XIV. Мужички за себя постояли

Так кончил Фетюкович, и разразившийся на этот раз восторг слушателейбыл неудержим, как буря. Было уже и немыслимо сдержать его: женщиныплакали, плакали и многие из мужчин, даже два сановника пролили слезы.Председатель покорился и даже помедлил звонить в колокольчик: "Посягать натакой энтузиазм значило бы посягать на святыню" - как кричали потом у насдамы. Сам оратор был искренно растроган. И вот в такую-то минуту и поднялсяеще раз "обменяться возражениями" наш Ипполит Кириллович. Его завидели сненавистью: "Как? Что это? Это он-то смеет еще возражать?" - залепеталидамы. Но если бы даже залепетали дамы целого мира, и в их главе самапрокурорша, супруга Ипполита Кирилловича, то и тогда бы его нельзя былоудержать в это мгновение. Он был бледен, он сотрясался от волнения; первыеслова, первые фразы, выговоренные им, были даже и непонятны; он задыхался,плохо выговаривал, сбивался. Впрочем, скоро поправился. Но из этой второйречи его я приведу лишь несколько фраз. "...Нас упрекают, что мы насоздавали романов. А что же у защитника,как не роман на романе? Не доставало только стихов. Федор Павлович вожидании любовницы разрывает конверт и бросает его на пол. Приводится даже,что он говорил при этом удивительном случае. Да разве это не поэма? И гдедоказательство, что он вынул деньги, кто слышал, что он говорил? Слабоумныйидиот Смердяков, преображенный в какого-то байроновского героя, мстящегообществу за свою незаконнорожденность,- разве это не поэма в байроновскомвкусе? А сын, вломившийся к отцу, убивший его, но в то же время и неубивший, это уж даже и не роман, не поэма, это сфинкс, задающий загадки,которые и сам, уж конечно, не разрешит. Коль убил, так убил, а как же это,коли убил, так не убил - кто поймет это? Затеи возвещают нам, что нашатрибуна есть трибуна истины и здравых понятий, и вот с этой трибуны"здравых понятий" раздается, с клятвою, аксиома, что называть убийство отцаотцеубийством есть только один предрассудок! Но если отцеубийство естьпредрассудок и если каждый ребенок будет допрашивать своего отца: "Отец,зачем я должен любить тебя?" - то что станется с нами, что станется сосновами общества, куда денется семья? Отцеубийство - это, видите ли,только "жупел" московской купчихи. Самые драгоценные, самые священныезаветы в назначении и в будущности русского суда представляются извращеннои легкомысленно, чтобы только добиться цели, добиться оправдания того, чтонельзя оправдать. "О, подавите его милосердием",- восклицает защитник, апреступнику только того и надо, и завтра же все увидят, как он будетподавлен! Да и не слишком ли скромен защитник, требуя лишь оправданияподсудимого? Отчего бы не потребовать учреждения стипендии имениотцеубийцы, для увековечения его подвига в потомстве и в молодом поколении?Исправляются Евангелие и религия: это, дескать, всё мистика, а вот у наслишь настоящее христианство, уже проверенное анализом рассудка и здравыхпонятий. И вот воздвигают пред нами лжеподобие Христа! В ню же меру мерите,возмерится и вам, восклицает защитник и в тот же миг выводит, что Христосзаповедал мерить в ту меру, в которую и вам отмеряют,- и это с трибуныистины и здравых понятий! Мы заглядываем в Евангелие лишь накануне речейнаших для того, чтобы блеснуть знакомством все-таки с довольно оригинальнымсочинением, которое может пригодиться и послужить для некоторого эффекта,по мере надобности, всё по размеру надобности! А Христос именно велит нетак делать, беречься так делать, потому что злобный мир так делает, мы жедолжны прощать и ланиту свою подставлять, а не в ту же меру отмеривать, вкоторую мерят нам наши обидчики. Вот чему учил нас бог наш, а не тому, чтозапрещать детям убивать отцов есть предрассудок. И не станем мы поправлятьс кафедры истины и здравых понятий Евангелие бога нашего, которого защитникудостоивает назвать лишь "распятым человеколюбцем", в противоположностьвсей православной России, взывающей к нему: "Ты бо еси бог наш!.."" Тут председатель вступился и осадил увлекшегося, попросив его непреувеличивать, оставаться в должных границах, и проч., и проч., какобыкновенно говорят в таких случаях председатели. Да и зала быланеспокойна. Публика шевелилась, даже восклицала в негодовании. Фетюковичдаже и не возражал, он взошел только, чтобы, приложив