По древнейшим оного письменным памятникам

(ИЗВЛЕЧЕНИЯ)

Довольно уже писано о языке славянском, или, вернее, словен­ском, на который преложены в IX в. церковные книги для болгар и для моравов.

Сочинитель рассуждения, помещенного в VII части Трудов нашего Общества, О славянском и в особенности церковном языке заключает весьма основательно, что язык, на который преложены священные книги, не мог быть коренным или первобытным языком всего народа славянского, разделенного тогда на многие племена и на великом пространстве Европы рассеянного: он был наречием одного какого-нибудь племени. Но какого именно? — Сербского,— думает ученый Добровский, а с ним и сочинитель помянутого рассуждения.

Оставляя теперь рассмотрение доводов, на коих мнение сие утверждается, почитаю нужным сказать нечто о самом строении, или грамматике, сего языка в древнейшем его виде и заметить перемены, каким он в течение веков подвергался. Следуя за таковыми переме­нами в строении слов и в правописании языка славянского, от древ­нейших письменных памятников до новоисправленных печатных книг церковных, после коих язык сей никаких уже дальнейших пе­ремен не принимает, можно разделить оный по постепенным его изменениям с течением столетий на древний, средний и новый.

Древний язык заключается в письменных памятниках от IX и за XV столетие. Он неприметно сливается с языком сред­ним XV и XVI столетий, а за сим уже следует новый славян­ский, или язык печатных церковных книг.

Новый язык утратил многие формы грамматические, которые обогащали древний славянский и которые открываются еще и в среднем языке; но принял зато другие, заимствованные частью из образовавшихся между тем живых языков — русского, сербского, польского, коим говорили переписчики книг, частью же и и з о б-ретенные позднейшими грамматиками. Как переписчики, так и грамматики имели свои причины переменять или, по их мнению,

поправлять язык уже мертвый, в книгах только сохранявшийся. Одни почитали нужным заменить невразумительные для них слова или окончания употребительными в их время и на их диалекте, чтобы быть понятными для народа, среди коего писали. Другие са­мопроизвольными переменами думали придать правильность языку, который в доставшихся им книгах, может быть, действительно был искажен неучеными переписчиками или коего древние, пра­вильные формы могли показаться им ошибками переписчиков, когда они в их время были уже неупотребительны и притом еще когда они не подходили под правила греческой и латинской грам­матики.

Между тем видно по рукописям XIV даже столетия, что сей язык, на который преложены библейские книги, был не только у сербов, как полагает Добровский, но и у русских славян едва ли не в об­щенародном употреблении! Замечавшие большую разность между древним русским языком, коего остатки находят в Русской правде, в Слове о полку Игореве и проч., и между церковнославянским, ра­зумели, конечно, под сим последним язык печатных церковных книг. Они бы не сказали того о древнем церковно-славянском. Разность диалектов, существовавшая, без сомнения, в самой глу­бокой уже древности у разных поколений славянских, не касалась в то время еще до склонений, спряжений и других грамматических форм, а состояла большею частью только в различии выговора и в употреблении некоторых особенных слов. Например, русские сла­вяне издревле говорили волость вместо власть, город вместо град, берег вместо брег и проч. Щ в словах нощь, пещь, вращати и проч. заменяли они издревле буквою ч: ночь, печь, ворочати, так, как по­ляки в тех же случаях щ заменяют буквою ц: noc, piec, wracac, a сербы — ħ (ть): ноħ, njeħ, bpaħamu. Таким же образом церковно­славянское жд заменяется у русских одинаким ж: вожь вместо вождь, дажь вместо дождь; у поляков — dz: wodz; у сербов ђ(дь): voђ). Русские не имели также звуков, выражаемых буквами. кирилловской азбуки, а вместо оных, выговаривали. Особен­ные слова, коими отличался русский диалект от церковнославян­ского в древнем оного периоде, были некоторые частицы, местоиме­ния, наречия и тому подобное; например, оже вместо еже, аже и аче вместо аще, ать вместо да, оли и олны вместо даже до и проч.

Но чем глубже в древность идут письменные памятники разных славянских диалектов, тем сходнее они между собою. Краинский язык X столетия, сохранившийся в некоторых отрывках, найден­ных в Баварии (см. Добровского, Slovanka, 1,249), вообще весьма близок к церковному славянскому языку. Собрание богемских древних стихотворений XII и XIII столетий, изданное в 1819 г. в Праге под заглавием Rucopis Kralodworsky, имеет многие рази­тельные сходства в оборотах и в строении языка даже с русским того же времени, при всем том, что чехи и русские славяне принадлежат к двум разным поколениям, к западному и восточному, издревле разделенным некоторыми отменами диалекта.

3 В. А. Звегинцев

По сему почти заключать можно, что во время Константина и Мефодия все племена славянские, как западные, так и восточные, могли разуметь друг друга так же легко, как теперь, например, архангелогородец или донской житель разумеет москвича или си­биряка.

