III. Похороны илюшечки. Речь у камня

Действительно он опоздал. Его ждали и даже уже решились без него нестихорошенький, разубранный цветами гробик в церковь. Это был гроб Илюшечки,бедного мальчика. Он скончался два дня спустя после приговора Мити. Алешаеще у ворот дома был встречен криками мальчиков, товарищей Илюшиных, Они всес нетерпением ждали его и обрадовались, что он наконец пришел. Всех ихсобралось человек двенадцать, все пришли со своими ранчиками и сумочкамичерез плечо. "Папа плакать будет, будьте с папой", - завещал им Илюшаумирая, и мальчики это запомнили. Во главе их был Коля Красоткин. - Как я рад, что вы пришли, Карамазов! - воскликнул он, протягиваяАлеше руку. - Здесь ужасно. Право тяжело смотреть. Снегирев не пьян, мызнаем наверно, что он ничего сегодня не пил, а как будто пьян... Я твердвсегда, но это ужасно. Карамазов, если не задержу вас, один бы только ещевопрос, прежде чем вы войдете? - Что такое, Коля? - приостановился Алеша. - Невинен ваш брат или виновен? Он отца убил или лакей? Как скажете,так и будет. Я четыре ночи не спал от этой идеи. - Убил лакей, а брат невинен, - ответил Алеша. - И я то же говорю! - прокричал вдруг мальчик Смуров. - Итак, он погибнет невинною жертвой за правду! - воскликнул Коля. -Хоть он и погиб, но он счастлив! Я готов ему завидовать! - Что вы это, как это можно, и зачем? - воскликнул удивленный Алеша. - О, если б и я мог хоть когда-нибудь принести себя в жертву за правду,- с энтузиазмом проговорил Коля. - Но не в таком же деле, не с таким же позором, не с таким же ужасом! -сказал Алеша. - Конечно... я желал бы умереть за все человечество, а что до позора,то все равно: да погибнут наши имена. Вашего брата я уважаю! - И я тоже! - вдруг и уже совсем неожиданно выкрикнул из толпы тотсамый мальчик, который когда-то объявил, что знает, кто основал Трою, икрикнув точно так же, как и тогда, весь покраснел до ушей как пион. Алеша вошел в комнату. В голубом, убранном белым рюшем гробе лежал,сложив ручки и закрыв глазки, Илюша. Черты исхудалого лица его совсем почтине изменились, и, странно, от трупа почти не было запаху. Выражение лицабыло серьезное и как бы задумчивое. Особенно хороши были руки, сложенныенакрест, точно вырезанные из мрамора. В руки ему вложили цветов, да и весьгроб был уже убран снаружи и снутри цветами, присланными чем свет от ЛизыХохлаковой. Но прибыли и еще цветы от Катерины Ивановны, и когда Алешаотворил дверь, штабс-капитан с пучком цветов в дрожащих руках своих обсыпалими снова своего дорогого мальчика. Он едва взглянул на вошедшего Алешу, даи ни на кого не хотел глядеть, даже на плачущую, помешанную жену свою, свою"мамочку", которая все старалась приподняться на свои больные ноги изаглянуть поближе на своего мертвого мальчика. Ниночку же дети приподняли сее стулом и придвинули вплоть к гробу. Она сидела прижавшись к нему своеюголовой и тоже должно быть тихо плакала. Лицо Снегирева имело видоживленный, но как бы растерянный, а вместе с тем и ожесточенный. В жестахего, в вырывавшихся словах его было что-то полоумное. "Батюшка, милыйбатюшка!" восклицал он поминутно, смотря на Илюшу. У него была привычка, ещекогда Илюша был в живых, говорить ему ласкаючи: "батюшка, милый батюшка!" - Папочка, дай и мне цветочков, возьми из его ручки, вот этотбеленький, и дай! - всхлипывая попросила помешанная "мамочка". Или уж ей такпонравилась маленькая беленькая роза, бывшая в руках Илюши, или то, что онаиз его рук захотела взять цветок на память, но она вся так и заметалась,протягивая за цветком руки. - Никому не дам, ничего не дам! - жестокосердно воскликнул Снегирев. -Его цветочки, а не твои. Все его, ничего твоего! - Папа, дайте маме цветок! - подняла вдруг свое смоченное слезами лицоНиночка. - Ничего не дам, а ей пуще не дам! Она его не любила. Она у него тогдапушечку отняла, а он ей по-да-рил, - вдруг в голос прорыдал штабс-капитанпри воспоминании о том, как Илюша уступил тогда свою пушечку маме. Беднаяпомешанная так и залилась вся тихим плачем, закрыв лицо руками. Мальчики,видя наконец что отец не выпускает гроб от себя, а между