II. На минутку ложь стала правдой

Он поспешил в больницу, где теперь лежал Митя. На второй день послерешения суда он заболел нервною лихорадкой и был отправлен в городскую нашубольницу, в арестантское отделение. Но врач Варвинский, по просьбе Алеши имногих других (Хохлаковой, Лизы и проч.), поместил Митю не с арестантами, аотдельно, в той самой каморке, в которой прежде лежал Смердяков. Правда, вконце корридора стоял часовой, а окно было решетчатое, и Варвинский мог бытьспокоен за свою поблажку, не совсем законную, но это был добрый исострадательный молодой человек. Он понимал, как тяжело такому как Митяпрямо вдруг перешагнуть в сообщество убийц и мошенников и что к этому надосперва привыкнуть. Посещения же родных и знакомых были разрешены и доктороми смотрителем и даже исправником, все под рукой. Но в эти дни посетили Митювсего только Алеша да Грушенька. Порывался уже два раза увидеться с нимРакитин; но Митя настойчиво просил Варвинского не впускать того. Алеша застал его сидящим на койке, в больничном халате, немного в жару,с головой, обернутою полотенцем, смоченным водой с уксусом. Оннеопределенным взглядом посмотрел на вошедшего Алешу, но во взгляде все-такипромелькнул как бы какой-то испуг. Вообще, с самого суда, он стал страшно задумчив. Иногда по получасумолчал, казалось что-то туго и мучительно обдумывая, забываяприсутствующего. Если же выходил из задумчивости и начинал говорить, тозаговаривал всегда как-то внезапно и непременно не о том, что действительноему надо было сказать. Иногда со страданием смотрел на брата. С Грушенькойему было как будто легче, чем с Алешей. Правда, он с нею почти и не говорил,но чуть только она входила, все лицо его озарялось радостью. Алеша сел молчаподле него на койке. В этот раз он тревожно ждал Алешу, но не посмел ничегоспросить. Он считал согласие Кати придти немыслимым, и в то же времячувствовал, что если она не придет, то будет что-то совсем невозможное.Алеша понимал его чувства. - Трифон-то, - заговорил суетливо Митя, - Борисыч-то, говорят, весьсвой постоялый двор разорил: половицы подымает, доски отдирает, всю"галдарею", говорят, в щепки разнес - все клада ищет, вот тех самых денег,полторы тысячи, про которые прокурор сказал, что я их там спрятал. Какприехал, так, говорят, тотчас и пошел куралесить. Поделом мошеннику! Сторожмне здешний вчера рассказал; он оттудова. - Слушай, - проговорил Алеша, - она придет, но не знаю когда, можетсегодня, может на-днях, этого не знаю, но придет, придет, это наверно. Митя вздрогнул, хотел было что-то вымолвить, но промолчал. Известиестрашно на него подействовало. Видно было, что ему мучительно хотелось быузнать подробности разговора, но что он опять боится сейчас спросить:что-нибудь жестокое и презрительное от Кати было бы ему как удар ножом в этуминуту. - Вот что она, между прочим, сказала: чтоб я непременно успокоил твоюсовесть насчет побега. Если и не выздоровеет к тому времени Иван, то онасама возьмется за это. - Ты уж об этом мне говорил, - раздумчиво заметил Митя. - А ты уже Груше пересказал, - заметил Алеша. - Да, - сознался Митя. - Она сегодня утром не придет, - робко посмотрелон на брата. - Она придет только вечером. Как только я ей вчера сказал, чтоКатя орудует, смолчала; а губы скривились. Прошептала только: "пусть ее!"