в шеститомной «Истории Соединенных Штатов Аме­рики» (первый том вышел в 1849 г.) отошел от традиционного восторженного восхваления достоинств высадившихся на побе­режье религиозных сект. Он поставил своей целью развенчать «мыльные пузыри золотого века сказочных достоинств и чисто­ты». Он указал на противоречие между «божественным предопре­делением» и требованиями разума, не жалел слов для критики суеверий теократии Новой Англии. Там, где признанные автори­теты видели гармонию и медленную эволюцию, Хилдрет отмечал ожесточенную борьбу и насилие. Особое место в американской историографии занял другой гарвардский историк, Френсис Парк-мен, посвятивший свою долгую жизнь изучению англофранцузс­кого соперничества в Северной Америке.

Обладая литературным даром, Паркмен после длительного и кропотливого труда создал полуторавековую эпопею военной ис­тории Северной Америки. Он представил столкновение Франции и Англии как борьбу королевского деспотизма с конституцион­ной свободой. Характеризуя английские колонии как более совер­шенные государственные образования, Паркмен подчеркнул пре­имущества Англии, ставшей на путь капиталистического развития, в соперничестве с абсолютистской Францией на североамерикан­ском континенте и этим объяснил победу английских колоний. Паркмен трактовал исторический процесс в стиле, близком анг­лийскому историку Карлейлю, — отдавая предпочтение выдаю-

щимся личностям, направляющим ход мирового развития. По его утверждению, в германской расе преобладает мужское начало, и потому она наиболее приспособлена к самоуправлению в отличие от более импульсивных французов, которых «всегда восхищает оп­позиция» и которые в конечном счете попадают под ярмо деспо­тизма. Аргументы Паркмена были позднее восприняты теоретика­ми «тевтонского» происхождения американских институтов.

Романтизм в Америке возник под влиянием одноименного яв­ления в Европе, но отличался от него многими чертами. Банк­рофт и его последователи «романтизировали» американскую ре­волюцию, представили ее как путь к высшей ступени развития и тем самым поставили США во главе мирового прогресса. Такое изображение американского опыта вело к утверждению об осо­бом пути Америки, исключительности американского пути.

В Америке началась (долгая) традиция биографического жанра. Вашингтон стал героем первой биографии. Научным отцом аме­риканской биографии стал Джеред Спаркс, создавший биографию Вашингтона в двенадцати томах и Франклина в десяти. Это делало историческую науку популярной.

Как уже говорилось, именно Северо-Восток стал богатейшей частью независимой страны, и именно здесь университеты фор­мировали современного человека. Неудивительно, что и литера­тура — дитя достатка и досуга — возникла именно здесь, причем настоящая оригинальная литература.

Нужно при этом отметить, что быстрая индустриализация Аме­рики (особенно Севера) вызвала крушение старых традиционных устоев жизни, культурную реакцию. Генри Торо демонстративно ушел от дымных труб в леса. Другие авторы, иные мыслители на­чали борьбу с бездушным индустриализмом, не покидая индуст­риальных центров. Американские авторы решительно заняли мес­то основных поставщиков чтения для американского народа. Еще в 1820 г. лишь треть печатаемого в США принадлежала американ­ским авторам, в середине же века эта цифра достигла восьмиде­сяти процентов: Америка обрела когорту писателей и журналис­тов мирового уровня. Невероятный успех Купера и Готорна сделал их звездами мировой величины, а американскую литературу под­нял до высшего современного уровня. Где еще в мире автор мог похвалиться миллионным тиражом своих книг, подобно Гарриет Бичер Стоу с ее «Хижиной дяди Тома»? Это был результат подъ­ема и общего благосостояния, и общего культурного уровня. Мо­лодые люди в городах могли теперь делать культуру смыслом сво­ей жизни — для этого уже возникли объективные обстоятельства, среди которых были вышеупомянутые материальные, а также появление подлинной критики, имеющей перед глазами миро­вые стандарты, а не колониальную упрощенность прежних по­колений.

Своего рода вторую декларацию американской независимо­сти — на этот раз интеллектуальной — провозгласил в 1837 г. Эмерсон: «Дни нашей зависимости, нашего долгого учения по­средством освоения опыта других стран, подходят к концу. Мил­лионы наших сограждан, вступивших в жизнь, не могут быть на­сыщены лишь остатками зарубежных пиршеств. Происходят такие события и действия, которые воодушевляют... Уже созданы твор­ческие подходы, мы видим творческие действия, мы слышим зо­вущие слова... И это спонтанное отражение воцарившегося в на­шем разуме чувства добра и справедливости».

Со всей страстью Эмерсон, провозгласивший зрелость амери­канской культуры, призвал к решению мировых проблем челове­ка здесь, на американской земле, в собственном подходе к миру, а не в легковесных подражаниях иным нациям, не в бездумных «обязательных» путешествиях в Европу, в занижении значимости собственного американского опыта.

