XI. Денег не было. Грабежа не было

Был один пункт, даже всех поразивший в речи защитника, а именно полноеотрицание существования этих роковых трех тысяч рублей, а стало быть, ивозможности их грабежа. "Господа присяжные заседатели,- приступил защитник,- в настоящем делевсякого свежего и непредубежденного человека поражает одна характернейшаяособенность, а именно: обвинение в грабеже и в то же время совершеннаяневозможность фактически указать на то: что именно было ограблено?Ограблены, дескать, деньги, именно три тысячи - а существовали ли они всамом деле - этого никто не знает. Рассудите: во-первых, как мы узнали, чтобыли три тысячи, и кто их видел? Видел их и указал на то, что они былиуложены в пакет с надписью, один только слуга Смердяков. Он же сообщил осем сведении еще до катастрофы подсудимому и его брату Ивану Федоровичу.Дано было тоже знать госпоже Светловой. Но все эти три лица сами этихденег, однако, не видали, видел опять-таки лишь Смердяков, но тут сам собоювопрос: если и правда, что они были и что видел их Смердяков, то когда оних видел в последний раз? А что, если барин эти деньги из-под постели вынули опять положил в шкатулку, ему не сказавши? Заметьте, по словамСмердякова, деньги лежали под постелью, под тюфяком, подсудимый должен былих вырвать из-под тюфяка, и однако же, постель была ничуть не помята, и обэтом старательно записано в протокол. Как мог подсудимый совсем-таки ничегоне помять в постели и вдобавок с окровавленными еще руками не замаратьсвежейшего, тонкого постельного белья, которое нарочно на этот раз былопостлано? Но скажут нам: а пакет-то на полу? Вот об этом-то пакете и стоитпоговорить. Давеча я был даже несколько удивлен: высокоталантливыйобвинитель, заговорив об этом пакете, вдруг сам - слышите, господа, сам -заявил про него в своей речи, именно в том месте, где он указывает нанелепость предположения, что убил Смердяков: "Не было бы этого пакета, неостанься он на полу как улика, унеси его грабитель с собою, то никто бы ине узнал в целом мире, что был пакет, а в нем деньги, и что, стало быть,деньги были ограблены подсудимым". Итак, единственно только этотразорванный клочок бумаги с надписью, даже по признанию самого обвинителя,и послужил к обвинению подсудимого в грабеже, "иначе-де не узнал бы никто,что был грабеж, а может быть, что были и деньги" Но неужели одно то, чтоэтот клочок валялся на полу, есть доказательство, что в нем были деньги ичто деньги эти ограблены? "Но, отвечают, ведь видел их в пакете Смердяков",но когда, когда он их видел в последний раз, вот об чем я спрашиваю? Яговорил с Смердяковым, и он мне сказал, что видел их за два дня предкатастрофой! Но почему же я не могу предположить, например, хоть такоеобстоятельство, что старик Федор Павлович, запершись дома, в нетерпеливомистерическом ожидании своей возлюбленной вдруг вздумал бы, от нечегоделать, вынуть пакет и его распечатать: "Что, дескать, пакет, еще, пожалуй,и не поверит, а как тридцать-то радужных в одной пачке ей покажу, небосьсильнее подействует, потекут слюнки",- и вот он разрывает конверт, вынимаетденьги, а конверт бросает на пол властной рукой хозяина и уж, конечно, небоясь никакой улики. Послушайте, господа присяжные, есть ли что возможнеетакого предположения и такого факта? Почему это невозможно? Но ведь еслихоть что-нибудь подобное могло иметь место, то ведь тогда обвинение вграбеже само собою уничтожается: не было денег, не было, стало быть, играбежа. Если пакет лежал на полу как улика, что в нем были деньги, топочему я не могу утверждать обратное, а именно, что пакет валялся на полуименно потому, что в нем уже не было денег, взятых из него предварительносамим хозяином? "Да, но куда ж в таком случае делись деньги, если их выбрализ пакета сам Федор Павлович, в его доме при обыске не нашли?" Во-первых, вшкатулке у него часть денег нашли, а во-вторых, он мог вынуть их еще утром,даже еще накануне, распорядиться ими иначе, выдать их, отослать, изменить,наконец, свою мысль, свой план действий в самом основании и при этом совсемдаже не найдя нужным докладываться об этом предварительно Смердякову? Аведь если существует хотя бы даже только возможность такого предположения,то как же можно столь настойчиво и столь твердо обвинять подсудимого, чтоубийство совершено им для грабежа и что действительно существовал грабеж?Ведь мы, таким образом, вступаем в область романов. Ведь если утверждать,что такая-то вещь ограблена, то надобно указать эту вещь или по крайнеймере доказать непреложно, что она существовала. А ее даже никто и не видал.