руку к сердцу,обиженным голосом проговорить несколько слов, полных достоинства. Он слегкатолько и насмешливо опять коснулся "романов" и "психологии" и к словуввернул в одном месте: "Юпитер, ты сердишься, стало быть, ты не прав", чемвызвал одобрительный и многочисленный смешок в публике, ибо ИпполитКириллович уже совсем был не похож на Юпитера. Затем на обвинение, чтобудто он разрешает молодому поколению убивать отцов, Фетюкович с глубокимдостоинством заметил, что и возражать не станет. Насчет же "Христовалжеподобия" и того, что он не удостоил назвать Христа богом, а назвал лишь"распятым человеколюбцем", что "противно-де православию и не могло бытьвысказано с трибуны истины и здравых понятий",- Фетюкович намекнул на"инсинуацию" и на то, что, собираясь сюда, он по крайней мере рассчитывал,что здешняя трибуна обеспечена от обвинений, "опасных для моей личности какгражданина и верноподданного..." Но при этих словах председатель осадил иего, и Фетюкович, поклонясь, закончил свой ответ, провожаемый всеобщимодобрительным говором залы. Ипполит же Кириллович, по мнению наших дам, был"раздавлен навеки". Затем предоставлено было слово самому подсудимому. Митя встал, носказал немного. Он был страшно утомлен и телесно, и духовно. Виднезависимости и силы, с которым он появился утром в залу, почти исчез. Онкак будто что-то пережил в этот день на всю жизнь, научившее и вразумившееего чему-то очень важному, чего он прежде не понимал. Голос его ослабел, онуже не кричал, как давеча. В словах его послышалось что-то новое,смирившееся, побежденное и приникшее. "Что мне сказать, господа присяжные! Суд мой пришел, слышу десницубожию на себе. Конец беспутному человеку! Но как богу исповедуясь, и вамговорю: "В крови отца моего - нет, не виновен!" В последний раз повторяю:"Не я убил". Беспутен был, но добро любил. Каждый миг стремилсяисправиться, а жил дикому зверю подобен. Спасибо прокурору, многое мне обомне сказал, чего и не знал я, но неправда, что убил отца, ошибся прокурор!Спасибо и защитнику, плакал, его слушая, но неправда, что я убил отца, ипредполагать не надо было! А докторам не верьте, я в полном уме, толькодуше моей тяжело. Коли пощадите, коль отпустите - помолюсь за вас. Лучшимстану, слово даю, перед богом его даю. А коль осудите - сам сломаю надголовой моей шпагу, а сломав, поцелую обломки! Но пощадите, не лишите менябога моего, знаю себя: возропщу! Тяжело душе моей, господа... пощадите!" Он почти упал на свое место, голос его пресекся, последнюю фразу онедва выговорил. Затем суд приступил к постановке вопросов и началспрашивать у сторон заключений. Но не описываю подробности. Наконец-топрисяжные встали, чтоб удалиться для совещаний. Председатель был оченьутомлен, а потому и сказал им очень слабое напутственное слово: "Будьте-дебеспристрастны, не внушайтесь красноречивыми словами защиты, но, однако же,взвесьте, вспомните, что на вас лежит великая обязанность", и проч., ипроч. Присяжные удалились, и наступил перерыв заседания. Можно было встать,пройтись, обменяться накопившимися впечатлениями, закусить в буфете. Былоочень поздно, уже около часу пополуночи, но никто не разъезжался. Все былитак напряжены и настроены, что было не до покоя. Все ждали, замираясердцем, хотя, впрочем, и не все замирали сердцем. Дамы были лишь вистерическом нетерпении, но сердцами были спокойны: "Оправдание-денеминуемое". Все они готовились к эффектной минуте общего энтузиазма.Признаюсь, и в мужской половине залы было чрезвычайно много убежденных внеминуемом оправдании. Иные радовались, другие же хмурились, а иные такпросто повесили носы: не хотелось им оправдания! Сам Фетюкович был твердоуверен в успехе. Он был окружен, принимал поздравления, перед нимзаискивали. - Есть,- сказал он в одной группе, как передавали йотом,- есть этиневидимые нити, связующие защитника с присяжными. Они завязываются ипредчувствуются еще во время речи. Я ощутил их, они существуют. Дело наше,будьте спокойны. - А вот что-то наши мужички теперь скажут? - проговорил одиннахмуренный, толстый и рябой господин, подгородный помещик, подходя к однойгруппе разговаривавших господ. - Да ведь не одни мужички. Там четыре чиновника. - Да, вот чиновники,- проговорил, подходя, член томской управы. - А вы Назарьева-то, Прохора Ивановича, знаете, вот этот купец-то смедалью, присяжный-то? - А что? - Ума палата. - Да он всё молчит. - Молчит-то молчит, да ведь тем и лучше. Не то что петербургскому егоучить, сам весь Петербург научит. Двенадцать человек детей, подумайте! - Да помилуйте, неужто не оправдают? - кричал в другой группе один измолодых наших чиновников. - Оправдают наверно,- послышался решительный голос. - Стыдно, позорно было бы не оправдать! - восклицал чиновник.