XII. Да и убийства не было

"Позвольте, господа присяжные, тут жизнь человеческая, и надо бытьосторожнее. Мы слышали, как обвинение само засвидетельствовало, что досамого последнего дня, до сегодня, до дня суда, колебалось обвинитьподсудимого в полной и совершенной преднамеренности убийства, колебалось досамого этого рокового "пьяного" письма, представленного сегодня суду."Совершилось как по писаному!" Но опять-таки повторяю: он побежал к ней, заней, единственно только узнать, где она. Ведь это факт непреложный. Случисьона дома, он никуда бы не побежал, а остался при ней и не сдержал бы того,что в письме обещал. Он побежал нечаянно и внезапно, а о "пьяном" письмесвоем он, может быть, вовсе тогда и не помнил. "Захватил, дескать, пестик"- и помните, как из этого одного пестика нам вывели целую психологию:почему-де он должен был принять этот пестик за оружие, схватить его какоружие, и проч., и проч. Тут мне приходит в голову одна самая обыкновеннаямысль: ну что, если б этот пестик лежал не на виду, не на полке, с которойсхватил его подсудимый, а был прибран в шкаф? - ведь подсудимому немелькнул бы он тогда в глаза, и он бы убежал без оружия, с пустыми руками,и вот, может быть, никого бы тогда и не убил. Каким же образом я могузаключать о пестике как о доказательстве вооружения и преднамерения? Да, ноон кричал по трактирам, что убьет отца, а за два дня, в тот вечер, когданаписал свое пьяное письмо, был тих и поссорился в трактире лишь с однимтолько купеческим приказчиком, "потому-де, что Карамазов не мог непоссориться". А я отвечу на это, что уж если замыслил такое убийство, даеще по плану, по написанному, то уж наверно бы не поссорился и сприказчиком, да, может быть, и в трактир не зашел бы вовсе, потому чтодуша, замыслившая такое дело, ищет тишины и стушевки, ищет исчезновения,чтобы не видали, чтобы не слыхали: "Забудьте-де обо мне, если можете", иэто не по расчету только, а по инстинкту. Господа присяжные, психология одвух концах, и мы тоже умеем понимать психологию. Что же до всех этихтрактирных криков во весь этот месяц, то мало ли раз кричат дети али пьяныегуляки, выходя из кабаков и ссорясь друг с другом: "Я убью тебя", но ведьне убивают же. Да и самое это роковое письмо - ну не пьяное ли онораздражение тоже, не крик ли из кабака выходящего: убью, дескать, всех васубью! Почему не так, почему не могло быть так? Почему это письмо роковое,почему, напротив, оно не смешное? А вот именно потому, что найден трупубитого отца, потому что свидетель видел подсудимого в саду, вооруженного иубегающего, и сам был повержен им, стало быть, и совершилось всё понаписанному, а потому и письмо не смешное, а роковое. Слава богу, мы дошлидо точки: "коли был в саду, значит, он и убил". Этими двумя словечками:коли был, так уж непременно и значит, всё исчерпывается, всё обвинение -"был, так и значит". А если не значит, хотя бы и был? О, я согласен, чтосовокупность фактов, совпадение фактов действительно довольно красноречивы.Но рассмотрите, однако, все эти факты отдельно, не внушаясь ихсовокупностью: почему, например, обвинение ни за что не хочет допуститьправдивости показания подсудимого, что он убежал от отцова окошка?Вспомните даже сарказмы, в которые пускается здесь обвинение насчетпочтительности и "благочестивых" чувств, вдруг обуявших убийцу. А что, еслии в самом деле тут было нечто подобное, то есть хоть не почтительностьчувств, но благочестивость чувств? "Должно быть, мать за меня замолила вэту минуту",- показывает на следствии подсудимый, и вот он убежал, чутьлишь уверился, что Светловой у отца в доме нет. "Но он не мог уверитьсячрез окно",- возражает нам обвинение. А почему же не мог? Ведь окноотворилось же на поданные подсудимым знаки. Тут могло быть произнесено однокакое-нибудь такое слово Федором Павловичем, мог вырваться какой-нибудьтакой крик - и подсудимый мог вдруг удостовериться, что Светловой тут нет.Почему непременно предполагать так, как мы воображаем, как предположиливоображать? В действительности может мелькнуть тысяча вещей, ускользающихот наблюдения самого тонкого романиста. "Да, но Григорий видел дверьотворенною, а стало быть, подсудимый был в доме наверно, а стало быть, иубил". Об этой двери, господа присяжные... Видите ли, об отворенной этойдвери свидетельствует лишь одно лицо, бывшее, однако, в то время в такомсостоянии само, что... Но пусть, пусть была дверь отворена, пустьподсудимый отперся, солгал из чувства самозащиты, столь понятного в егоположении, пусть, пусть он проник в дом, был в доме - ну и что же, почемуже непременно коли был, то и убил? Он мог ворваться, пробежать по комнатам,мог оттолкнуть отца, мог даже ударить отца, но, удостоверившись, чтоСветловой нет у него, убежал, радуясь, что ее нет и что убежал, отца неубив. Именно потому, может быть, и соскочил через минуту с забора кповерженному им в азарте Григорию, что в состоянии был ощущать чувствочистое, чувство сострадания и жалости, потому что убежал от искушения убитьотца, потому что ощущал в себе сердце чистое и радость, что не убил отца.