Поняла, что важное. Я не посмел пытать дальше. Понимает ведь уж кажетсятеперь, что та любит не меня, а Ивана? - Так ли? - вырвалось у Алеши. - Пожалуй и не так. Только она утром теперь не придет, - поспешил ещераз обозначить Митя, - я ей одно поручение дал... Слушай, брат Иван всехпревзойдет. Ему жить, а не нам. Он выздоровеет. - Представь себе, Катя хоть и трепещет за него, но почти несомневается, что он выздоровеет, - сказал Алеша. - Значит убеждена, что он умрет. Это она от страху уверена, чтовыздоровеет. - Брат сложения сильного. И я тоже очень надеюсь, что он выздоровеет, -тревожно заметил Алеша. - Да, он выздоровеет. Но та уверена, что он умрет. Много у ней горя... Наступило молчание. Митю мучило что-то очень важное. - Алеша, я Грушу люблю ужасно, - дрожащим, полным слез голосом вдругпроговорил он. - Ее к тебе туда не пустят, - тотчас подхватил Алеша. - И вот что еще хотел тебе сказать, - продолжал каким-то зазвеневшимвдруг голосом Митя, - если бить станут дорогой, аль там, то я не дамся, яубью, и меня расстреляют. И это двадцать ведь лет! Здесь уж ты начинаютговорить. Сторожа мне ты говорят. Я лежал и сегодня всю ночь судил себя: неготов! Не в силах принять! Хотел "гимн" запеть, а сторожевского тыканья немогу осилить! За Грушу бы все перенес, все... кроме впрочем побой... Но еетуда не пустят. Алеша тихо улыбнулся. - Слушай, брат, раз на всегда, - сказал он, - вот тебе мои мысли наэтот счет. И ведь ты знаешь, что я не солгу тебе. Слушай же: ты не готов ине для тебя такой крест. Мало того: и не нужен тебе, не готовому, такойвеликомученический крест. Если бы ты убил отца, я бы сожалел, что тыотвергаешь свой крест. Но ты невинен и такого креста слишком для тебя много.Ты хотел мукой возродить в себе другого человека; по-моему помни тольковсегда, во всю жизнь и куда бы ты ни убежал, об этом другом человеке - и вотс тебя и довольно. То, что ты не принял большой крестной муки, послужиттолько к тому, что ты ощутишь в себе еще больший долг и этим беспрерывнымощущением впредь, во всю жизнь, поможешь своему возрождению может бытьболее, чем еслиб пошел туда. Потому что там ты не перенесешь и возропщешь иможет быть впрямь, наконец, скажешь: "Я сквитался". Адвокат в этом случаеправду сказал. Не всем бремена тяжкие, для иных они невозможны... Вот моимысли, если они так тебе нужны. Если бы за побег твой остались в ответедругие: офицеры, солдаты, то я бы тебе "не позволил" бежать, - улыбнулсяАлеша. - Но говорят и уверяют (сам этот этапный Ивану говорил), что большоговзыску, при умении, может и не быть и что отделаться можно пустяками.Конечно подкупать нечестно даже и в этаком случае, но тут уже я судить ни зачто не возьмусь, потому собственно, что если бы мне, например, Иван и Катяпоручили в этом деле для тебя орудовать, то я, знаю это, пошел бы иподкупил; это я должен тебе всю правду сказать. А потому я тебе не судья втом, как ты сам поступишь. Но знай, что и тебя не осужу никогда. Да истранно как бы мог я быть в этом деле твоим судьей? Ну, теперь я, кажется,все рассмотрел. - Но зато я себя осужу! - воскликнул Митя. - Я убегу, это и без тебярешено было: Митька Карамазов разве может не убежать? Но зато себя осужу итам буду замаливать грех во веки! Ведь этак иезуиты говорят, этак? Вот какмы теперь с тобой, а? - Этак, - тихо улыбнулся Алеша. - Люблю я тебя за то, что ты всегда всю цельную правду скажешь и ничегоне утаишь! - радостно смеясь, воскликнул Митя: - Значит я Алешку моегоиезуитом поймал! Расцеловать тебя всего надо за это, вот что! Ну, слушай