Прочь имитацию! Американские дома построены на европей­ский манер, на книжных полках стоят зарубежные авторы, аме­риканские вкусы определяются «прошлым и далеким». А ведь дух творит везде, где он жив. Художник должен иметь свои, а не вы­думанные идеалы. «Красота, удобства жизни, величие мысли, удач­ное их выражение столь же доступны нам, как и любым другим... Категорическое пожелание — никогда не имитируйте».

Это был манифест американской зрелости. Он не мог быть создан ранее из-за «европейской пуповины», он возник, когда США, отстояв свою независимость во второй войне с Англией (1812—1814), становились ее все более успешным конкурентом в промышленности, науке и культуре.

Очевидная независимость и самостоятельность американской культуры сказалась, возможно, прежде всего в выборе тем, столь оригинальных у Фенимора Купера, Вашингтона Ирвинга, Ната­ниэля Готорна. В этом была счастливая удача этих авторов. Если бы они начали состязаться в «европеизированных» романах с Бальза­ком и Вальтером Скоттом, то их шансы были бы невелики. Но они обратились к оригинальным темам, не знакомым европейским ге­ниям, и создали твердое основание долгосрочной тенденции.

Под пером Купера возникло то, что теперь мир уже навсегда знал об Америке: пионеры, индейцы, граница, дикая природа, работорговля, шпионы, пираты, необычные женщины. Америка выступила в новом, собственном обличье, ее ждала собственная судьба, а американская культура способствовала смягчению ост­рых углов жизни, воспитывала, образовывала, представляла стра­ну чужеземцам.

Мир быстро признал значение нового культурного феномена. Теккерей назвал Купера ровней Скотта. Гюго в этом сравнении стоял на стороне Купера. Позднее Конрад назовет Купера своим

учителем. Находясь в той же парадигме, Бальзак провозгласил, что Скотт писатель от истории, а Купер — от природы. Возмож­но, важнее оценок великих мастеров культуры была возникшая — и не исчезающая с тех пор — любовь всего читающего мира к американским героям Купера. Чувство симпатии поселила в ду­шах старого мира новая американская литература. Теперь уже все знали об энергичных и добрых людях, осваивающих новый кон­тинент. Вместе с Чингачгуком выигрывала и американская демо­кратия.

Эмерсон считал, что признаком культурной зрелости Америки является выход на арену общенационального поэта — Уолта Уит­мена. Эмерсон рассылал «Листья травы» друзьям с припиской: «Американцы, находящиеся за границей, могут возвращаться: среди нас появилась личность». Самому поэту Эмерсон написал: «Созданное Вами — это самое выдающееся проявление ума и муд­рости, высказанное Америкой». И если мир прежде зачитывался Теннисоном, то во второй половине века даже в далекой Японии читали Уитмена. А рядом уже высились такие столпы мировой культуры, как Дэвид Генри Торо, впервые в новом времени со­знательно порвавший с суетой и ушедший в леса, бросивший вызов и церкви и государству, призвавший к естественной жизни. Это была талантливая реакция на наступивший век машин, усилив­ший отчуждение людей. Эмерсон назвал его «воплощением под­линно американских качеств». Сам Эмерсон был, пожалуй, пер­вым в этом поколении американцев, вставших вровень с мировой культурой своего времени. Он говорил о мировой эволюции при­роды задолго до Дарвина и о социальной революции задолго до Маркса, Энгельса и Спенсера. Эмерсон обладал счастливым та­лантом объединять людей, и скоро яркое скопление индивиду­альностей собралось под эгидой «Трансцендентального клуба». Эта Америка уже никак не была провинциальной. Впервые заокеан­ские умы следили за расположившимся на «Ферме Брука» «Транс­цендентальным клубом», где выдвигались идеи всемирного зна­чения. Мир внимал историческому оптимизму Эмерсона и зачитывался глубоким пессимистом-психологом Готорном, впле­тавшим оригинальную американскую литературу в общественный венок поэзии.

Эту новую славу американской литературы с силой гения ук­репил Герман Мелвил, явившийся в последний час парусной эпохи человечества. Роман «Моби Дик» навсегда останется одной из вер­шин американской культуры, достойной сагой новоанглийских мореплавателей.

* * *

Особенностью Штатов было наличие языка, единого с наи­более культурно развитой частью Европы. В отсутствие прав на

 

интеллектуальную собственность американские издатели без ма­лейших колебаний «пиратски» перепечатывали крупных англий­ских авторов, что, с одной стороны, способствовало идейному и духовному обогащению Америки, с другой — своеобразно «по­давляло» местную литературу, задавая ей сразу же мировой уро­вень популярности у читателя. И разумеется, для американских литераторов слово английской критики было неимоверно важ­ным.

Английские журналы на какое-то время овладели судейским жезлом поднимающейся к мировому уровню американской куль­туры. Показателем этой обращенности к литературному миру Лон­дона может служить, в частности, то, что издаваемая с 1841 г. американским издательством «Хармер» серия мировых романов в своих шестистах томах содержала лишь восемь, написанных американскими авторами. Именно этот пиетет перед культурой Старого Света мы видим даже в оригинальнейшем Лонгфелло, создавшим «Гайавату». Линия восхищения традицией Данте и Шекспира являлась отличительной чертой американской куль­туры этого периода до гражданской войны.