Грамматическая разность диалектов русского, сербского, хор­ватского между славянами восточного племени стала ощутитель­ною уже спустя может быть 300 или 400 лет после преложения цер­ковных книг и потом, увеличиваясь с течением веков и с полити­ческим разделением народов, дошла, наконец, до той степени, в какой мы видим ее ныне, когда каждый из сих диалектов сделался особенным языком. То же происходило с диалектами западного племени, с богемским, польским, лузатским и проч., кои, однакож, остававшись всегда в ближайшем соседстве одни с другими, кажется, не столь много потеряли сходства между собою.

Каждый из новославянских языков и диалектов сохранил какие-нибудь особенные, потерянные другими слова, окончания и
звуки общего их прародителя, древнего славянского, как
сие можно видеть, сличая их грамматики и словари с памятниками,
от древнего ящика оставшимися. С помощью такового сличения,
полагая в основание древнейший известный мне памятник языка и
письма славянского — Остромирово евангелие, я постараюсь изложить грамматику древнего славянского языка. Льщусь надеж­дою, что сей труд может быть полезен не только при составлении
этимологического словаря славянского, коему грамматика необходимо должна предшествовать, но также при будущем исправлении
или пополнении и грамматик в новых языках, происшедших от славянского.

Возвращаюсь к принятому мною, разделению церковного.сла­вянского языка на древний, средний и новый. Мы имеем доселе только сего последнего языка грамматики. Дабы дать читателю понятие, чем отличается древний славянский язык от нового и какие постепенные изменения слов и окончаний образуют переход от древнего к новому, т. е. средний язык, покажу здесь некоторые главнейшие особенности языка древнего и последовавшие в оном перемены...

Не одни сербы (мы говорим здесь об ученом духовенстве), но и другие славяне и даже неславяне греческого исповедания, напри­мер волохи, отправляющие богослужение по славянским церков­ным книгам, пишут хорошо на церковном славянском языке, как я имел случай видеть по некоторым бумагам. Язык сей, коему они смолоду учатся, сделался для них книжным языком так, как для западного духовенства латинский. В таком же употреблении был славянский язык в России между духовенством, пока народный русский язык не сделался книжным. Нынешний же сербский едва ли не более всех восточнославянских диалектов отдалился от цер­ковного славянского, так что трудно поверить непосредственному

 

его просхождению от оного. Правда, что и русский простона­родный язык весьма несходен стал не только со славянским, но даже с русским же к н и ж н ы м языком, обогатившимся многими словами из церковнославянского и поправляющим по оному вы­говор свой и правописание. Если бы русский язык с самого начала не находился в беспрестанном соотношении с церковным славянским, а предоставлен бы был своему собственному ходу и изменению так, как, например, краинский, лузатский и другие диалекты, на коих

. писать стали в новейшие только времена, то и мы, может быть, теперь писали бы, соображаясь с народным выговором: маево, тваево или еще маво, тваво вместо моего, твоего; фсево вместо всево; хто, што вместо кто, что и тому подобное. Какому бы диалекту перво-

начально ни принадлежал язык церковных славянских книг, он сделался теперь как бы собственностью россиян, которые лучше других славян понимают сей язык и более других воспользовались

оным для обогащения и для очищения собственного своего народ-

ного диалекта.

ЯКОБ ГРИММ ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ К „НЕМЕЦКОЙ ГРАММАТИКЕ"¹

...Мною сильно завладела мысль предпринять составление исто­рической грамматики немецкого языка, даже если бы ей, как пер-: вой попытке, было суждено через непродолжительное время ока­заться превзойденной последующими работами. При внимательном чтении древненемецких источников я ежедневно открывал такие формы и совершенства языка,' из-за которых мы обыкновенно зави­дуем грекам и римлянами, когда оцениваем свойства нашего те­перешнего языка; следы, которые в современном языке еще сохра­нились в обломках и как бы в окаменелом виде, стали мне мало-помалу ясными, и резкие переходы сгладились, когда явилось воз­можным связать новое со средним и среднее с древним. Вместе с тем обнаружились самые поразительные сходные черты между все­ми родственными наречиями, равно как и не замеченные до сих пор отношения их отличий. Мне казалось весьма важным просле­дить до мелочей и изобразить эту непрерывную распространяющуюся связь; осуществление плана я представил себе настолько совершен­но, что сделанное пока мною остается далеко позади его. \

 

же, по меткому замечанию А. Шлегеля, и во многом более совер­шенная индийская грамматика не может служить коррективом этим двум последним. Диалект, который нам история представляет в виде самого древнего и наименее испорченного, должен устанавли­вать правила для общего описания всех разветвлений племени и преобразовать уже вскрытые законы более поздних наречий, не уничтожая их при этом. Мне представляется, что наша немецкая грамматика скорее выигрывает, чем проигрывает от того, что изу­чение ее следует начинать снизу вверх. Тем самым она сможет лучше способствовать описанию общей и вместе с тем детальной картины, если даже при этом некоторые из ее первоначальных правил в ре­зультате более глубокого познания должны будут быть определены иным образом.