тем пора нести,вдруг обступили гроб тесною кучкой и стали его подымать. - Не хочу в ограде хоронить! - возопил вдруг Снегирев, - у камняпохороню, у нашего камушка! Так Илюша велел. Не дам нести! Он и прежде, все три дня говорил, что похоронит у камня; но вступилисьАлеша, Красоткин, квартирная хозяйка, сестра ее, все мальчики. - Вишь что выдумал, у камня поганого хоронить, точно бы удавленника, -строго проговорила старуха-хозяйка. - Там в ограде земля со крестом. Там понем молиться будут. Из церкви пение слышно, а дьякон так чисторечиво исловесно читает, что все до него кажный раз долетит, точно бы над могилкойего читали... Штабс-капитан замахал наконец руками: "Несите дескать куда хотите!"Дети подняли гроб, но, пронося мимо матери, остановились пред ней на минуткуи опустили его, чтоб она могла с Илюшей проститься. Но увидав вдруг этодорогое личико вблизи, на которое все три дня смотрела лишь с некоторогорасстояния, она вдруг вся затряслась и начала истерически дергать над гробомсвоею седою головой взад и вперед. - Мама, окрести его, благослови его, поцелуй его, - прокричала ейНиночка. Но та как автомат все дергалась своею головой и безмолвно, сискривленным от жгучего горя лицом, вдруг стала бить себя кулаком в грудь.Гроб понесли дальше. Ниночка в последний раз прильнула губами к устампокойного брата, когда проносили мимо нее. Алеша, выходя из дому, обратилсябыло к квартирной хозяйке с просьбой присмотреть за оставшимися, но та идоговорить не дала: - Знамо дело, при них буду, христиане и мы тоже. Старуха, говоря это, плакала. Нести до церкви было не далеко, шаговтриста, не более. День стал ясный, тихий; морозило, но не много.Благовестный звон еще раздавался. Снегирев суетливо и растерянно бежал загробом в своем стареньком, коротеньком, почти летнем пальтишке, с непокрытоюголовой и с старою, широкополою, мягкою шляпой в руках. Он был в какой-тонеразрешимой заботе, то вдруг протягивал руку, чтобы поддержать изголовьегроба и только мешал несущим, то забегал с боку и искал, где бы хоть тутпристроиться. Упал один цветок на снег, и он так и бросился подымать его,как будто от потери этого цветка бог знает что зависело. - А корочку-то, корочку-то забыли, - вдруг воскликнул он в страшномиспуге. Но мальчики тотчас напомнили ему, что корочку хлебца он уже захватилеще давеча и что она у него в кармане. Он мигом выдернул ее из кармана и,удостоверившись, успокоился. - Илюшечка велел, Илюшечка, - пояснил он тотчас Алеше, - лежал онночью, а я подле сидел, и вдруг приказал: "Папочка, когда засыплют моюмогилку, покроши на ней корочку хлебца, чтоб воробушки прилетали, я услышу,что они прилетели, и мне весело будет, что я не один лежу". - Это очень хорошо, - сказал Алеша, - надо чаще носить. - Каждый день, каждый день! - залепетал штабс-капитан, как бы весьоживившись. Прибыли наконец в церковь и поставили посреди ее гроб. Все мальчикиобступили его кругом и чинно простояли так всю службу. Церковь была древняяи довольно бедная, много икон стояло совсем без окладов, но в таких церквахкак-то лучше молишься. За обедней Снегирев как бы несколько попритих, хотявременами все-таки прорывалась в нем та же бессознательная и как бы сбитая столку озабоченность: то он подходил к гробу оправлять покров, венчик, токогда упала одна свечка из подсвечника, вдруг бросился вставлять ее снова иужасно долго с ней провозился. Затем уже успокоился и стал смирно уизголовья с тупо-озабоченным и как бы недоумевающим лицом. После апостола онвдруг шепнул стоявшему подле его Алеше, что апостола не так прочитали, номысли своей однако не разъяснил. За херувимской принялся было подпевать, ноне докончил и, опустившись на колена, прильнул лбом к каменному церковномуполу и пролежал так довольно долго. Наконец приступили к отпеванию, роздалисвечи. Обезумевший отец засуетился было опять, но умилительное, потрясающеенадгробное пение пробудило и сотрясло его душу. Он как-то вдруг весьсъежился и начал часто, укороченно рыдать, сначала тая голос, а под конецгромко всхлипывая. Когда же стали прощаться и накрывать гроб, он обхватилего руками, как бы не давая накрыть Илюшечку, и начал часто, жадно, неотрываясь целовать в уста своего мертвого мальчика. Его наконец уговорили иуже свели было со ступеньки, но он вдруг стремительно протянул руку изахватил из гробика несколько цветков. Он смотрел на них и как бы новаякакая идея осенила его, так что о главном он словно забыл на минуту.