жетеперь и остальное, разверну тебе и остальную половину души моей. Вот что явыдумал и решил: Если я и убегу, даже с деньгами и паспортом и даже вАмерику, то меня еще ободряет та мысль, что не на радость убегу, не насчастье, а воистину на другую каторгу не хуже может быть этой! Не хуже,Алексей, воистину говорю, что не хуже! Я эту Америку, чорт ее дери, ужетеперь ненавижу. Пусть Груша будет со мной, но посмотри на нее: нуамериканка ль она? Она русская, вся до косточки русская, она по материродной земле затоскует, и я буду видеть каждый час, что это она для менятоскует, для меня такой крест взяла, а чем она виновата? А я-то разве вынесутамошних смердов, хоть они может быть все до одного лучше меня? Ненавижу яэту Америку уж теперь! И хоть будь они там все до единого машинистынеобъятные какие, али что - чорт с ними, не мои они люди, не моей души!Россию люблю, Алексей, русского бога люблю, хоть я сам и подлец! Да я тамиздохну! - воскликнул он, вдруг засверкав глазами. Голос его задрожал отслез. - Ну так вот как я решил, Алексей, слушай! - начал он опять, подавивволнение, - с Грушей туда приедем - и там тотчас пахать, работать, с дикимимедведями, в уединении, где-нибудь подальше. Ведь и там же найдетсякакое-нибудь место подальше! Там, говорят, есть еще краснокожие, где-то таму них на краю горизонта, ну так вот в тот край, к последним Могиканам. Ну итотчас за грамматику, я и Груша. Работа и грамматика, и так чтобы года три.В эти три года аглицкому языку научимся как самые что ни на есть англичане.И только что выучимся - конец Америке! Бежим сюда, в Россию, американскимигражданами. Не беспокойся, сюда в городишко не явимся. Спрячемся куда-нибудьподальше, на север, али на юг. Я к тому времени изменюсь, она тоже, там, вАмерике, мне доктор какую-нибудь бородавку подделает, не даром же онимеханики. А нет, так я себе один глаз проколю, бороду отпущу в аршин, седую(по России-то поседею) - авось не узнают. А узнают, пусть ссылают, всеравно, Значит не судьба! Здесь тоже будем где-нибудь в глуши землю пахать, ая всю жизнь американца из себя представлять буду. Зато помрем на роднойземле. Вот мой план, и сие непреложно. Одобряешь? - Одобряю, - сказал Алеша, не желая ему противоречить. Митя на минутусмолк и вдруг проговорил: - А как они в суде-то подвели? Ведь как подвели! - Если б и не подвели, все равно тебя б осудили, - проговорил вздохнувАлеша. - Да, надоел здешней публике! Бог с ними, а тяжело! - со страданиемпростонал Митя. Опять на минуту смолкли. - Алеша, зарежь меня сейчас! - воскликнул он вдруг: - придет она сейчасили нет, говори! Что сказала? Как сказала? - Сказала, что придет, но не знаю сегодня ли. Трудно ведь ей! - робкопосмотрел на брата Алеша. - Ну еще бы же нет, еще бы не трудно! Алеша, я на этом с ума сойду.Груша на меня все смотрит. Понимает. Боже, господи, смири меня: чего требую?Катю требую! Смыслю ли, чего требую? Безудерж Карамазовский, нечестивый!