Скачущая тройка. Финал речи прокурора

Дойдя до этого момента в своей речи, Ипполит Кириллович, очевидноизбравший строго исторический метод изложения, к которому очень любятприбегать все нервные ораторы, ищущие нарочно строго поставленных рамок,чтобы сдерживать собственное нетерпеливое увлечение,- Ипполит Кирилловичособенно распространился о "прежнем" и "бесспорном" и высказал на эту темунесколько в своем роде занимательных мыслей. "Карамазов, ревновавший ковсем до бешенства, вдруг и разом как бы падает и исчезает перед "прежним" и"бесспорным". И тем более это странно, что прежде он совсем почти и необращал внимания на эту новую для себя опасность, грядущую в лиценеожиданного для него соперника. Но он всё представлял себе, что это ещетак далеко, а Карамазов всегда живет лишь настоящею минутой. Вероятно, онсчитал его даже фикцией. Но мигом поняв больным сердцем своим, что, можетбыть, потому-то эта женщина и скрывала этого нового соперника, потому-то иобманывала его давеча, что этот вновь прилетевший соперник был слишком длянее не фантазией и не фикцией, а составлял для нее всё, всё ее упование вжизни,- мигом поняв эта он смирился. Что же, господа присяжные, я не могуобойти умолчанием эту внезапную черту в душе подсудимого, который бы,казалось, ни за что не способен был проявить ее, высказалась вдругнеумолимая потребность правды, уважения к женщине, признания прав еесердца, и когда же - в тот момент, когда из-за нее же он обагрил свои рукикровью отца своего! Правда и то, что и пролитая кровь уже закричала в этуминуту об отмщении, ибо он, погубивший душу свою и всю земную судьбу свою,он невольно должен был почувствовать и спросить себя в то мгновение: "Чтозначит он и что может он значить теперь для нее, для этого любимого имбольше души своей существа, в сравнении с этим "прежним" и "бесспорным",покаявшимся и воротившимся к этой когда-то погубленной им женщине с новойлюбовью, с предложениями честными, с обетом возрожденной и уже счастливойжизни. А он, несчастный, что даст он ей теперь, что ей предложит?"Карамазов всё это понял, понял, что преступление его заперло ему все дорогии что он лишь приговоренный к казни преступник, а не человек, которомужить! Эта мысль его раздавила и уничтожила. И вот он мгновенноостанавливается на одном исступленном плане, который, при характереКарамазова, не мог не представиться ему как единственным и фатальнымисходом из страшного его положения. Этот исход - самоубийство. Он бежит засвоими заложенными чиновнику Перхотину пистолетами и в то же время дорогой,на бегу, выхватывает из кармана все свои деньги, из-за которых только чтозабрызгал руки свои отцовскою кровью. О, деньги теперь ему нужнее всего:умирает Карамазов, застреливается Карамазов, и это будут помнить! Недаромже мы поэт, недаром же мы прожигали нашу жизнь, как свечку с обоих концов."К ней, к ней,- и там, о, там я задаю пир на весь мир, такой, какого еще небывало, чтобы помнили и долго рассказывали. Среди диких криков, безумныхцыганских песен и плясок мы подымем заздравный бокал и поздравим обожаемуюженщину с ее новым счастьем, а затем - тут же, у ног ее, размозжим переднею наш череп и казним нашу жизнь! Вспомнит когда-нибудь Митю Карамазова,увидит, как любил ее Митя, пожалеет Митю!" Много картинности, романическогоисступления, дикого карамазовского безудержу и чувствительности - ну и ещечего-то другого, господа присяжные, чего-то, что кричит в душе, стучит вуме неустанно и отравляет его сердце до смерти; это что-то - это совесть,господа присяжные, это суд ее, это страшные ее угрызения! Но пистолет всёпомирит, пистолет - единственный выход, и нет другого, а там - я не знаю,думал ли в ту минуту Карамазов, "что будет там", и может ли Карамазовпо-гамлетовски думать о том, что там будет? Нет, господа присяжные, у техГамлеты, а у нас еще пока Карамазовы!" Тут Ипполит Кириллович развернул подробнейшую картину сборов Мити,сцену у Перхотина, в лавке, с ямщиками. Он привел массу слов, изречений,жестов, всё подтвержденных свидетелями,- и картина страшно повлияла