Мало-по-малу он как бы впал в задумчивость и уже не сопротивлялся, когдаподняли и понесли гроб к могилке. Она была недалеко, в ограде, у самойцеркви, дорогая; заплатила за нее Катерина Ивановна. После обычного обрядамогильщики гроб опустили; Снегирев до того нагнулся, с своими цветочками вруках, над открытою могилой, что мальчики, в испуге, уцепились за его пальтои стали тянуть его назад. Но он как бы уже не понимал хорошо, чтосовершается. Когда стали засыпать могилу, он вдруг озабоченно стал указыватьна валившуюся землю и начинал даже что-то говорить, но разобрать никтоничего не мог, да и он сам вдруг утих. Тут напомнили ему, что надо покрошитькорочку, и он ужасно заволновался, выхватил корку и начал щипать ее,разбрасывая по могилке кусочки: "Вот и прилетайте, птички, вот и прилетайте,воробушки!" - бормотал он озабоченно. Кто-то из мальчиков заметил-было ему,что с цветами в руках ему неловко щипать и чтоб он на время дал их комуподержать. Но он не дал, даже вдруг испугался за свои цветы, точно их хотелиу него совсем отнять, и, поглядев на могилку и как бы удостоверившись, чтовсе уже сделано, кусочки покрошены, вдруг, неожиданно и совсем даже спокойноповернулся и побрел домой. Шаг его однако становился все чаще иуторопленнее, он спешил, чуть не бежал. Мальчики и Алеша от него неотставали. - Мамочке цветочков! Мамочке цветочков, обидели мамочку, - начал онвдруг восклицать. Кто-то крикнул ему, чтоб он надел шляпу, а то теперьхолодно, но, услышав, он как бы в злобе шваркнул шляпу на снег и сталприговаривать: "не хочу шляпу, не хочу шляпу!" Мальчик Смуров поднял ее ипонес за ним. Все мальчики до единого плакали, а пуще всех Коля и мальчик,открывший Трою, и хоть Смуров, с капитанскою шляпой в руках, тоже ужасно какплакал, но успел-таки, чуть не на бегу, захватить обломок кирпичика,красневший на снегу дорожки, чтобы метнуть им в быстро пролетевшую стаюворобушков. Конечно не попал и продолжал бежать плача. На половине дорогиСнегирев внезапно остановился, постоял с полминуты как бы чем-то пораженныйи вдруг, поворотив назад к церкви, пустился бегом к оставленной могилке. Номальчики мигом догнали его и уцепились за него со всех сторон. Тут он, как вбессилии, как сраженный, пал на снег и биясь, вопия и рыдая, началвыкрикивать: "Батюшка, Илюшечка, милый батюшка!" Алеша и Коля сталиподнимать его, упрашивать и уговаривать. - Капитан, полноте! Мужественный человек обязан переносить, - бормоталКоля. - Цветы-то вы испортите, - проговорил и Алеша, - а "мамочка" ждет их.Она сидит - плачет, что вы давеча ей не дали цветов от Илюшечки. Тампостелька Илюшина еще лежит... - Да, да, к мамочке! - вспомнил вдруг опять Снегирев, - постелькууберут, уберут! - прибавил он как, бы в испуге, что и в самом деле уберут,вскочил и опять побежал домой. Но было уже недалеко, и все прибежали вместе.Снегирев стремительно отворил дверь и завопил жене, с которою давеча такжестокосердно поссорился: - Мамочка, дорогая, Илюшечка цветочков тебе прислал, ножки твоибольные! - прокричал он, протягивая ей пучечек цветов, померзших иполоманных, когда он бился сейчас об снег. Но в это самое мгновение увиделон пред постелькой Илюши, в уголку, Илюшины сапожки, стоявшие оба рядышком,только что прибранные хозяйкой квартиры, - старенькие, порыжевшие,заскорузлые сапожки, с заплатками. Увидав их, он поднял руки и так ибросился к ним, пал на колени, схватил один сапожок и, прильнув к немугубами, начал жадно целовать его выкрикивая: "Батюшка, Илюшечка, милыйбатюшка, ножки-то твои где?" - Куда ты его унес? Куда ты его унес? - раздирающим голосом завопилапомешанная. Тут уж зарыдала и Ниночка. Коля выбежал из комнаты, за ним сталивыходить и мальчики. Вышел наконец за ними и Алеша: "Пусть переплачут, -сказал он