Красноречиво до ужаса описывает нам обвинитель страшное состояниеподсудимого в селе Мокром, когда любовь вновь открылась ему, зовя его вновую жизнь, и когда ему уже нельзя было любить, потому что сзади былокровавленный труп отца его, а за трупом казнь. И однако же, обвинительвсе-таки допустил любовь, которую и объяснил по своей психологии: "Пьяное,дескать, состояние, преступника везут на казнь, еще долго ждать, и проч., ипроч.". Но не другое ли вы создали лицо, господин обвинитель, опять-такиспрашиваю? Так ли, так ли груб и бездушен подсудимый, что мог еще думать втот момент о любви и о вилянии пред судом, если бы действительно на нембыла кровь отца? Нет, нет и нет! Только что открылось, что она его любит,зовет с собою, сулит ему новое счастье,- о, клянусь, он должен был тогдапочувствовать двойную, тройную потребность убить себя и убил бы себянепременно, если бы сзади его лежал труп отца! О нет, не забыл бы, гдележат его пистолеты! Я знаю подсудимого: дикая, деревянная бессердечность,взведенная на него обвинением, несовместна с его характером. Он бы убилсебя, это наверно; он не убил себя именно потому, что "мать замолила онем", и сердце его было неповинно в крови отца. Он мучился, он горевал в туночь в Мокром лишь о поверженном старике Григории и молил про себя бога,чтобы старик встал и очнулся, чтоб удар его был несмертелен и миновала быказнь за него. Почему не принять такое толкование событий? Какое мы имеемтвердое доказательство, что подсудимый нам лжет? А вот труп-то отца, укажутнам тотчас же снова: он выбежал, он не убил, ну так кто же убил старика? Повторяю, тут вся логика обвинения: кто же убил, как не он? Некого,дескать, поставить вместо него. Господа присяжные заседатели, так ли это?Впрямь ли, действительно ли уж так-таки совсем некого поставить? Мыслышали, как обвинение перечло по пальцам всех бывших и всех перебывавших вту ночь в этом доме. Нашлось пять человек. Трое из них, я согласен, вполненевменяемы: это сам убитый, старик Григорий и жена его. Остаются, сталобыть, подсудимый и Смердяков, и вот обвинитель с пафосом восклицает, чтоподсудимый потому указывает на Смердякова, что не на кого больше емууказать, что будь тут кто-нибудь шестой, даже призрак какого-либо шестого,то подсудимый сам бы тотчас бросил обвинять Смердякова, устыдившись сего, апоказал бы на этого шестого. Но, господа присяжные, почему бы я не могзаключить совершенно обратно? Стоят двое: подсудимый и Смердяков - почемуже мне не сказать, что вы обвиняете моего клиента единственно потому, чтовам некого обвинять? А некого лишь потому, что вы совершенно предвзятозаранее исключили Смердякова из всякого подозрения. Да, правда, наСмердякова показывают лишь сам подсудимый, два брата его, Светлова, итолько. Но ведь есть же и еще кое-кто из показывающих: это некоторое, хотяи неясное брожение в обществе какого-то вопроса, какого-то подозрения,слышен какой-то неясный слух, чувствуется, что существует какое-тоожидание. Наконец, свидетельствует и некоторое сопоставление фактов, весьмахарактерное, хотя, признаюсь, и неопределенное: во-первых, этот припадокпадучей болезни именно в день катастрофы, припадок, который так старательнопринужден был почему-то защищать и отстаивать обвинитель. Затем этовнезапное самоубийство Смердякова накануне суда. Затем не менее внезапноепоказание старшего брата подсудимого, сегодня на суде, до сих пор верившегов виновность брата и вдруг приносящего деньги и тоже провозгласившегоопять-таки имя Смердякова как убийцы! О, я вполне убежден вместе с судом ис прокуратурой, что Иван Карамазов - больной и в горячке, что показание егодействительно могло быть отчаянною попыткой, замышленною притом же в бреду,спасти брата, свалив на умершего. Но, однако же, все-таки произнесено имяСмердякова, опять-таки как будто слышится что-то загадочное. Что-то какбудто тут не договорено, господа присяжные, и не покончено. И может быть,еще договорится. Но об этом пока оставим, это еще впереди. Суд решил давечапродолжать заседание, но теперь пока, в ожидании, я бы мог