Недавно в Петербурге один молодой человек, почти мальчик, восемнадцати лет,мелкий разносчик с лотка, вошел среди бела дня с топором в меняльную лавкуи с необычайною, типическою дерзостью убил хозяина лавки и унес с собоютысячу пятьсот рублей денег. Часов через пять он был арестован, на нем,кроме пятнадцати рублей, которые он уже успел истратить, нашли все этиполторы тысячи. Кроме того, воротившийся после убийства в лавку приказчиксообщил полиции не только об украденной сумме, но и из каких именно денегона состояла, то есть сколько было кредиток радужных, сколько синих,сколько красных, сколько золотых монет и каких именно, и вот наарестованном убийце именно такие же деньги и монеты и найдены. Вдобавок ковсему последовало полное и чистосердечное признание убийцы в том, что онубил и унес с собою эти самые деньги. Вот это, господа присяжные, я называюуликой! Вот тут уж я знаю, вижу, осязаю деньги и не могу сказать, что ихнет или не было. Так ли в настоящем случае? А между тем ведь дело идет ожизни и смерти, о судьбе человека. "Так, скажут, но ведь он в ту же ночькутил, сорил деньгами, у него обнаружено полторы тысячи рублей - откуда жеон взял их?" Но ведь именно потому, что обнаружено было всего толькополторы тысячи, а другой половины суммы ни за что не могли отыскать иобнаружить, именно тем и доказывается, что эти деньги могли быть совсем нете, совсем никогда не бывшие ни в каком пакете. По расчету времени (и ужестрожайшему) дознано и доказано предварительным следствием, что подсудимый,выбежав от служанок к чиновнику Перхотину, домой не заходил, да и никуда незаходил, а затем всё время был на людях, а стало быть, не мог отделить оттрех тысяч половины и куда-нибудь спрятать в городе. Вот именно этосоображение и было причиною предположения обвинителя, что деньги где-тоспрятаны в расщелине в селе Мокром. Да уж не в подвалах ли Удольфскогозамка, господа? Ну не фантастическое ли, не романическое ли этопредположение. И заметьте, ведь уничтожься только это одно предположение,то есть что спрятано в Мокром,- и всё обвинение в грабеже взлетает навоздух, ибо где же, куда же девались тогда эти полторы тысячи? Каким чудомони могли исчезнуть, если доказано, что подсудимый никуда не заходил? Итакими-то романами мы готовы погубить жизнь человеческую! Скажут: "Все-такион не умел объяснить, где взял эти полторы тысячи, которые на немобнаружены, кроме того, все знали, что до этой ночи у него не было денег".А кто же это знал? Но подсудимый дал ясное и твердое показание о том,откуда взял деньги, и если хотите, господа присяжные заседатели, еслихотите,- никогда ничего не могло и не может быть вероятнее этого показанияи, кроме того, более совместного с характером и душой подсудимого.Обвинению понравился собственный роман: человек с слабою волей, решившийсявзять три тысячи, столь позорно ему предложенные невестой его, не мог,дескать, отделить половину и зашить ее в ладонку, напротив, если б и зашил,то расшивал бы каждые два дня и отколупывал бы по сотне и таким образомизвел бы всё в один месяц. Вспомните, всё это было изложено тоном, нетерпящим никаких возражений. Ну а что, если дело происходило вовсе не так,а ну как вы создали роман, а в нем совсем другое лицо? В том-то и дело, чтовы создали другое лицо! Возразят, пожалуй: "Есть свидетели, что он прокутилв селе Мокром все эти три тысячи, взятые у госпожи Верховцевой, за месяцперед катастрофой, разом, как одну копейку, стало быть, не мог отделить отних половину". Но кто же эти свидетели? Степень достоверности этихсвидетелей на суде уже обнаружилась. Кроме того, в чужой руке ломоть всегдабольше кажется. Наконец, никто из этих свидетелей денег этих сам не считал,а лишь судил на свой глаз. Ведь показал же свидетель Максимов, что уподсудимого было в руках двадцать тысяч. Видите, господа присяжные, так какпсихология о двух концах, то уж позвольте мне и тут другой конец приложить,и посмотрим, то ли выйдет. За месяц до катастрофы подсудимому были вверены для отсылки по почтетри тысячи рублей госпожою Верховцевой, но вопрос: справедливо ли, что быливверены с таким позором и с таким унижением, как провозглашено было давеча?В первом показании о том же предмете у госпожи Верховцевой выходило не так,совершенно не так; во втором же показании мы слышали лишь крики озлобления,отмщения, крики долго таившейся ненависти. Но уж одно то, что свидетельницараз в первом показании своем показала неверно, дает право нам заключить,что и второе показание могло быть неверно. Обвинитель "не хочет, не смеет"(его слова) дотрогиваться до этого романа. Ну и пусть, я тоже не станудотрогиваться, но, однако, позволю себе лишь заметить, что если чистая ивысоконравственная особа, какова бесспорно и есть высокоуважаемая госпожаВерховцева, если такая особа, говорю я, позволяет себе вдруг, разом, насуде, изменить первое свое показание, с прямою целью погубить подсудимого,то ясно и то, что это показание ее было сделано не беспристрастно, нехладнокровно. Неужели же у нас отнимут право заключить, что отомщавшаяженщина могла многое преувеличить? Да, именно преувеличить тот стыд ипозор, с которым были ею предложены деньги. Напротив, они были предложеныименно так, что их еще можно было принять, особенно такому легкомысленномучеловеку, как наш подсудимый. Главное, он имел тогда в виду скороеполучение от отца этих должных ему по расчету трех тысяч. Этолегкомысленно, но именно по легкомыслию своему он и был твердо уверен, чтотот их выдаст ему, что он их получит и, стало быть, всегда может отправитьвверенные ему госпожою Верховцевой деньги по почте и расквитаться с долгом.