...Мне думается, что развитие народа необходимо для языка не­зависимо от внутреннего роста этого последнего; если он не хиреет, он расширяет свои внешние границы. Сказанное объясняет многое в грамматических явлениях. Диалекты, которые по своему положе­нию находятся в благоприятных условиях и не притесняются дру­гими, изменяют свои флексии медленнее; соприкосновение несколь­ких диалектов, если даже при этом побеждающий обладает более совершенными формами в силу того обстоятельства, что он, воспри­нимая слова, должен выровнять свои формы с формами другого диалекта, способствует упрощению обоих диалектов. Это явление может быть исследовано только посредством точного сравнения всех немецких диалектов, что здесь неуместно.

 

...В грамматике я чужд общелогических понятий. Они, как кажется, привносят с собой строгость и четкость в определениях, но они мешают наблюдению, которое я считаю душой языкового исследования. Кто не придает никакого значения наблюдениям, которые своей фактической определенностью первоначально под­вергают сомнению все теории, тот никогда не приблизится к позна­нию непостижимого духа языка. И в этой области можно обнару­жить два различных направления, одно из которых направлено сверху вниз, а другое снизу вверх; оба они обладают своими достоин­ствами. Возможно, греческие и римские грамматики с высоты рас­цвета их языков имели бы основание подвергать сомнению пося­гательство немецкого языка на такую же тонкость и совершенство. Однако так же, как возвышенное состояние латинского и греческого не во всех случаях способно удовлетворить немецкую грамматику, в которой отдельные струны звуча т еще чище и глубже, точно так

'Jacob Grimm. Deutsche Grammatik. Erster Thеil. Первое издание в 1819 г., второе, совершенно переработан ное,— в 1822 г.

52

О ПРОИСХОЖДЕНИИ ЯЗЫКА¹

(ПРОЧИТАНО В АКАДЕМИИ НАУК 9 ЯНВАРЯ 1851 г.) (ИЗВЛЕЧЕНИЯ)

Каково бы ни было наше отношение к тем результатам, которые могли быть достигнуты и были достигнуты в 1770 г. ², нельзя никак отрицать того, что с тех пор положение в языкознании существенно или полностью изменилось. Уже поэтому попытка дать новый от­вет на этот вопрос, как он нам в настоящее время представляется, является желательной, так как на любом предмете, который под­вергается философскому или историческому рассмотрению, долж­но сказаться благое влияние более тщательной его разработки и

¹ J. Grimm, Uber den Ursprung der Sprache. Kleinere Schriften. Erster
Band, Berlin, 1864.

² Речь идет о книге Г е р д е р а «Рассуждение о происхождении языка»
<Abhandlung uber den Ursprung der Sprache), которая была опубликована в 1772 г.
^Примечание составителя.)

53

более совершенного анализа. Сейчас все лингвистические штудии находятся в несравнимо более выгодном положений и имеют куда лучшую базу, чем в то время; можно сказать даже, что они разви­лись в настоящую науку только в нашем столетии. Характер изу­чения классических языков в прошлом, да фактически и в настоя­щем (хотя он уместен для иных высоко ценимых мной целей фило­логии) никогда не приводил даже случайно к общим и решающим выводам относительно соотношения языков между собой. Пыта­лись проникнуть в сущность латинского или греческого языка настолько, насколько это было необходимо для понимания духа драгоценных и достойных восхищения во все времена памятников, в которых эти языки нашли свое отражение и в которых они дошли до нас; а для того, чтобы овладеть этим Духом, нужно чрезвычайно много. Мощное внешнее проявление и форма языка оказались под­чиненными этой цели. Классическая филология относилась в из­вестной мере равнодушно к тому, чтобы понять, какие моменты в ней выходили за пределы речевого обычая, поэтического искус­ства и содержания произведений, и из всех более тонких и детальных наблюдений ценными eй казались почти исключительно такие, которые каким-либо образом способствовали созданию более твер­дых правил критики текстов. Сам по себе внутренний строй языка привлекал мало внимания и словно предполагался в своей красоте и богатстве, почему даже самые примечательные лексические явле­ния, представлявшиеся по своим понятиям ясными, в большинстве случаев оставались нерассмотренными. Подобно тому как полно­властно распоряжающийся родным языком и безупречно владею­щий им художник не нуждается почти ни в каких сведениях; о его внутреннем строе и тем более о его исторических изменениях и только иногда ищет какое-нибудь редкое слово, которое он упо­требляет в подобающем месте, так и грамматист лишь в порядке исключения искал какую-нибудь странную для него форму корня слова, рассматривая ее как материал для упражнения в своем искусстве. В этом причины того, почему проводимое в течение многих веков неустанное внимательное изучение латинского и гре­ческого языков в школе и в кабинетах ученых достигло наимень­ших успехов в области элементарной морфологии и принесло плоды только для почти наполовину не принадлежащего грамматике син­таксиса. Не умели четко сопоставить строй обоих языков и с рав­ным правом объяснить взаимно факты одного языка фактами дру­гого (а ведь именно к этому настоятельно побуждали оба эти клас­сические языка), потому что ошибочно считали латинский язык покорной дочерью греческого; еще меньше были в состоянии помочь занять подобающее место нашему родному языку, которому по­всюду в школе приходилось выполнять вспомогательную работу в качестве бесправного поденщика, не говоря уже о том, чтобы рас­сматривать его как третий основной предмет, хотя как по трем за­данным точкам можно построить фигуру, так и из соотношения трех родственных языков можно вывести закон их жизни.