Коле, - тут уж конечно нельзя утешать. Переждем минутку иворотимся". - Да, нельзя, это ужасно, - подтвердил Коля. - Знаете, Карамазов, -понизил он вдруг голос, чтобы никто не услышал: мне очень грустно и если бытолько можно было его воскресить, то я бы отдал все на свете! - Ах, и я тоже, - сказал Алеша. - Как вы думаете, Карамазов, приходить нам сюда сегодня вечером? Ведьон напьется. - Может быть и напьется. Придем мы с вами только вдвоем, вот идовольно, чтобы посидеть с ними часок, с матерью и с Ниночкой, а если всепридем разом, то им опять все напомним, - посоветовал Алеша. - Там у них теперь хозяйка стол накрывает, - эти поминки что ли будут,поп придет; возвращаться нам сейчас туда, Карамазов, иль нет? - Непременно. - сказал Алеша. - Странно все это, Карамазов, такое горе и вдруг какие-то блины, какэто все неестественно по нашей религии! - У них там и семга будет, - громко заметил вдруг мальчик, открывшийТрою. - Я вас серьезно прошу, Карташов, не вмешиваться более с вашимиглупостями, особенно когда с вами не говорят и не хотят даже знать, есть ливы на свете! - раздражительно отрезал в его сторону Коля. Мальчик так ивспыхнул, но ответить ничего не осмелился. Между тем все тихонько брели потропинке, и вдруг Смуров воскликнул: - Вот Илюшин камень, под которым его хотели похоронить! Все молча остановились у большого камня. Алеша посмотрел, и целаякартина того, что Снегирев рассказывал тогда об Илюшечке, как тот, плача иобнимая отца, восклицал: "Папочка, папочка, как он унизил тебя!" - разомпредставилась его воспоминанию. Что-то как бы сотряслось в его душе. Он ссерьезным и важным видом обвел глазами все эти милые светлые лицашкольников, Илюшиных товарищей, и вдруг сказал им: - Господа, мне хотелось бы вам сказать здесь, на этом самом месте, однослово. Мальчики обступили его и тотчас устремили на него пристальные ожидающиевзгляды. - Господа, мы скоро расстанемся. Я теперь пока несколько времени сдвумя братьями, из которых один пойдет в ссылку, а другой лежит при смерти.Но скоро я здешний город покину, может быть очень на долго. Вот мы ирасстанемся, господа. Согласимся же здесь, у Илюшина камушка, что не будемникогда забывать - во-первых Илюшечку, а во-вторых друг о друге. И что бытам ни случилось с нами потом в жизни, хотя бы мы и двадцать лет потом невстречались, - все-таки будем помнить о том, как мы хоронили бедногомальчика, в которого прежде бросали камни, помните, там у мостика-то? - апотом так все его полюбили. Он был славный мальчик, добрый и храбрыймальчик, чувствовал честь и горькую обиду отцовскую, за которую и восстал.Итак, во-первых, будем помнить его, господа, во всю нашу жизнь. И хотя бы мыбыли заняты самыми важными делами, достигли почестей или впали бы в какоевеликое несчастье, - все равно не забывайте никогда, как нам было раз здесьхорошо, всем сообща, соединенным таким хорошим и добрым чувством, которое инас сделало на это время любви нашей к бедному мальчику может быть лучшими,чем мы есть в самом деле. Голубчики мои, - дайте я вас так назову -голубчиками, потому что вы все очень похожи на них, на этих хорошенькихсизых птичек, теперь, в эту минуту, как я смотрю на ваши добрые, милые лица,- милые мои деточки, может быть вы не поймете, что я вам скажу, потому что яговорю часто очень непонятно, но вы все-таки запомните и потом когда-нибудьсогласитесь с моими словами. Знайте же, что ничего нет выше и сильнее, издоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудьвоспоминание, и особенно вынесенное еще из детства, из родительского дома.Вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое прекрасное,святое воспоминание, сохраненное с детства, может быть самое лучшеевоспитание и есть. Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, тоспасен человек на всю жизнь. И даже если и одно только хорошее воспоминаниепри нас останется в нашем сердце, то и то может послужить когда-нибудь намво спасение. Может быть мы станем даже злыми потом, даже пред дурнымпоступком устоять будем не в силах, над слезами человеческими будемсмеяться, и над теми людьми, которые говорят, вот как давеча Колявоскликнул: "Хочу пострадать за всех людей", - и над этими людьми может бытьзлобно издеваться будем. А все-таки как ни будем мы злы, чего не дай бог, нокак вспомним про то, как мы хоронили Илюшу, как мы любили его в последниедни, и как вот сейчас говорили так дружно и так вместе у этого камня, тосамый жестокий из нас человек и самый насмешливый, если мы такими сделаемся,все-таки не посмеет внутри себя посмеяться над тем, как он был добр и хорошв эту теперешнюю минуту! Мало того, может быть именно это воспоминание одноего от великого зла удержит, и он одумается и скажет: "Да, я был тогда добр,смели честен". Пусть и усмехнется про себя, это ничего, человек частосмеется над добрым и хорошим; это лишь от легкомыслия; но уверяю вас,господа, что как усмехнется, так тотчас же в сердце скажет: "Нет, это ядурно сделал, что усмехнулся, потому что над этим нельзя смеяться!" - Это непременно так будет, Карамазов, я вас понимаю, Карамазов! -воскликнул, сверкнув глазами, Коля. Мальчики заволновались и тоже хотеличто-то воскликнуть, но сдержались, пристально и умиленно смотря на оратора. - Это я говорю на тот страх, что мы дурными сделаемся, - продолжалАлеша, - но зачем нам я делаться дурными, не правда ли, господа? Будем,во-первых, и прежде всего добры, потом честны, а потом - не будем никогдазабывать друг о друге. Это я опять-таки повторяю. Я слово вам даю от себя,господа, что я ни одного из вас не забуду; каждое лицо, которое на менятеперь, сейчас, смотрит, припомню, хоть бы и через тридцать лет. Давеча вотКоля сказал Карташову, что мы будто бы не хотим знать "есть он или нет насвете?" Да разве я могу забыть, что Карташов есть на свете и что вот он некраснеет уж теперь как тогда, когда Трою открыл, а смотрит на меня своимиславными, добрыми, веселыми глазками. Господа, милые мои господа, будем всевеликодушны и смелы как Илюшечка, умны, смелы и великодушны как Коля (нокоторый будет гораздо умнее, когда подрастет), и будем такими же стыдливыми,но умненькими и милыми как Карташов. Да чего я говорю про них обоих: все вы,господа, милы мне отныне, всех вас заключу в мое сердце, а вас прошузаключить и меня в ваше сердце. Ну, а кто нас соединил в этом добром хорошемчувстве, о котором мы теперь всегда, всю жизнь вспоминать будем и вспоминатьнамерены, кто как не Илюшечка, добрый мальчик, милый мальчик, дорогой длянас мальчик на веки-веков! Не забудем же его никогда, вечная ему и хорошаяпамять в наших сердцах, отныне и во веки веков! - Так, так, вечная, вечная, - прокричали все мальчики, своими звонкимиголосами, с умиленными лицами. - Будем помнить и лицо его, и платье его, и бедненькие сапожки его, игробик его, и несчастного грешного отца его, и о том, как он смело одинвосстал на весь класс за него! - Будем, будем помнить! - прокричали опять мальчики, - он был храбрый,он был добрый! - Ах как я любил его! - воскликнул Коля. - Ах, деточки, ах милые друзья, не бойтесь жизни! Как хороша жизнь,когда что-нибудь сделаешь хорошее и правдивое! - Да, да, - восторженно повторили мальчики. - Карамазов, мы вас любим! - воскликнул неудержимо один голос, кажетсяКарташова. - Мы вас любим, мы вас любим, - подхватили и все. У многих сверкали наглазах слезинки. - Ура Карамазову! - восторженно провозгласил Коля, - И вечная память мертвому мальчику! - с чувством прибавил опять Алеша. - Вечная память! - подхватили снова мальчики. - Карамазов! - крикнул Коля, - неужели и взаправду религия говорит, чтомы все встанем из мертвых и оживем, и увидим опять друг друга, и всех, иИлюшечку? - Непременно восстанем, непременно увидим и весело, радостно расскажемдруг другу все, что было, - полусмеясь, полу в восторге ответил Алеша. - Ах как это будет хорошо! - вырвалось у Коли. - Ну а теперь кончим речи и пойдемте на его поминки. Не смущайтесь, чтоблины будем есть. Это ведь старинное, вечное, и тут есть хорошее, -засмеялся Алеша. - Ну пойдемте же! Вот мы теперь и идем рука в руку. - И вечно так, всю жизнь рука в руку! Ура Карамазову! - еще развосторженно прокричал Коля, и еще раз все мальчики подхватили еговосклицание.