наубеждение слушателей. Главное, повлияла совокупность фактов. Виновностьэтого исступленно мятущегося и уже не берегущего себя человека выставиласьнеотразимо. "Нечего уже ему было беречь себя,- говорил Ипполит Кириллович,-два-три раза он чуть-чуть было не сознался вполне, почти намекал и толькоразве не договаривал (здесь следовали показания свидетелей). Даже ямщику вдороге крикнул: "Знаешь ли, что ты убийцу везешь!" Но договорить все-такиему нельзя было: надо было попасть сперва в село Мокрое и уже там закончитьпоэму. Но что же, однако, ожидает несчастного? Дело в том, что почти спервых же минут в Мокром он видит и, наконец, постигает совершенно, что"бесспорный" соперник его вовсе, может быть, уж не так бесспорен и чтопоздравлений с новым счастьем и заздравного бокала от него не хотят и непринимают. Но вы уже знаете факты, господа присяжные, по судебномуследствию. Торжество Карамазова над соперником оказалось неоспоримым и тут- о, тут начался совсем уже новый фазис в его душе, и даже самый страшныйфазис изо всех, какие пережила и еще переживет когда-либо эта душа!Положительно можно признать, господа присяжные,- воскликнул ИпполитКириллович,- что поруганная природа и преступное сердце - сами за себямстители полнее всякого земного правосудия! Мало того: правосудие и земнаяказнь даже облегчают казнь природы, даже необходимы душе преступника в этимоменты как спасение ее от отчаяния, ибо я и представить себе не могу тогоужаса и тех нравственных страданий Карамазова, когда он узнал, что она еголюбит, что для него отвергает своего "прежнего" и "бесспорного", что его,его, "Митю", зовет с собою в обновленную жизнь, обещает ему счастье, и этокогда же? Когда уже всё для него покончено и когда уже ничего невозможно!Кстати, сделаю вскользь одну весьма важную для нас заметку для пояснениянастоящей сущности тогдашнего положения подсудимого: эта женщина, эталюбовь его до самой этой последней минуты, до самого даже мига ареста,пребывала для него существом недоступным, страстно желаемым, нонедостижимым. Но почему, почему он не застрелился тогда же, почему оставилпринятое намерение и даже забыл, где лежит его пистолет? А вот именно этастрастная жажда любви и надежда ее тогда же, тут же утолить и удержали его.В чаду пира он приковался к своей возлюбленной, тоже вместе с ним пирующей,прелестной и обольстительной для него более, чем когда-либо,- он не отходитот нее, любуется ею, исчезает пред нею. Эта страстная жажда даже могла намиг подавить не только страх ареста, но и самые угрызения совести! На миг,о, только на миг! Я представляю себе тогдашнее состояние души преступника вбесспорном рабском подчинении трем элементам, подавившим ее совершенно:во-первых, пьяное состояние, чад и гам, топот пляски, визг песен, и она,она, раскрасневшаяся от вина, поющая и пляшущая, пьяная и смеющаяся ему!Во-вторых, ободряющая отдаленная мечта о том, что роковая развязка ещедалеко, по крайней мере не близко,- разве на другой только день, лишьнаутро придут и возьмут его. Стало быть, несколько часов, это много, ужасномного! В несколько часов можно много придумать. Я представляю себе, что сним было нечто похожее на то, когда преступника везут на смертную казнь, нависелицу: еще надо проехать длинную-длинную улицу, да еще шагом, мимо тысячнарода, затем будет поворот в другую улицу и в конце только этой другойулицы страшная площадь! Мне именно кажется, что в начале шествияосужденный, сидя на позорной своей колеснице, должен именно чувствовать,что пред ним еще бесконечная жизнь. Но вот, однако же, уходят дома,колесница всё подвигается - о, это ничего, до поворота во вторую улицу ещетак далеко, и вот он всё еще бодро смотрит направо и налево и на эти тысячибезучастно любопытных людей, приковавшихся к нему взглядами, и ему всё ещемерещится, что он такой же, как и они, человек. Но вот уже и поворот вдругую улицу - о! это ничего, ничего, еще целая улица. И сколько бы ниуходило домов, он всё будет думать:. "Еще осталось много домов". И так досамого конца, до самой площади. Так, представляю