Социальная идентификация в России в начале XX столетия

На рубеже столетий российское общество находилось в состоянии непрерывных изменений. Кризис социальной идентичности, долгое время бывший уделом лишь просвещенных представителей российс­кого общества, теперь распространился на основные категории соци­альной структуры. На момент первой российской переписи населения современного образца, осуществленной в 1897 году, граждане Россий­ской Империи по-прежнему классифицировались не по роду занятий, а по сословной принадлежности [З]. Сословные категории (дворянство. духовенство, купечество, мещанство и крестьянство) приписывались и обычно наследовались; исторически их основной функцией было опре­деление прав и обязанностей различных социальных групп по отноше­нию к государству. Все образованные россияне воспринимали сохране­ние сословий как обескураживающий анахронизм, подчеркивавший контраст между отсталой Россией и прогрессивным Западом. Либера­лы утверждали, что «признак сословия потерял свое фактическое зна­чение», и даже заявляли (хотя и неубедительно), что многие жители России уже забыли, к какому сословию они принадлежат [4].

Однако, если судить по записям в справочниках «Вся Москва» и «Весь Петербург», издававшихся ежегодно или раз в два года с нача­ла XX века, имущие горожане помнили свою сословную принадлеж­ность, но не всегда идентифицировали себя именно как члена сосло­вия. Во многих случаях они указывали свою сословную принадлеж­ность - «дворянин», «купец первой гильдии» или «почетный гражда­нин» (а еще чаще. - «вдова такого-то», «дочь такого-то»). Но те, кто обладал чином («тайный советник», «генерал в отставке») или про­фессией («инженер», «врач»), обычно указывали только это, в редких случаях - для пущей важности - добавляя сведения о сословной при­надлежности («дворянин, зубной врач»).

Сословная система оскорбляла чувства просвещенных россиян потому, что она была несовместима с современными, демократичес­кими, меритократическими принципами, развитие которых они мог­ли с восхищением наблюдать в Западной Европе и Северной Амери­ке. Они полагали - не вполне обоснованно, как показывают недавние исторические исследования, - что российские сословия не обладали уже жизненной силой и не несли в себе никакого смысла, сохраняясь лишь в силу традиции и государственной инерции [5J. Вслед за В.О.Ключевс­ким и другими историками-либералами в начале двадцатого столетия было модно осуждать российскую сословную систему - прошлую и настоящую - как искусственное образование, навязанное обществу царизмом [б]. (Напротив, европейские сословия начала Нового вре­мени воспринимались русской мыслью как «реальные» социальные группы, чьи существование и корпоративная жизнь не были санкцио­нированы государством). Неудовлетворенность сословной системой чаще всего объясняли тем, что в ее рамках не нашлось места для двух «современных» социальных образований, к которым просвещенная часть российского общества испытывала особый интерес: интеллиген­ции и промышленного пролетариата [7]. Это считали - и не без основа­ний - проявлением той подозрительности и того страха, которые ре­жим испытывал по отношению к этим социальным группам.

На рубеже двух столетий в просвещенных кругах считалось само собой разумеющимся, что сословная система скоро полностью ото-мрет (даже в отсталой России), и что на смену ей придет современное классовое общество, построенное по западному образцу. Хотя здесь и отразилась популярность марксизма среди российских интеллектуа­лов, но то, что капиталистическая буржуазия и промышленный про­летариат представляют собой необходимые атрибуты современного общества, признавали далеко не одни марксисты. Эта точка зрения была широко распространенной: ее разделяли даже консервативные российские государственные деятели и публицисты, хотя в ценност­ном плане они воспринимали современные реалии совершенно иначе. Несмотря на то, что в России все еще не было одного из великих клас­сов современного общества - буржуазия в российском обществе явно «отсутствовала», - это не мешало образованным россиянам разделять убеждение, что когда, наконец, на место сословиям придут классы (а это считалось неизбежным), российское общество совершит пере­ход от «искусственного» состояния к «реальному» [8].

Окончательный переход к классовому обществу был осуществлен - или казался осуществленным - в 1917 году. Сначала Февральская революция создала структуру «двоевластия», которая выглядела как классическая иллюстрация классовых принципов марксизма: выжи­вание буржуазного, либерального Временного правительства зависе­ло от доброй воли пролетарского, социалистического Петроградско­го Совета. Классовая поляризация городского общества и политики в целом в последующие месяцы шла быстрыми темпами: даже партия кадетов, традиционно приверженная «надклассовому» либерализму, неумолимо втягивалась в борьбу в защиту прав собственности и все больше тяготела к образу политики как классовой борьбы [9]. Летом началось бегство из сельской местности дворян-землевладельцев, чьи поместья захватывали крестьяне. В октябре большевики, называвшие себя «авангардом пролетариата», свергли Временное правительство и провозгласили создание революционного государства рабочих. Вряд ли можно было более наглядно продемонстрировать ключевое значе­ние классовых категорий и реальность классовой борьбы в России.