Многократно и не без основания изучение языков ставили рядом с изучением естественной истории; они сходны друг с другом даже по характеру своих худших и лучших методов. Бросается в глаза, что как филологи в прежнее время исследовали памятники классических языков для вывода критических правил исправления поврежденных и испорченных текстов, так и ботаники первоначально прилагали свою науку для открытия целебных сил в отдельных травах, а анатомы вскрывали трупы, чтобы получить точные сведения о внутреннем строении и, опираясь на них, восстанавливать рас­строенное здоровье. Материал привлекал к себе не как таковой, а как средство. Но постепенно назревало изменение во взглядах и методах. Естественным является и подтверждается на опыте то об­стоятельство, что люди проходят мимо знакомых фактов, ежедневно представляющихся их взору, а чужое и новое гораздо сильнее при­тягивает их внимание и побуждает к наблюдению. Поэтому позво­лительно утверждать, что с путешествиями за границу, с появле­нием в наших садах чужих редких растений, с переселением многих видов животных из далеких частей света в Европу науки изменили свой характер и при изучении этих предметов они отошли от назван­ных практических целей и вступили на путь более беспристрастных, но потому и более научных исследований. Ведь истинным призна­ком науки является как раз то, что она стремится к всесторонним результатам и ищет, находит и подвергает тщательнейшему испыта­нию каждую видимую особенность вещей, не думая о том, что из этого получится. Как мне кажется, языкознание подверглось столь же основательному преобразованию на том же пути, вступление на ко­торый означало для науки о строении растений и животных отход от прежней ограниченной точки зрения и возвышение до сравни­тельной ботаники и анатомии. Несомненно, что с появлением со­ставленного в 1787—1790 гг. по указу императрицы Екатерины Петербургского словаря хотя он и был построен на еще очень неудо­влетворительной основе, сравнение языков вообще получило толчок к дальнейшему действенному развитию...

...Совершенство и поразительная правильность санскрита, по­мимо того что этот язык пролагал путь к одной из древнейших и богатейших литератур, побудили к ознакомлению с ними ради него самого, и после того как лед был сломан и найден компас, с помощью которого могли ориентироваться все странствующие по языковому океану, так неожиданно и ярко осветилась длинная вереница непо­средственно связанных с индийским и родственных ему языков, что благодаря этому отчасти уже выяснилась и частью выясняется истинная история всех этих языков, как она еще никогда не откры­валась взору языковеда. Были получены ошеломляющие резуль­таты, глубоко вскрывающие суть дела. В то же самое время были сделаны попытки показать законы исторического развития наших германских языков, которым до тех пор уделяли непонятно мало

¹ «tGlossarium comparativum linguarum totius orbis».

внимания. Так естествоиспытатель открывает в стеблях и клубнях
родных трав те же самые чудесные силы, что и замеченные им в чу­
жеземных растениях. Одновременно с этих позиций было уделено
гораздо больше внимания соседним с нами славянским, литовским
и кельтским языкам, за которыми постепенно было признано их
значение для истории и которые уже стали предметом исторического
рассмотрения или без сомнения подвергнутся ему. Таким образом,
были найдены если не все, то по крайней мере большинство звеньев
великой, почти необозримой цепи языков с общими корнями и с общей
системой флексий. Эта цепь простирается от Азии до наших стран,
заполняет почти всю Европу и уже сейчас может быть названа могу­щественнейшей семьей языков на всем земном шаре. Этот индо-
германский язык должен в то же время дать самые исчерпывающие
разъяснения относительно путей развития человеческого языка
вообще, может быть, и относительно его происхождения. Они могут
быть получены в результате изучения внутреннего строя этого языка, который может быть отчетливо прослежен в своих бесчисленных
видоизменениях, принимаемых им в каждом отдельном случае.
Я имею право говорить о возможности выполнения исследования о
происхождении языка, как о проблеме, в удачном решении которой
многие еще сомневаются. Если бы все же оказалось, что ее можно
решить, то такие скептики возразили бы, что наши языки и наша
история должны восходить к еще более раннему периоду, чем это
возможно сделать, так как вероятно и даже несомненно, что древнейшие памятники санскритского или зендского языков, подобно па­
мятникам еврейского языка или еще какого-нибудь, который хотят
выдать за самый древний язык, на многие тысячелетия отстоят от
момента действительного происхождения языка или от момента
сотворения рода человеческого на земле.

При поверхностном рассмотрении многое располагает к тому, чтобы предположить наличие самопроизвольно развившегося че­ловеческого языка. Если мы представим себе всю его красоту, мощь и многообразие и то, как он распространяется по земному шару, то в нем проявится что-то почти сверхчеловеческое, вряд ли соз­данное человеком, скорее кое-где испорченное его руками, посяг­нувшими на совершенство языка. Разве не подобны виды языков видам в растительном и животном мире и даже самому роду челове­ческому во всем почти бесконечном многообразии их облика?