кое-что, однако,заметить, например, по поводу характеристики покойного Смердякова, стольтонко и столь талантливо очерченной обвинителем. Но, удивляясь таланту, немогу, однако же, вполне согласиться с сущностью характеристики. Я был уСмердякова, я видел его и говорил с ним, он произвел на меня впечатлениесовсем иное. Здоровьем он был слаб, это правда, но характером, но сердцем -о нет, это вовсе не столь слабый был человек, как заключило о немобвинение. Особенно не нашел я в нем робости, той робости, которую такхарактерно описывал нам обвинитель. Простодушия же в нем не было вовсе,напротив, я нашел страшную недоверчивость, прячущуюся под наивностью, и ум,способный весьма многое созерцать. О! обвинение слишком простодушно почлоего слабоумным. На меня он произвел впечатление совершенно определенное: яушел с убеждением, что существо это решительно злобное, непомерночестолюбивое, мстительное и знойно завистливое. Я собрал кой-какиесведения: он ненавидел происхождение свое, стыдился его и со скрежетомзубов припоминал, что "от Смердящей произошел". К слуге Григорию и к женеего, бывшим благодетелями его детства, он был непочтителен. Россиюпроклинал и над нею смеялся. Он мечтал уехать во Францию, с тем чтобыпеределаться во француза. Он много и часто толковал еще прежде, что на этонедостает ему средств. Мне кажется, он никого не любил, кроме себя, уважалже себя до странности высоко. Просвещение видел в хорошем платье, в чистыхманишках и в вычищенных сапогах. Считая себя сам (и на это есть факты)незаконным сыном Федора Павловича, он мог ненавидеть свое положениесравнительно с законными детьми своего господина: им, дескать, всё, а емуничего, им все права, им наследство, а он только повар. Он поведал мне, чтосам вместе с Федором Павловичем укладывал деньги в пакет. Назначение этойсуммы,- суммы, которая могла бы составить его карьеру,- было, конечно, емуненавистно. К тому же он увидал три тысячи рублей в светленьких радужныхкредитках (я об этом нарочно спросил его). О, не показывайте никогдазавистливому и самолюбивому человеку больших денег разом, а он в первый разувидал такую сумму в одной руке. Впечатление радужной пачки моглоболезненно отразиться в его воображении, на первый раз пока безо всякихпоследствий. Высокоталантливый обвинитель с необыкновенною тонкостьюочертил нам все pro и contra предположения о возможности обвинитьСмердякова в убийстве и особенно спрашивал: для чего тому было притворятьсяв падучей? Да, но ведь он мог и не притворяться вовсе, припадок мог прийтисовсем натурально, но ведь мог же и пройти совсем натурально, и больной могочнуться. Положим, не вылечиться, но всё же когда-нибудь прийти в себя иочнуться, как и бывает в падучей. Обвинение спрашивает: где моментсовершения Смердяковым убийства? Но указать этот момент чрезвычайно легко.Он мог очнуться и встать от глубокого сна (ибо он был только во сне: послеприпадков падучей болезни всегда нападает глубокий сон) именно в томгновение, когда старик Григорий, схватив за ногу на заборе убегающегоподсудимого, завопил на всю окрестность: "Отцеубивец!" Крик-то этотнеобычайный, в тиши и во мраке, и мог разбудить Смердякова, сон которого ктому времени мог быть и не очень крепок: он, естественно, мог уже час томукак начать просыпаться. Встав с постели, он отправляется почтибессознательно и безо всякого намерения на крик, посмотреть, что такое. Вего голове болезненный чад, соображение еще дремлет, но вот он в саду,подходит к освещенным окнам и слышит страшную весть от барина, который,конечно, ему обрадовался. Соображение разом загорается в голове его. Отиспуганного барина он узнает все подробности. И вот постепенно, врасстроенном и больном мозгу его созидается мысль - страшная, нособлазнительная и неотразимо логическая: убить, взять три тысячи денег исвалить всё потом на барчонка: на кого же и подумают теперь, как не набарчонка, кого же могут обвинить, как не барчонка, все улики, он тут был?