Однако период ясности в отношении классов продолжался недо­лго. Не успела еще разнестись по свету весть о том, что в России про­изошла марксистская классовая революция, как новообразованная классовая структура уже начала разваливаться. Во-первых, револю­ция уничтожила свои собственные классовые предпосылки, экспроп­риировав капиталистов и помещиков и превратив промышленных рабочих в революционные кадры. Во-вторых, вызванный революци­ей и гражданской войной хаос привел к распаду промышленности и к бегству населения из городов, что - вот один из величайших парадок­сов революционной истории - временно уничтожило российский про­мышленный рабочий класс как структурированную социальную груп­пу [10]. Пролетарская революция была явно преждевременной, торже­ствовали меньшевики, и даже внутри самой партии большевиков в рез­ких выражениях обсуждали «исчезновение» пролетариата («Разрешите поздравить вас. что вы являетесь авангардом несуществующего клас­са», - такая колкость прозвучала в адрес большевистских лидеров из уст одного из их оппонентов в 1922 году) [II]. Но в каком-то смысле масштабы катастрофы были даже большими: большевики были не толь­ко руководителями преждевременной революции; очевидно, что они преждевременно добились создания «бесклассового» общества, где от­сутствие классов не имело ничего общего с социализмом.

Классовые принципы

Для большевиков стало насущной необходимостью немедленно «реклассировать» деклассированное российское общество. Если не­известна классовая принадлежность индивидуумов, то как революция сумеет распознать своих врагов и друзей? Равенство и братство не входили в ближайшие цели революционеров-марксистов, ибо с их точки зрения члены бывших правящих и привилегированных классов являлись эксплуататорами, которым (в переходный период «диктату­ры пролетариата») полные гражданские права предоставлены быть не могли. Таким образом, интерес новых правителей к проблеме класса определил ближайшую политическую задачу: выявление, с одной сто­роны, тех, кого необходимо было заклеймить как буржуазных клас­совых врагов, а с другой - тех, кому надо было верить и кого надо было вознаграждать как союзников пролетариата.

Классовая природа власти и диалектика классовой борьбы были ключевыми представлениями о классе, которые большевики унасле­довали от Маркса и вынесли из собственного революционного опы­та. В каждом обществе имелся (как они считали) правящий класс, и у каждого правящего класса был соперник - претендент на его место; в результате Октябрьской революции новым правящим классом в Рос­сии стал пролетариат, а потенциальным претендентом на его место был свергнутый в Октябре старый правящий класс - контрреволюци­онная буржуазия. Согласно жесткой логике марксистско-ленинского анализа, эта «буржуазия» фактически представляла собой смесь ка­питалистической буржуазии и феодальной аристократии. Но на са­мом деле данное разграничение не имело значения, поскольку к нача­лу 20-х годов, в результате революционной экспроприации и крупно­масштабной эмиграции представителей бывших высших слоев обще­ства в конце гражданской войны, в России не осталось ни капиталис­тов, ни феодалов. В их отсутствие роль буржуазии пришлось испол­нять интеллигенции - наиболее явной наследнице дореволюционной российской элиты и единственному серьезному конкуренту больше­виков в борьбе за моральный авторитет в послереволюционном рос­сийском обществе. Именно по этой причине, а также исходя из более низменных задач оскорбительной полемики большевики 20-х годов обычно называли эту группу «буржуазной интеллигенцией» [12].

Термин «буржуазный» также применяли в 20-е годы по отноше­нию к представителям различных социальных и профессиональных групп, которые имели мало общего друг с другом или, в большинстве случаев, с капитализмом как таковым. Классовая принадлежность одной совокупности таких «буржуазных» групп, члены которых про­ходили под общим названием «бывшие» (данный русский термин сопо­ставим с принятым во время Великой французской революции понятием «ci-devant»), определялась их социальным или служебным статусом при старом режиме. Совокупность эта включала в себя дворян (как бывших помещиков, так и бывших царских бюрократов), бывших промышлен­ников, представителей старого купеческого сословия, офицеров импера­торской и белых армий, бывших жандармов и (несколько неожиданно) священнослужителей. Другая совокупность - зарождавшаяся в 20-е годы «новая буржуазия» - состояла из индивидуумов, чья классовая при­надлежность определялась их современным социальным положением и родом занятий в условиях новой экономической политики, введен­ной в 1921 году и разрешавшей некоторые формы частной торговли и производственной деятельности (в 20-е годы городских частных предпринимателей называли «нэпманами»).