Разве язык в благоприятных условиях не расцветает, подобно дереву, которое, не будучи ничем стеснено, пышно разрастается во все стороны? И разве не перестает развиваться язык и не начинает хиреть и мертветь, как хиреет и сохнет растение при недостатке света и земли? Удивительная целебная сила языка, с которой он за­лечивает полученные раны и восполняет потери, также кажется принадлежащей к силам могущественной природы вообще. Подобно

природе, язык умеет обойтись незначительными средствами и по­разить своим богатством, так как он бережлив без скупости и исклю­чительно щедр без расточительства.

Нет, язык не есть прирожденное человеку свойство, и во всех своих проявлениях и достижениях и успехах он не может быть приравнен к крикам животных; в некоторой степени общим для них является только одно — их основа, необходимо обусловленная физической организацией сотворенного тела.

Всякий звук образуется в результате движения и сотрясения воздуха; даже стихийный шум воды или потрескивание дерева в огне обусловлены сильными ударами волн друг о друга и произ­водимым ими давлением на воздух или расходованием горючих веществ, приводящих воздух в движение.

Необходимая очередность и мера этих звуков и тонов естественно обусловлены, так же как гамма в музыке или последовательность и градация цветов. К. их закону ничего нельзя добавить. Ведь кроме семи основных цветов, дающих бесчисленные сочетания, немыслимы никакие другие. Мало также можно прибавить к трем гласным а, i, и, из сочетания которых образуются е, о и все остальные диф­тонги с возникающими из них долгими гласными, или расширить в принципе порядок полугласных, являющихся в бесчисленном много­образии сочетаний. Эти первоначальные звуки прирождены нам, так как, будучи обусловлены органами нашего тела, они возни­кают в результате выдохов разной силы из легких и гортани или производятся с помощью нёба, языка, зубов и губ. Некоторые из этих условий настолько ясны и осязательны, что их можно воспро­извести до известной степени и, по-видимому, изобразить с помощью искусственных механических приспособлений. Так как органы мно­гих видов животных сходны с органами человеческого тела, то не следует удивляться тому, что как раз среди птиц, которые по своему строению гораздо дальше отстоят от нас, чем млекопитающие, но по прямой посадке шеи приближаются к нам и потому обладают благо­звучными голосами,— попугаи, скворцы, вороны, сороки и дятлы в состоянии почти безупречно запоминать человеческие слова и повто­рять их. Напротив, никто из млекопитающих не может сделать этого, а тем более до ужаса похожие на нас обезьяны, которые, хотя и пытаются повторять некоторые наши движения, но никогда не подражают нашему языку. Можно было бы подумать, что тем видам обезьян, которые овладевают прямой походкой, должно удать­ся воспроизведение гласных, зубных и небных согласных, хотя для них было бы невозможно произнесение губных звуков из-за оска­ленных зубов. Но ничто не указывает на то, что они отваживаются говорить.

 

Моей задачей было доказать, что язык так же не мог быть результатом непосредственного откровения, как он не мог быть врож­денным человеку; врожденный язык сделал бы людей животными, язык-откровение предполагал бы божественность людей. Остается только думать, что язык по своему происхождению и развитию — это человеческое приобретение, сделанное совершенно естественным образом. Ничем иным он не может быть; он — наша история, наше наследие.

Но язык и мышление не существуют изолированно для каждого отдельного человека. Напротив, все языки представляют собой уходящее в историю единство, они соединяют мир. Их многообразие служит умножению и оживлению движения идей. Вечно обнов­ляющийся и меняющийся род человеческий передает это драгоцен­ное, доступное всем приобретение в наследство потомкам, которые обязаны сохранять его, пользоваться им и умножать полученное достояние, так как здесь усвоение и обучение непосредственно и незаметно проникают друг в друга. Младенец у материнской груди слышит первые слова, произнесенные мягким и нежным голосом; матери, и они прочно запечатлеваются в его не отягощенной ничем ^s памяти еще прежде чем он овладевает собственными органами речи. Поэтому язык и называется родным языком (Muttersprache), и с го­дами знание ребенка растет все быстрее. Только родной язык свя­зывает нас наиболее крепкими узами с родными местами, а что применимо к отдельным народам и племенам, обладающим равным языковым своеобразием, то должно иметь силу для всего челове­чества. Без языка, поэзии и своевременного изобретения письменности и затем книгопечатания могли бы истощиться лучшие силы человечества. Хотели, приписать божественному указанию также и, появление у людей письменности, но ее явно человеческое проис­хождение, ее постоянное усовершенствование должны, если это понадобится, подтвердить и пополнить доказательства человече­ского происхождения языка.

Из соотношения языков, которое дает нам более надежные данные о родстве отдельных народов, чем все исторические докумен­ты, можно сделать заключения о первобытном состоянии людей в эпоху сотворения и о происшедшем в их среде образовании языка. Человеческий дух испытывает возвышенную радость, когда он, выходя за пределы осязаемых доказательств, предчувствует то, что он может ощутить и открыть только разумом и для чего еще отсутствуют внешние подтверждения. В языках, памятники кото­рых дошли до нас от глубокой древности, мы замечаем два различ­ных направления развития, на основании чего необходимо должен быть сделан вывод о том, что им предшествовало третье направление, сведениями о котором мы не располагаем.