себе, было тогда и сКарамазовым. "Еще там не успели,- думает он,- еще можно что-нибудьподыскать, о, еще будет время сочинить план защиты, сообразить отпор, атеперь, теперь - теперь она так прелестна!" Смутно и страшно в душе его, ноон успевает, однако же, отложить от своих денег половину и где-то ихспрятать - иначе я не могу объяснить себе, куда могла исчезнуть целаяполовина этих трех тысяч, только что взятых им у отца из-под подушки. Он вМокром уже не раз, он там уже кутил двое суток. Этот старый, большойдеревянный дом ему известен, со всеми сараями, галереями. Я именнопредполагаю, что часть денег скрылась тогда же, и именно в этом доме,незадолго пред арестом, в какую-нибудь щель, в расщелину, под какую-нибудьполовицу, где-нибудь в углу, под кровлей - для чего? Как для чего?Катастрофа может совершиться сейчас, конечно мы еще не обдумали, как еевстретить, да и некогда нам, да и стучит у нас в голове, да и к ней-тотянет, ну а деньги? - деньги во всяком положении необходимы! Человек сденьгами - везде человек. Может быть, такая расчетливость в такую минутувам покажется неестественною? Но ведь уверяет же он сам, что еще за месяцпред тем, в один тоже самый тревожный и роковой для него момент, он отделилот трех тысяч половину и зашил себе в ладонку, и если, конечно, этонеправда, что и докажем сейчас, то всё же эта идея Карамазову знакомая, онее созерцал. Мало того, когда он уверял потом следователя, что отделилполторы тысячи в ладонку (которой никогда не бывало), то, может быть, ивыдумал эту ладонку, тут же мгновенно, именно потому, что два часа пред темотделил половину денег и спрятал куда-нибудь там в Мокром, на всякийслучай, до утра, только чтобы не хранить на себе, по внезапнопредставившемуся вдохновению. Две бездны, господа присяжные, вспомните, чтоКарамазов может созерцать две бездны, и обе разом! В том доме мы искали, ноне нашли. Может, эти деньги и теперь еще там, а может, и на другой деньисчезли и теперь у подсудимого. Во всяком случае, арестовали его подле нее,перед ней на коленях, она лежала на кровати, он простирал к ней руки и дотого забыл всё в ту минуту, что не расслышал и приближения арестующих. Онничего еще не успел приготовить в уме своем для ответа. И он и ум его быливзяты врасплох. И вот он пред своими судьями, пред решителями судьбы своей. Господаприсяжные заседатели, бывают моменты, когда, при нашей обязанности, намсамим становится почти страшно пред человеком, страшно и за человека! Этоминуты созерцания того животного ужаса, когда преступник уже видит, что всёпропало, но всё еще борется, всё еще намерен бороться с вами. Это минуты,когда все инстинкты самосохранения восстают в нем разом и он, спасая себя,глядит на вас пронизывающим взглядом, вопрошающим и страдающим, ловит иизучает вас, ваше лицо, ваши мысли, ждет, с которого боку вы ударите, исоздает мгновенно в сотрясающемся уме своем тысячи планов, но все-такибоится говорить, боится проговориться! Эти унизительные моменты душичеловеческой, это хождение ее по мытарствам, эта животная жаждасамоспасения - ужасны и вызывают иногда содрогание и сострадание кпреступнику даже в следователе! И вот мы этому всему были тогдасвидетелями. Сначала он был ошеломлен, и в ужасе у него вырвалось несколькослов, его сильно компрометирующих: "Кровь! Заслужил!" Но он быстро сдержалсебя. Что сказать, как ответить - всё это пока ещё у него не готово, ноготово лишь одно голословное отрицание: "В смерти отца не виновен!" Вотпока наш забор, а там, за забором, мы, может быть, еще что и устроим,какую-нибудь баррикаду. Компрометирующие первые восклицания свои он спешит,предупреждая вопросы наши, объяснить тем, что считает себя виновным лишь всмерти слуги Григория. "В этой крови виновен, но кто же убил отца, господа,кто убил? Кто же мог убить его, если не я?" Слышите это: спрашивает он насже, нас же, пришедших к нему самому с этим самым вопросом! Слышите вы этозабегающее вперед словечко: "если не я", эту животную хитрость, этунаивность и эту карамазовскую нетерпеливость? Не я убил, и думать не