Другую часть уравнения составлял пролетариат, получивший в советском обществе статус нового правящего класса. Как социально-экономический класс он состоял из двух основных элементов - из го­родских промышленных рабочих и из безземельных сельскохозяй­ственных работников (батраков). Однако как социально-политичес­кое образование он в обязательном порядке включал в себя партию большевиков - «авангард пролетариата». Те большевики, чье проис­хождение не было пролетарским, считали себя «пролетариями по убеж­дению» [13].

Крестьянство, составлявшее четыре пятых всего населения России. бедное, по-прежнему использовавшее примитивную чересполосную сис­тему земледелия и сохранявшее на большей части России традиционную общинную организацию жизни, с трудом поддавалось классификации по классовому признаку. Большевики, однако, прилагали в этом направ­лении самые активные усилия, применяя «трехчленную» классификацию, согласно которой крестьяне могли быть либо «бедняками», либо «серед­няками», либо «кулаками»; последние рассматривались как эксплуата­торы и протокапиталисты. В монографии В.И.Ленина «Развитие капи­тализма в России», появившейся на свет в 1899 году, уже были выяв­лены первые признаки классовой дифференциации в русской деревне. Аграрные реформы, проводившиеся П.А.Столыпиным незадолго до начала первой мировой войны, ускорили этот процесс, но охватив­шая деревню в 1917-1918 годах аграрная революция повернула его вспять. Попытки большевиков в ходе гражданской войны стимули­ровать классовую борьбу в деревне и объединиться с крестьянской беднотой против кулаков, как правило, не имели успеха. Тем не ме­нее. большевики продолжали бояться возрождения кулацкой мощи, и на протяжении 20-х годов советские статистики и социологи бдитель­но следили за «балансом классовых сил» в деревне.

Считалось, что крупные сегменты общества, не принадлежавшие четко ни к пролетариату, ни к буржуазии, «дрейфовали» между двумя полюсами, будучи потенциально способны примкнуть к любому из них. К таким группам относили городских «служащих», середняков и ремесленников. Хотя, кажется, для большевиков было бы логичным прилагать максимальные усилия по привлечению представителей этих групп на сторону пролетарского дела. на самом деле все было наобо­рот. Большевиков слишком волновали проблема классовой чистоты пролетариата и обоснование своих собственных претензий на «про­летарскую сущность». На протяжении многих послереволюционных лет в партийных кругах и в советском общественном мнении в отно­шении служащих преобладало «недоверчивое, ироническое, а то и враждебное отношение» [14]. Подобное же недоверие, смешанное со снисходительным презрением, часто было направлено на крестьян и ремесленников, которые считались не только мелкобуржуазными, но И «отсталыми» элементами.

Революционная «сортировка» советского общества требовала пол­ного отрицания старой сословной системы социальной классифика­ции. Так, сословия были официально отменены - вместе с титулами и служебными чинами - в течение месяца после Октябрьской револю­ции [15]. Однако с самого начала в советском подходе к классу чув­ствовался сословный «привкус», что, с учетом полученного советским обществом наследия, было вполне естественным. Выделение класса «служащих», например, было в строгом марксистском смысле анома­лией. Служащих должны были бы по праву поместить в ту же самую «пролетарскую» категорию, что и рабочих (иногда так и делали в це­лях академического марксистско-ленинского анализа) [16]; тем не ме­нее в общепринятой практике им настойчиво придавали особый клас­совый статус, явно не пролетарский по своему политическому звуча­нию. Уничижительный термин «мещанство», производное от слова «мещане» (низшее городское сословие), обозначал мелкобуржуазное, обывательское сознание и употреблялся большевиками в отношении служащих столь часто, что этот новый класс практически превращал­ся в советскую версию старого сословия мещан.

Священнослужители и члены их семей составляли в советском оби­ходе еще один аномальный класс, явно являвшийся прямым наслед­ником старого духовного сословия [17]. В противоположность классу «служащих», который был просто объектом подозрений и неодобри­тельного отношения, священники принадлежали к классу, который считался общественно вредным и члены которого были недостойны полного советского гражданства. В 20-е годы советский менталитет воспринимал священнослужителей как серьезных кандидатов на роль контрреволюционеров, «классовых врагов». Предпринимались уси­лия, чтобы их дети, которые также считались общественно опасными элементами, не могли получить высшее образование или «проникнуть» (в терминологии того времени) в ряды учителей и преподавателей. Мнение, что священники ipso facto являлись классовыми врагами, было настолько сильным, что к концу 20-х годов большое число сельских священников подверглось «раскулачиванию» - их лишали собственности, выселяли, арестовывали и ссылали вместе с кулаками.