Старый языковый тип представляют санскрит и зендский язык, в большой степени также латинский и греческий языки; он харак­теризуется богатой, приятной, удивительной завершенностью фор­мы, в которой все вещественные и грамматические составные части живейшим образом проникают друг в друга. В дальнейшем развитии и позднейших проявлениях тех же языков — в современных диа­лектах Индии, в персидском, новогреческом и романских языках— внутренняя сила и гибкость флексии по большей части утрачена и нарушена, частично с помощью различных вспомогательных средств восстановлена. Нельзя отрицать и того, что в наших гер­манских языках, источники которых, то едва пробивающиеся, то мощно бьющие, прослеживаются на протяжении долгого времени и должны быть собраны, происходит тот же процесс утраты преж­него, более полного совершенства форм, а замена утраченного идет по тому же пути. Если сравнить готский язык IV в. с современным немецким языком, то там мы заметим благозвучность и энергич­ность, а здесь, за счет их утраты,— во много раз возросшую раз­работанность речи. Повсюду древняя мощь языка оказывается уменьшенной в той мере, в какой древние способности и средства замещены чем-то новым, преимущества чего также нельзя недооце­нивать.

Оба направления противостоят друг другу отнюдь не резко, и все языки оказываются на различных, тождественных, но не на одних и тех же ступенях развития. Например, утрата форм нача­лась уже в готском и латинском языках, и как для того, так и для другого языка можно предположить существование предшество­вавшего им более древнего и более богатого формами этапа разви­тия, который так относится к классическому периоду их истории, как этот последний к нововерхненемецкому или французскому языку. Иными словами, мы можем сказать, обобщая, что достиг­нутые древним языком вершины совершенства форм не поддаются историческому установлению. Точно так же, как ныне немало при­близилось к своему завершению духовное совершенствование языка, противоположное совершенству его форм, оно не достигнет его еще в течение необозримо долгого времени. Допустимо утверж­дать существование более древнего состояния языка, предшество­вавшего даже санскриту; в этом периоде полнота его природы и строя выражалась, вероятно, еще яснее. Но мы не можем устано­вить его исторически и только догадываемся о нем по соотношению форм ведийского языка с более поздними.

Но пагубной ошибкой, которая, как мне кажется, и затруд­няла исследование праязыка, было бы Перенесение этого совер­шенства форм в еще более ранние эпохи и в предполагаемую эпоху райского состояния. Из сопоставления двух последних периодов развития языка вытекает скорее, что как флексию сменяет ее соб­ственное распадение, так и сама флексия должна была возникнуть в свое время из соединения сходных частей слов. Следовательно, необходимо предположить не две, а три ступени развития челове-

ческого языка: первая — создание, так сказать, рост и становление корней и слов; вторая — расцвет законченной в своем совершенстве флексии; третья — стремление к ясности мысли, причем от флексии вследствие ее неудовлетворительности снова отказываются; и если в первый период связь слов и мысли происходила примитивно, если во второй период были достигнуты великолепные образцы этой связи, то в дальнейшем она, с прояснением разума, устанавли­вается еще более сознательно. Это подобно периодам развития листвы, цветения и созревания плодов, которые по законам при­роды сопутствуют друг другу и сменяют друг друга в неизменной последовательности. Сам факт обязательного существования пер­вого, неизвестного нам периода, предшествовавшего двум другим, известным нам, как мне кажется, полностью устраняет ложные представления о божественном происхождении языка, потому что божьей мудрости противоречило бы насильственное навязывание того, что должно свободно развиваться в человеческой среде, как было бы противно его справедливости позволить дарованному первым людям божественному языку терять свое первоначальное совершенство у потомков. Язык сохраняет все, что в нем есть бо­жественного, потому что божественное присутствует в нашей при­роде и в нашей душе вообще.

Наблюдая язык только в той форме, в которой он является в последнем периоде, никогда нельзя приблизиться к тайне его про­исхождения, и тех исследователей, которые хотят вывести этимон какого-нибудь слова с помощью данных современного языка, обыкновенно постигает неудача, так как они не только не в состоя­нии отделить формант от корня, но и определить его вещественное значение.

Как кажется, вначале слова развивались без помех, в идилличе­ской обстановке, не подчиняясь ничему, кроме своей естественной, указанной чувством последовательности; они производили впечат­ление ясности и непринужденности, но в то же время были слишком перегружены, так что свет и тень не могли в них как следует рас­пределиться ^х. Но постепенно бессознательно действующий дух языка перестает придавать столь большое значение побочным по­нятиям, и они присоединяются к основному представлению в ка­честве соопределяющих частей в укороченном и как бы облегчен­ном виде. Флексия возникает из сращивания направляющих и подвижных определительных слов, они, подобно наполовину или почти полностью скрытым колесам, увлекаются основным словом, которое они приводят в движение; они также сменили свое перво-

¹ Можно сказать, пожалуй, что лишенный флексий китайский язык в извест­ной мере застыл в первом периоде образования. (Примечание автора.)