В историографии это мощно сказалось в творчестве Вашинг­тона Ирвинга, создавшего биографию Колумба и влюбленного в Испанию, в работах Банкрофта — поклонника германской исторической школы, в истории Голландии, созданной Джейм­сом Мотли. В годы получения образования будущей королевой Викторией Маколей рекомендовал ей знакомиться с историей испанской литературы по работам американца Джорджа Тик-нора.

Но уже твердо прокладывала себе дорогу глубокая оригиналь­ность американской культуры, и если для доказательства нужны имена, назовем Эдгара Алана По. Глубокий и скептический ум, характер, идущий всему вопреки, отвергли банальности совре­менности и создали явление мирового значения, собственную эс­тетическую школу, открыли новые горизонты поэтического во­ображения.

И не зря Гегель, завершая «Философию истории», говорил об Америке как о стране будущего — ее таланты уже обещали сделать это будущее ярким.

Важно отметить, что менее закостенелое и менее стратифици­рованное, чем в Старом Свете, американское общество станови­лось все более приспособленным к веку науки, с каждым годом дававшей западному миру удивительные открытия — это свой­ство Америки проявлялось с каждым десятилетием все более. Между 1820 и 1835 гг. основные университеты — Гарвард, Принстон, Коламбия, Йель, Дартмут и Уильяме — включили в свое распи­сание изучение рынка и основ бизнеса — то, к чему европейцы придут лишь через столетие.

Позолоченный век

Война между Севером и Югом, капиталистами и плантатора­ми депрессивно подействовала на поднимающуюся американскую культуру. Пришедшая к власти в период массового капиталисти­ческого грюндерства плутократия была далека и от аристократи­ческих корней, и от эстетических посылов. Здесь была прервана пусть тонкая, но традиция, вперед вышли агрессивные и лишен­ные скрупулезности силы. Культура сделала шаг назад. Нувориши Америки потребовали времени, прежде чем культурные основа­ния нации получили поддержку.

Такие города, как Нью-Йорк, росли в невероятном смешении всех стилей, в очевидном стремлении выставить богатство напо­каз (а зачем иначе оно нужно). Рядом с копиями флорентийских городских дворцов строились французские шато и английские зам­ки. Картины закупались десятками, позолота стала символом «но­вой культуры» невиданных состояний. Целый слой европейцев пе­реселился в Америку в качестве менторов владельцев новых состояний. Атмосфера рынка сменила атмосферу творчества. Эпо­ха «жить скромно и думать высоко» решительно превратилась в эпоху «жить высоко и думать скромно». Бессмысленное безделье стало модой, бриллианты надевались на собак, обедали, сидя в седле, сигары завертывались в стодолларовые ассигнации. На рау­тах рядом с приглашенными сидели... тренированные обезьяны, в бассейнах плавали атлеты, стало шиком вставлять в зубы брилли­анты. Хор девушек выходил из гигантского пирога. Услышав од­нажды стенания о культурном бедламе, известный владелец мед­ных рудников попросту купил крупнейший в стране музей. Его коллега перекупил театральную труппу.

В короткий период между окончанием гражданской войны (1865) и Седаном (1870) новые хозяева Америки обратились к Парижу периода второй империи как к эталону культуры. Но по­ражение французов сделало центром притяжения Лондон.

В тот самый период, когда культурный прогресс замедлился в обожженной войной Америке, мир протянул ей свою руку.

Ученые все более делали своей Меккой Германию. Корабли плыли все быстрее, а кабель связал два величайших континента. Две европейские концепции более всего подействовали на куль­турную эволюцию Америки. Первая — дарвинизм, вторая — пози­тивистская философия Герберта Спенсера.

В 70 —80-е годы XIX в. эволюционная теория Дарвина бук­вально добила старую теологию. Материалистический дух Аме­рики оказался по особому восприимчивым к идеям великого ан­гличанина. Эволюционный подход Спенсера к политике и этике как бы подвергал сомнению те (республиканские) институты, которыми прежняя Америка так гордилась, он имел поистине

разрушительные результаты для гуманистической мысли предше­ствующей эпохи Эмерсона. В США тираж книг Спенсера был выше, чем во всей Европе, здесь были созданы журналы, посредством которых спенсеризм овладел главенствующими интеллектуальными высотами. Его упрощенное понимание прогресса стало заведомо каноническим.

В Германии получали образование наиболее яркие умы, и имен­но отсюда в Америку пришли влиятельнейшие идеи в историог­рафии, литературоведении, философии, экономике. Плеяда уче­ных из Германии вскоре стала передовым отрядом американской культуры и науки, привнося методы Гегеля и Момзена в культур­ную жизнь претерпевающей вторую революцию страны.

Впрочем, изобретатели пока затмевали деятелей культуры. В по­следние десятилетия XIX в. Эдисон овладел электричеством, Пуль­ман п