- Пустьон убил, но ведь отец и отец! И наконец, он был в таком исступлении... Ондействительно мог только махнуть пестом, и тот повалился. Плохо только, чтолакея тут притянули. Это просто смешной эпизод. Я бы на месте защитника такпрямо и сказал: убил, но не виновен, вот и черт с вами! - Да он так и сделал, только "черт с вами" не сказал. - Нет, Михаил Семеныч, почти что сказал,- подхватил третий голосок. - Помилуйте, господа, ведь оправдали же у нас великим постом актрису,которая законной жене своего любовника горло перерезала. - Да ведь не дорезала. - Всё равно, всё равно, начала резать! - А про детей-то как он? Великолепно! - Великолепно. - Ну, а про мистику-то, про мистику-то, а? - Да полноте вы о мистике,- вскричал еще кто-то,- вы вникните вИпполита-то, в судьбу-то его отселева дня! Ведь ему завтрашний день егопрокурорша за Митеньку глаза выцарапает. - А она здесь? - Чего здесь? Была бы здесь, здесь бы и выцарапала. Дома сидит, зубыболят. Хе-хе-хе! - Хе-хе-хе! В третьей группе. - А ведь Митеньку-то, пожалуй, и оправдают. - Чего доброго, завтра весь "Столичный город" paзнесет, десять днейпьянствовать будет. - Эх ведь черт! - Да черт-то черт, без черта не обошлось, где ж ему и быть, как нетут. - Господа, положим, красноречие. Но ведь нельзя же и отцам ломатьголовы безменами. Иначе до чего же дойдем? - Колесница-то, колесница-то, помните? - Да, из телеги колесницу сделал. - А завтра из колесницы телегу, "по мере надобности, всё по меренадобности". - Ловкий народ пошел. Правда-то есть у нас на Руси, господа, али нетее вовсе? Но зазвонил колокольчик. Присяжные совещались ровно час, ни больше, нименьше. Глубокое молчание воцарилось, только что уселась снова публика.Помню, как присяжные вступили в залу. Наконец-то! Не привожу вопросов попунктам, да я их и забыл. Я помню лишь ответ на первый и главный вопроспредседателя, то есть "убил ли с целью грабежа преднамеренно?" (текста непомню). Всё замерло. Старшина присяжных, именно тот чиновник, который былвсех моложе, громко и ясно, при мертвенной тишине залы, провозгласил: - Да, виновен! И потом по всем пунктам пошло всё то же: виновен да виновен, и это безмалейшего снисхождения! Этого уж никто не ожидал, в снисхождении-то покрайней мере почти все были уверены. Мертвая тишина залы не прерывалась,буквально как бы все окаменели - и жаждавшие осуждения, и жаждавшиеоправдания. Но это только в первые минуты. Затем поднялся страшный хаос. Измужской публики много оказалось очень довольных. Иные так даже потиралируки, не скрывая своей радости. Недовольные были как бы подавлены, пожималиплечами, шептались, но как будто всё еще не сообразившись. Но, боже мой,что сталось с нашими дамами! Я думал, что они сделают бунт. Сначала они какбы не верили ушам своим. И вдруг, на всю залу, послышались восклицания: "Дачто это такое? Это еще что такое?" Они повскакали с мест своих. Им, верно,казалось, что всё это сейчас же можно опять переменить и переделать. В этомгновение вдруг поднялся Митя и каким-то раздирающим воплем прокричал,простирая пред собой руки: - Клянусь богом и Страшным судом его, в крови отца моего не виновен!Катя, прощаю тебе! Братья, други, пощадите другую! Он не договорил и зарыдал на всю залу, в голос, страшно, каким-то несвоим, а новым, неожиданным каким-то голосом, который бог знает откудавдруг у него явился. На хорах, наверху, в самом заднем углу раздалсяпронзительный женский вопль: это была Грушенька. Она умолила кого-то ещедавеча, и ее вновь пропустили в залу еще пред началом судебных прений. Митюувели. Произнесение приговора было отложено до завтра. Вся зала поднялась всуматохе, но я уже не ждал и не слушал. Запомнил лишь нескольковосклицаний, уже на крыльце, при выходе. - Двадцать лет рудничков понюхает. - Не меньше. - Да-с, мужички наши за себя постояли. - И покончили нашего Митеньку! Конец четвертой и последней части