Мнение о том, что лишенный флексий китайский язык застыл на начальном периоде развития, отражает широко распространенный в первой половине XIX в. взгляд, в соответствии с которым отдельные морфологические типы языков пред­ставляют собой стадии развития единого языкового процесса. Эта точка зрения не учитывает своеобразия путей развития языков. (Примечание составителя.)

начально вещественное значение на абстрактное, сквозь которое лишь иногда просвечивает прежнее значение. Но в конце концов и флексия изнашивается и превращается в совершенно неощути­мый знак; тогда снова прибегают к помощи того же механизма, но применяют его извне и с большей определенностью; язык теряет часть своей эластичности, но повсюду приобретает правильную меру для бесконечно возросшего богатства мыслей.

Только после удачного выделения флексии и расчленения про­изводных слов — что явилось великой заслугой проницательного ума Боппа — были выделены корни и стало ясно, что флексии в огромной части возникли из присоединения к корням тех самых слов и представлений, которые в третьем периоде обычно позиционно предшествуют им в качестве самостоятельных слов. В тре­тьем периоде появляются предлоги и четко выраженные сложные слова; второму периоду свойственны флексии, суффиксы и более смелое словосложение; первый период характеризуется простым следованием отдельных слов, обозначающих вещественные пред­ставления, для выражения всех случаев грамматических отношений. Древнейший язык был мелодичным, но растянутым и несдержан­ным; язык среднего периода полон сконцентрированной поэтической силы; язык нового времени стремится заменить потерю в красоте гармонией целого и, располагая меньшими средствами, достигает большего.

Наш язык — это также наша история. Как народы и государства складываются из объединения отдельных племен, которые прини­мают общие нравы и законы, действуют совместно и расширяют свои владения, точно так же и обычай требует, чтобы в основе его был какой-то начальный акт, из которого выводятся все последую­щие и к которому все снова и снова обращаются. Продолжитель­ность существования сообщества обусловливает затем множество

изменений.

Состояние языка в первый период нельзя назвать райским в обычно связываемом с этим словом смысле земного совершенства, так как язык живет почти растительной жизнью, когда драгоценные дары духа еще дремлют или пробуждены только наполовину. Я поз­волю себе обрисовать это положение «следующим образом.

Проявления языка просты, безыскусственны, полны жизни, подобны быстрому обращению крови в молодом теле. Все слова кратки, односложны, образованы почти исключительно с помощью кратких гласных и простых согласных; слова теснятся густой тол­пой, как стебли травы. Все понятия возникают из чувственно яс­ного созерцания, которое уже само было мыслью и от которого во все стороны распространялись элементарные новые мысли. Соот­ношения слов и представлений наивны и свежи, но выражаются без прикрас последующими, еще не присоединенными словами. С каждым своим шагом общительный язык развертывает свое бо-

61

гатство и способности, но в целом он производит впечатление ли­шенного меры и Стройности. Мысли, выражаемые им, не обладают постоянностью и неизменностью, поэтому язык на самой ранней стадии не оставляет памятников духа и исчезает, как исчезла и счастливая жизнь древнейших людей, не оставив следов в истории. Но в почву упало бесчисленное множество семян, подготовляющих новый период.

В этом периоде умножаются все звуковые законы. Из велико* лепных дифтонгов и их преобразования в долгие гласные возни­кает наряду с господствующим пока обилием кратких гласных благозвучное чередование; таким образом, и согласные, не разде­ляемые более повсюду гласными, сталкиваются друг с другом и увеличивают силу и мощь выражения. С более тесным соединением отдельных звуков частицы и вспомогательные глаголы начинают сближаться, и, в то время как их собственное значение постепенно ослабевает, они начинают объединяться с тем словом, которое они должны определять. Вместо трудно обозримых при уменьшившейся силе чувства отдельных понятий и бесконечных рядов слов возни­кают благотворно действующие периоды нарастания и моменты покоя, которые выделяют существенное из случайного, определяю­щее из соподчиненного. Слова становятся более длинными и много­сложными, из свободного расположения слов образуется множе­ство сложных слов. Как отдельные гласные становились компонен­тами дифтонгов, так и отдельные слова превращаются во флексии, и, подобно дифтонгу в редукции, составные части флексии стано­вятся неузнаваемыми, но тем более удобными для употребления. К неощущающимся суффиксам присоединяются новые, более чет­кие. Язык в целом еще эмоционально насыщен, но в нем все сильнее проявляется мысль и все, что с нею связано; гибкость флексии обеспечивает бурный рост числа живых и упорядоченных выражений. Мы видим, что в это время язык наилучшим образом приспособлен для стихосложения и поэзии, которым необходимы красота, бла­гозвучность и изменчивость формы; и индийская, и греческая поэ­зия указывают нам в бессмертных творениях на вершины, достигну­тые ими в свое время и недостижимые впоследствии.