моги,что я: "Хотел убить, господа, хотел убить,- признается он поскорее (спешит,о, спешит ужасно!),- но всё же неповинен, не я убил!" Он уступает нам, чтохотел убить: видите, дескать, сами, как я искренен, ну так тем скорееповерьте, что не я убил. О, в этих случаях преступник становится иногданеимоверно легкомыслен и легковерен. И вот тут, совсем как бы нечаянно,следствие вдруг задало ему самый простодушный вопрос: "Да не Смердяков лиубил?" Так и случилось, чего мы ожидали: он страшно рассердился за то, чтопредупредили его и поймали врасплох, когда он еще не успел приготовить,выбрать и ухватить тот момент, когда вывести Смердякова будет всеговероятнее. По натуре своей он тотчас же бросился в крайность и сам началнас изо всех сил уверять, что Смердяков не мог убить, не способен убить. Ноне верьте ему, это лишь его хитрость: он вовсе, вовсе еще не отказываетсяот Смердякова, напротив, он еще его выставит, потому что кого же емувыставить как не его, но он сделает это в другую минуту, потому что теперьэто дело пока испорчено. Он выставит его только, может быть, завтра илидаже через несколько дней, приискав момент, в который сам же крикнет нам:"Видите, я сам отрицал Смердякова больше, чем вы, вы сами это помните, нотеперь и я убедился: это он убил, и как же не он!" А пока он впадает с намив мрачное и раздражительное отрицание, нетерпение и гнев подсказывают ему,однако, самое неумелое и неправдоподобное объяснение о том, как он гляделотцу в окно и как он почтительно отошел от окна. Главное, он еще не знаетобстоятельств, степени показаний очнувшегося Григория. Мы приступаем космотру и обыску. Осмотр гневит его, но и ободряет: всех трех тысяч неразыскали, разысканы только полторы. И уж конечно, лишь в этот моментгневливого молчания и отрицания вскакивает ему в голову в первый раз вжизни идея об ладонке. Без сомнения, он чувствует сам всю невероятностьвыдумки и мучится, страшно мучится, как бы сделать ее вероятнее, таксочинить, чтоб уж вышел целый правдоподобный роман. В этих случаях самоепервое дело, самая главная задача следствия - не дать приготовиться,накрыть неожиданно, чтобы преступник высказал заветные идеи свои во всемвыдающем их простодушии, неправдоподобности и противоречии. Заставить жеговорить преступника можно лишь внезапным и как бы нечаянным сообщением емукакого-нибудь нового факта, какого-нибудь обстоятельства дела, которое позначению своему колоссально, но которого он до сих пор ни за что непредполагал и никак не мог усмотреть. Этот факт был у нас наготове, о, ужедавно наготове: это показание очнувшегося слуги Григория об отвореннойдвери, из которой выбежал подсудимый. Про эту дверь он совсем забыл, а чтоГригорий мог ее видеть, и не предполагал. Эффект вышел колоссальный. Онвскочил и вдруг закричал нам: "Это Смердяков убил, Смердяков!" - и вотвыдал свою заветную, свою основную мысль, в самой неправдоподобной формеее, ибо Смердяков мог убить лишь после того, как он поверг Григория иубежал. Когда же мы ему сообщили, что Григорий видел отпертую дверь раньшесвоего падения, а выходя из своей спальни, слышал стонущего за перегородкойСмердякова - Карамазов был воистину раздавлен. Сотрудник мой, наш почтенныйи остроумный Николай Парфенович, передавал мне потом, что в это мгновениеему стало его жалко до слез. И вот в это-то мгновение, чтоб поправить дело,он и спешит нам сообщить об этой пресловутой ладонке: так и быть, дескать,услышьте эту повесть! Господа присяжные, я уже выразил вам мои мысли,почему считаю всю эту выдумку об зашитых за месяц перед тем деньгах владонку не только нелепицей, но и самым неправдоподобным измышлением,которое только можно было приискать в данном случае. Если б даже искать напари: что можно сказать и представить неправдоподобнее,- то и тогда нельзябы было выдумать хуже этого. Тут, главное, можно осадить и в прах разбитьторжествующего романиста подробностями, теми самыми подробностями, которымивсегда так богата действительность и которые всегда, как совершенно будтобы незначащая и ненужная мелочь, пренебрегаются этими несчастными иневольными сочинителями и даже никогда не приходят им в голову. О, им в туминуту не до того, их ум создает лишь грандиозное целое - и вот смеют импредлагать этакую мелочь! Но на этом-то их и ловят! Задают подсудимомувопрос: "Ну, а где вы изволили взять материал для вашей ладонки, кто вамсшил ее?"