Страшная жажда денег, добычи, могла захватить ему дух, вместе ссоображением о безнаказанности. О, эти внезапные и неотразимые порывы такчасто приходят при случае и, главное, приходят внезапно таким убийцам,которые еще за минуту не знали, что захотят убить! И вот Смердяков могвойти к барину и исполнить свой план, чем, каким оружием,- а первым камнем,который он поднял в саду. Но для чего же, с какою же целью? А три-тотысячи, ведь это карьера. О! я не противоречу себе: деньги могли быть исуществовать. И даже, может быть, Смердяков-то один и знал, где их найти,где именно они лежат у барина. "Ну, а обложка денег, а разорванный на полупакет?" Давеча, когда обвинитель, говоря об этом пакете, изложилчрезвычайно тонкое соображение свое о том, что оставить его на полу могименно вор непривычный, именно такой, как Карамазов, а совсем уже неСмердяков, который бы ни за что не оставил на себя такую улику,- давеча,господа присяжные, я, слушая, вдруг почувствовал, что слышу что-точрезвычайно знакомое. И представьте себе, именно это самое соображение, этудогадку о том, как бы мог поступить Карамазов с пакетом, я уже слышал ровноза два дня до того от самого Смердякова, мало того, он даже тем поразилменя: мне именно показалось, что он фальшиво наивничает, забегает вперед,навязывает эту мысль мне, чтоб я сам вывел это самое соображение и мне егокак будто подсказывает. Не подсказал ли он это соображение и следствию? Ненавязал ли его и высокоталантливому обвинителю? Скажут: а старуха, женаГригория? Ведь она же слышала, как больной подле нее стонал во всю ночь.Так, слышала, но ведь соображение это чрезвычайно шаткое. Я знал одну даму,которая горько жаловалась, что ее всю ночь будила на дворе шавка и недавала ей спать. И однако, бедная собачонка, как известно стало, тявкнулавсего только раза два-три во всю ночь. И это естественно; человек спит ивдруг слышит стон, он просыпается в досаде, что его разбудили, но засыпаетмгновенно снова. Часа через два опять стон, опять просыпается и опятьзасыпает, наконец, еще раз стон, и опять через два часа, всего в ночь разатри. Наутро спящий встает и жалуется, что кто-то всю ночь стонал и егобеспрерывно будил. Но непременно так и должно ему показаться; промежуткисна, по два часа каждый, он проспал и не помнит, а запомнил лишь минутысвоего пробуждения, вот ему и кажется, что его будили всю ночь. Но почему,почему, восклицает обвинение, Смердяков не признался в посмертной записке?"На одно-де хватило совести, а на другое нет". Но позвольте: совесть - этоуже раскаяние, но раскаяния могло и не быть у самоубийцы, а было лишьотчаяние. Отчаяние и раскаяние - две вещи совершенно различные. Отчаяниеможет быть злобное и непримиримое, и самоубийца, накладывая на себя руки, вэтот момент мог вдвойне ненавидеть тех, кому всю жизнь завидовал. Господаприсяжные заседатели, поберегитесь судебной ошибки! Чем, чемнеправдоподобно всё то, что я вам сейчас представил и изобразил? Найдитеошибку в моем изложении, найдите невозможность, абсурд? Но если есть хотятень возможности, хотя тень правдоподобия в моих предположениях -удержитесь от приговора. А тут разве тень только? Клянусь всем священным, явполне верю в мое, в представленное вам сейчас, толкование об убийстве. Аглавное, главное, меня смущает и выводит из себя всё та же мысль, что изовсей массы фактов, нагроможденных обвинением на подсудимого, нет ниединого, хоть сколько-нибудь точного и неотразимого, а что гибнетнесчастный единственно по совокупности этих фактов. Да, эта совокупностьужасна; эта кровь, эта с пальцев текущая кровь, белье в крови, эта темнаяночь, оглашаемая воплем "отцеубивец!", и кричащий, падающий с проломленноюголовой, а затем эта масса изречений, показаний, жестов, криков - о, этотак влияет, так может подкупить убеждение, но ваше ли, господа присяжныезаседатели, ваше ли убеждение подкупить может? Вспомните, вам дананеобъятная власть, власть вязать и решить. Но чем сильнее власть, темстрашнее ее приложение! Я ни на йоту не отступаю от сказанного мною сейчас,но уж пусть, так и быть, пусть на минуту и я соглашусь с обвинением, чтонесчастный клиент мой обагрил свои руки в крови отца. Это толькопредположение, повторяю, я ни на миг не сомневаюсь в его невинности, но ужтак и быть, предположу, что мой подсудимый виновен в отцеубийстве, новыслушайте, однако, мое слово, если бы даже я и допустил такоепредположение. У меня лежит на сердце высказать вам еще нечто, ибо япредчувствую и в ваших сердцах и умах большую борьбу... Простите мне этослово, господа присяжные заседатели, о ваших сердцах и умах. Но я хочу бытьправдивым и искренним до конца. Будем же все искренни!.." В этом месте защитника прервал довольно сильный аплодисмент. В самомделе, последние слова свои он произнес с такою искренне прозвучавшею нотой,что все почувствовали, что, может быть, действительно ему есть что сказатьи что то, что он скажет сейчас, есть и самое важное. Но председатель,заслышав аплодисмент, громко пригрозил "очистить" залу суда, если еще разповторится "подобный случай". Всё затихло, и Фетюкович начал каким-тоновым, проникновенным голосом, совсем не тем, которым говорил до сих пор.