Но так как человеческая природа, а следовательно, и язык находятся в состоянии вечного неудержимого подъема, то законы этого второго периода развития языка не могли удовлетворять все времена, но должны были уступить стремлению к еще большей свободе мысли, которую, как казалось, сковывали даже прелесть и сила совершенной формы. Как бы мощно ни сплетались слова и мысли в хорах трагиков или одах Пиндара, все же при этом воз­никало нарушающее ясность чувство напряжения, которое еще силь­нее ощущается в индийских сложных периодах, где образы нагро­мождаются друг на друга; дух языка стремился освободиться от гнета действительно подавляющей формы, поддаваясь влиянию простонародных оборотов, которые при всех переменах в судьбе народов снова оказывались на поверхности и опять проявляли свои

 

плодотворные качества. В противовес приходящей в упадок со вре­мени введения христианства латыни развивались на иной основе романские языки и рядом с ними со временем встали немецкий и английский языки, которые к своим древнейшим средствам присо­единили новые, обусловленные в своем возникновении ходом исто­рии. Чистота гласных была давно нарушена умляутом, преломле­нием и прочими неизвестными древности явлениями, системе наших согласных пришлось испытать перебои, искажения и отвердение. Можно сожалеть о том, что чуть не произошло распадение всей системы звуков вследствие ее ослабления; однако никто не будет отрицать, что с возникновением промежуточных звуков были не­ожиданно созданы новые вспомогательные средства, которые можно было широко использовать. Благодаря этим звуковым изменениям множество корней утратило прежний облик; с тех пор они сущест­вуют не в своем первоначальном вещественном значении, но только для обозначения отвлеченных представлений; большая часть преж­них флексий навсегда погибла и заменилась частицами, более бо­гатыми по своим возможностям и более подвижными, которые даже превосходят флексию, потому что мысль выигрывает, кроме вер­ности, и в том, что она может быть выражена более многообразно. Четыре или пять падежей греческого или латинского языков, ка­жется, располагают меньшими возможностями, чем четырнадцать падежей финского языка, но все же последний достигает гораздо меньшего при всей своей скорее видимой, чем действительной гиб­кости; так и наши новые языки утратили в целом меньше, чем мож­но было бы подумать, наблюдая, как исключительно богатые формы греческого глагола или остаются в них невыраженными, или, там где это нужно, заменяются описательными оборотами.

Языки очутились не под властью вечного и неизменного закона природы, подобного законам света и тяжести, но попали в умелые руки людей; они то быстро развивались с расцветом народов, то задерживались в своем развитии в результате варварства тех же народов, то переживая пору радостного расцвета, то прозябая в скудных условиях. Только в той мере, в какой наш род (при про­тивоборстве свободы и необходимости) подлежит вообще неизбеж­ным влияниям находящейся вне его силы, можно говорить о нали­чии в человеческом языке явлений колебаний, испарения или тя­готения.

Но какие бы картины ни открывались перед нашим взором при изучении истории языка, повсюду видны живое движение, твер­дость и удивительная гибкость, постоянное стремление ввысь и падения, вечная изменчивость, которая никогда еще не позволяла достичь окончательного завершения; все свидетельствует нам о том, что язык является произведением людей и несет на себе отпе­чаток добродетелей и недостатков нашей натуры. Однообразие языка немыслимо, так как для всего вновь вырастающего и возни-

кающего нужен простор, которого не требуется только при спокой­ном существовании. Функционируя в течение необозримо долгого времени, слова окрепли и отшлифовались, но в то же время истерлись и частично исчезли в силу случайных обстоятельств. Как листья с дерева, падают они со своих ветвей на землю и вытесня­ются вырастающими рядом с ними новыми; те, которые отстояли свое существование, так часто меняли свой облик и значение, что их едва можно узнать. Но в большинстве случаев потерь и утрат обычно почти одновременно и сами собой появляются образования, заменяющие и компенсирующие утраченное. Ничто не ускользает от спокойного взора бодрствующего духа языка, который в корот­кое время залечивает все раны и противодействует беспорядку; только одним языкам он выражает все своё благоволение, а к дру­гим он благоволит в меньшей степени. Если угодно, это также проявление основной природной силы, которая возникает из неис­черпаемого источника врожденных нам первоначальных звуков, соединяется со строем человеческого языка, заключая каждый язык в свои объятия. Отношение способности издавать звуки к способ­ности говорить такое же, как отношение тела к душе, которую в средние века метко называли госпожой, а тело — камеристкой. Из всех человеческих изобретений, которые люди тщательно охраняли и по традиции передавали друг другу, которые они соз­дали в согласии с заложенной в них природой, язык, как кажется, является величайшим, благороднейшим и неотъемлемейшим до­стоянием. Возникнув непосредственно из человеческого мышле­ния, приноравливаясь к нему, идя с ним в ногу, язык стал общий достоянием и наследием всех людей, без которого они не могут обойтись, как не могут обойтись без воздуха, и, на которое все они имеют равное право; язык — приобретение, которое дается нам одновременно легко и трудно. Легко, потому что особенности языка с детских лет запечатлеваются в нас и мы незаметно овладеваем даром речи, так же как усваиваем друг от друга различные жесты, оттенки которых бесконечно схожи и различны, подобно оттен­кам языка. Язык принадлежит нам всем, и все же в высшей степени трудно в совершенстве овладеть им и постичь его самые сокровен­ные глубины. Огромное большинство удовлетворяется примерно только половиной или еще меньшей частью всего запаса слов.

А. ШЛЕЙХЕР