-"Сам зашил".-"А полотно где изволили взять?" Подсудимый ужеобижается, он считает это почти обидною для себя мелочью и, верите ли,искренно, искренно! Но таковы все они. "Я от рубашки моейоторвал".-"Прекрасно-с. Стало быть, в вашем белье мы завтра же отыщем этурубашку с вырванным из нее клочком". И сообразите, господа присяжные, ведьесли бы только мы нашли в самом деле эту рубашку (а как бы ее не найти вего чемодане или комоде, если бы такая рубашка в самом деле существовала),-то ведь это уж факт, факт осязательный в пользу справедливости егопоказаний! Но этого он не может сообразить.-"Я не помню, может, не отрубашки, я в хозяйкин чепчик зашил".-"В какой такой чепчик?"-"Я у ней взял,у нее валялся, старая коленкоровая дрянь".-"И вы это твердо помните?"-"Нет,твердо не помню..." И сердится, сердится, а между тем представьте: как быэто не помнить? В самые страшные минуты человеческие, ну на казнь везут,вот именно эти-то мелочи и запоминаются. Он обо всем забудет, акакую-нибудь зеленую кровлю, мелькнувшую ему по дороге, или галку на кресте- вот это он запомнит. Ведь он, зашивая ладонку свою, прятался от домашних,он должен был помнить, как унизительно страдал он от страху с иглой вруках, чтобы к нему не вошли и его не накрыли; как при первом стукевскакивал и бежал за перегородку (в его квартире есть перегородка)... Но,господа присяжные, для чего я вам это всё сообщаю, все эти подробности,мелочи! - воскликнул вдруг Ипполит Кириллович.- А вот именно потому, чтоподсудимый стоит упорно на всей этой нелепице до самой сей минуты! Во всеэти два месяца, с той самой роковой для него ночи, он ничего не разъяснил,ни одного объяснительного реального обстоятельства к прежним фантастическимпоказаниям своим не прибавил; всё это, дескать, мелочи, а вы верьте начесть! О, мы рады верить, мы жаждем верить, хотя бы даже на честь! Что жемы, шакалы, жаждущие крови человеческой? Дайте, укажите нам хоть один фактв пользу подсудимого, и мы обрадуемся,- но факт осязательный, реальный, ане заключение по выражению лица подсудимого родным его братом или указаниена то, что он, бия себя в грудь, непременно должен был на ладонкууказывать, да еще в темноте. Мы обрадуемся новому факту, мы первыеоткажемся от нашего обвинения, мы поспешим отказаться. Теперь же вопиетсправедливость, и мы настаиваем, мы ни от чего отказаться не можем".Ипполит Кириллович перешел тут к финалу. Он был как в лихорадке, он вопиялза пролитую кровь, за кровь отца, убитого сыном "с низкою цельюограбления". Он твердо указывал на трагическую и вопиющую совокупностьфактов. "И что бы вы ни услышали от знаменитого своим талантом защитникаподсудимого,- не удержался Ипполит Кириллович,- какие бы ни раздались здеськрасноречивые и трогательные слова, бьющие в вашу чувствительность, всё жевспомните, что в эту минуту вы в святилище нашего правосудия. Вспомните,что вы защитники правды нашей, защитники священной нашей России, ее основ,ее семьи, ее всего святого! Да, вы здесь представляете Россию в данныймомент, и не в одной только этой зале раздастся ваш приговор, а на всюРоссию, и вся Россия выслушает вас как защитников и судей своих и будетободрена или удручена приговором вашим. Не мучьте же Россию и ее ожидания,роковая тройка наша несется стремглав и, может, к погибели. И давно уже вцелой России простирают руки и взывают остановить бешеную, беспардоннуюскачку. И если сторонятся пока еще другие народы от скачущей сломя головутройки, то, может быть, вовсе не от почтения к ней, как хотелось поэту, апросто от ужаса - это заметьте. От ужаса, а может, и от омерзения к ней, даи то еще хорошо, что сторонятся, а пожалуй, возьмут да и перестанутсторониться, и станут твердою стеной перед стремящимся видением, и самиостановят сумасшедшую скачку нашей разнузданности, в видах спасения себя,просвещения и цивилизации! Эти тревожные голоса из Европы мы уже слышали.