Но обвинитель ни за что не хочет допустить, что он мог в тот же день, вдень обвинения, отделить из полученных денег половину и зашить в ладонку:"не таков, дескать, это характер, не мог иметь таких чувств". Но ведь самиже вы кричали, что широк Карамазов, сами же вы кричали про две крайниебездны, которые может созерцать Карамазов. Карамазов именно такая натура одвух сторонах, о двух безднах, что при самой безудержной потребности кутежаможет остановиться, если что-нибудь его поразит с другой стороны. А ведьдругая-то сторона - любовь, именно вот эта новая загоревшаяся тогда какпорох любовь, а на эту любовь нужны деньги, и нужнее, о! гораздо нужнее,чем даже на кутеж с этою самою возлюбленною. Скажет она ему: "Твоя, не хочуФедора Павловича", и он схватит ее и увезет - так было бы на что увезти.Это ведь важнее кутежа. Карамазову ль этого не понять? Да он именно этим иболен был, этою заботой,- что ж невероятного, что он отделил эти деньги иприпрятал на всякий случай? Но вот, однако, время уходит, а Федор Павловичтрех тысяч подсудимому не выдает, напротив, слышно, что определил их именнона то, чтобы сманить ими его же возлюбленную. "Если не отдаст ФедорПавлович,- думает он,- то ведь я перед Катериной Ивановной выйду вором". Ивот у него рождается мысль, что эти же полторы тысячи, которые онпродолжает носить на себе в этой ладонке, он придет, положит пред госпожоюВерховцевой и скажет ей: "Я подлец, но не вор". И вот, стало быть, ужедвойная причина хранить эти полторы тысячи как зеницу ока, отнюдь нерасшивать ладонку и не отколупывать по сту рублей. Отчего откажете выподсудимому в чувстве чести? Нет, чувство чести в нем есть, положимнеправильное, положим весьма часто ошибочное, но оно есть, есть до страсти,и он доказал это. Но вот, однако же, дело усложняется, мучения ревностидостигают высшей степени, и всё те же, всё прежние два вопросаобрисовываются всё мучительнее и мучительнее в воспаленном мозгуподсудимого: "Отдам Катерине Ивановне: на какие же средства увезу яГрушеньку?" Если он безумствовал так, и напивался, и бушевал по трактирамво весь этот месяц, то это именно, может быть, потому, что самому былогорько, невмочь переносить. Эти два вопроса до того наконец обострились,что довели его наконец до отчаяния. Он послал было своего младшего брата котцу просить у него эти три тысячи в последний раз, но, не дождавшисьответа, ворвался сам и кончил тем, что избил старика при свидетелях. Послеэтого получить, значит, уже не у кого, избитый отец не даст. В тот же деньвечером он бьет себя по груди, именно по верхней части груди, где эталадонка, и клянется брату, что у него есть средство не быть подлецом, ночто все-таки он останется подлецом, ибо предвидит, что не воспользуетсясредством, не хватит силы душевной, не хватит характера. Почему, почемуобвинение не верит показанию Алексея Карамазова, данному так чисто, такискренно, неподготовленно и правдоподобно? Почему, напротив, заставляетменя верить деньгам в какой-то расщелине, в подвалах Удольфского замка? Втот же вечер, после разговора с братом, подсудимый пишет это роковоеписьмо, и вот это-то письмо и есть самое главное, самое колоссальноеуличение подсудимого в грабеже! "Буду просить у всех людей, а не дадутлюди, убью отца и возьму у него под тюфяком, в пакете с розовою ленточкой,только бы уехал Иван" - полная-де программа убийства, как же не он?"Совершилось по написанному!" - восклицает обвинение. Но, во-первых, письмопьяное и написано в страшном раздражении; во-вторых, опять-таки о пакете онпишет со слов Смердякова, потому что сам пакета не видал, а в-третьих,написано-то оно написано, но совершилось ли по написанному, это чемдоказать? Достал ли подсудимый пакет под подушкой, нашел ли деньги,существовали ли они даже? Да и за деньгами ли подсудимый побежал,припомните, припомните! Он побежал сломя голову не грабить, а лишь узнать,где она, эта женщина, его сокрушившая,- не по программе, стало быть, не понаписанному он побежал, то есть не для обдуманного грабежа, а побежалвнезапно, нечаянно, в ревнивом бешенстве! "Да, скажут, но все-таки,прибежав и убив, захватил и деньги". Да, наконец, убил ли он еще или нет?Обвинение в грабеже я отвергаю с негодованием: нельзя обвинять в грабеже,если нельзя указать с точностью, что именно ограблено, это аксиома! Но убилли еще он, без грабежа-то убил ли? Это-то доказано ли? Уж не роман ли иэто?"