Они раздаваться уже начинают. Не соблазняйте же их, не копите их всёнарастающей ненависти приговором, оправдывающим убийство отца роднымсыном!.." Одним словом, Ипполит Кириллович хоть и очень увлекся, но кончил-такипатетически - и, действительно, впечатление, произведенное им, былочрезвычайное. Сам он, окончив речь свою, поспешно вышел и, повторяю, почтиупал в другой комнате в обморок. Зала не аплодировала, но серьезные людибыли довольны. Не так довольны были только одни дамы, но всё же и импонравилось красноречие, тем более что за последствия они совсем не боялисьи ждали всего от Фетюковича: "наконец-то он заговорит и, уж конечно, всехпобедит!" Все поглядывали на Митю; всю речь прокурора он просидел молча,сжав руки, стиснув зубы, потупившись. Изредка только подымал голову иприслушивался. Особенно, когда заговорили о Грушеньке. Когда прокурорпередавал о ней мнение Ракитина, в лице его выразилась презрительная излобная улыбка, и он довольно слышно проговорил: "Бернары!" Когда жеИпполит Кириллович сообщал о том, как он допрашивал и мучил его в Мокром,Митя поднял голову и прислушивался со страшным любопытством. В одном местеречи как будто хотел даже вскочить и что-то крикнуть, но, однако, осилилсебя и только презрительно вскинул плечами. Про этот финал речи, именно проподвиги прокурора в Мокром, при допросе преступника, потом у нас в обществеговорили и над Ипполитом Кирилловичем подсмеивались: "Не утерпел, дескать,человек, чтобы не похвастаться своими способностями". Заседание былопрервано, но на очень короткий срок, на четверть часа, много на двадцатьминут. В публике раздавались разговоры и восклицания. Я иные запомнил: - Серьезная речь! - нахмуренно заметил господин в одной группе. - Психологии навертел уж много,- раздался другой голос. - Да ведь все правда, неотразимая истина! - Да, это он мастер. - Итог подвел. - И нам, и нам тоже итог подвел,- присоединился третий голос,- вначале-то речи, помните, что все такие же, как Федор Павлович? - И в конце тоже. Только он это соврал. - Да и неясности были. - Увлекся маленько. - Несправедливо, несправедливо-с. - Ну нет, все-таки ловко. Долго ждал человек, а вот и сказал, хе-хе! - Что-то защитник скажет? В другой группе: - А петербургского-то он напрасно сейчас задел: "биющих-то начувствительность" помните? - Да, это он неловко. - Поспешил. - Нервный человек-с. - Вот мы смеемся, а каково подсудимому? - Да-с. Митеньке-то каково? - А вот что-то защитник скажет? В третьей группе: - Это какая такая дама, с лорнетом, толстая, с краю сидит? - Это генеральша одна, разводка, я ее знаю. - То-то, с лорнетом. - Шушера. - Ну нет, пикантненькая. - Подле нее через два места сидит блондиночка, та лучше. - А ловко они его тогда в Мокром накрыли, а? - Ловко-то ловко. Опять рассказал. Ведь он про это здесь по домам ужсколько рассказывал. - И теперь не утерпел. Самолюбие. - Обиженный человек, хе-хе! - И обидчивый. Да и реторики много, фразы длинные. - Да и пугает, заметьте, всё пугает. Про тройку-то помните? "ТамГамлеты, а у нас еще пока Карамазовы!" Это он ловко. - Это он либерализму подкуривал. Боится! - Да и адвоката боится. - Да, что-то скажет господин Фетюкович? - Ну, что бы ни сказал, а наших мужичков не прошибет. - Вы думаете? В четвертой группе: - А про тройку-то ведь у него хорошо, это где про народы-то. - И ведь правда, помнишь, где он говорит, что народы не будут ждать. - А что? - Да в английском парламенте уж один член вставал на прошлой неделе,по поводу нигилистов, и спрашивал министерство: не пора ли ввязаться вварварскую нацию, чтобы нас образовать. Ипполит это про него, я знаю, чтопро него. Он на прошлой неделе об этом говорил. - Далеко куликам. - Каким куликам? Почему далеко? - А мы запрем Кронштадт да и не дадим им хлеба. Где они возьмут? - А в Америке? Теперь в Америке. - Врешь. Но зазвонил колокольчик, всё бросилось на места. Фетюкович взошел накафедру.