Нет, к страданию я не способен! Подлец и все сказано! - Вот она! - воскликнул Алеша. В этот миг на пороге вдруг появилась Катя. На мгновение онаприостановилась, каким-то потерянным взглядом озирая Митю. Тот стремительновскочил на ноги, лицо его выразило испуг, он побледнел, но тотчас же робкая,просящая улыбка замелькала на его губах, и он вдруг, неудержимо, протянул кКате обе руки. Завидев это, та стремительно к нему бросилась. Она схватилаего за руки и почти силой усадила на постель, сама села подле, и, все невыпуская рук его, крепко, судорожно сжимала их. Несколько раз оба порывалисьчто-то сказать, но останавливались и опять молча, пристально, как быприковавшись, со странною улыбкой смотрели друг на друга. Так прошло минутыдве. - Простила иль нет? - пролепетал наконец Митя, и в тот же миг,повернувшись к Алеше, с искаженным от радости лицом, прокричал ему: - Слышишь, что спрашиваю, слышишь! - За то и любила тебя, что ты сердцем великодушен! - вырвалось вдруг уКати. - Да и не надо тебе мое прощение, а мне твое; все равно, простишь альнет, на всю жизнь в моей душе язвой останешься, а я в твоей - так и надо...- она остановилась перевести дух. - Я для чего пришла? - исступленно и торопливо начала она опять, - ногитвои обнять, руки сжать, вот так до боли, помнишь, как в Москве тебесжимала, - опять сказать тебе, что ты бог мой, радость моя, сказать тебе,что безумно люблю тебя, - как бы простонала она в муке и вдруг жадноприникла устами к руке его. Слезы хлынули из ее глаз. Алеша стоял безмолвный и смущенный; он никак не ожидал того, чтоувидел. - Любовь прошла, Митя! - начала опять Катя, - но дорого до боли мне то,что прошло. Это узнай на век. Но теперь, на одну минутку, пусть будет то,что могло бы быть, - с искривленною улыбкой пролепетала она, опять радостносмотря ему в глаза. - И ты теперь любишь другую, и я другого люблю, авсе-таки тебя вечно буду любить, а ты меня. знал ли ты это? Слышишь, любименя, всю твою жизнь люби! - воскликнула она с каким-то почти угрожающимдрожанием в голосе. - Буду любить и... знаешь, Катя, - переводя дух на каждом слове,заговорил и Митя, - знаешь, я тебя, пять дней тому, в тот вечер любил...Когда ты упала, и тебя понесли... Всю жизнь! Так и будет, так вечно будет... Так оба они лепетали друг другу речи почти бессмысленные иисступленные, может быть даже и неправдивые, но в эту-то минуту все былоправдой, и сами они верили себе беззаветно. - Катя, - воскликнул вдруг Митя, - веришь, что я убил? Знаю, что теперьне веришь, но тогда... когда показывала... Неужто, неужто верила! - И тогда не верила. Никогда не верила! Ненавидела тебя и вдруг себяуверила, вот на тот миг... Когда показывала... уверила и верила... а когдакончила показывать, тотчас опять перестала верить. Знай это все. Я забыла,что я себя казнить пришла! - с каким-то вдруг совсем новым выражениемпроговорила она, совсем непохожим на недавний, сейчашний любовный лепет. - Тяжело тебе, женщина! - как-то совсем безудержно вырвалось вдруг уМити. - Пусти меня, - прошептала она. - я еще приду, теперь тяжело!.. Она поднялась было с места, но вдруг громко вскрикнула и отшатнуласьназад. В комнату внезапно, хотя и совсем тихо, вошла Грушенька. Никто ее неожидал. Катя стремительно шагнула к дверям, но, поравнявшись с Грушенькой,вдруг остановилась, вся побелела, как мел, и тихо, почти шепотом, простоналаей: - Простите меня! Та посмотрела на нее в упор и, переждав мгновение, ядовитым,отравленным злобой голосом ответила: - Злы мы, мать, с тобой! Обе злы! Где уж нам простить, тебе да мне? Вотспаси его, и всю жизнь молиться на тебя буду. - А простить не хочешь! - прокричал Митя Грушеньке, с безумным упреком. - Будь покойна, спасу его тебе! - быстро прошептала Катя и выбежала изкомнаты. - И ты могла не простить ей, после того как она сама же сказала тебе:"прости"? - горько воскликнул опять Митя. - Митя, не смей ее упрекать, права не имеешь! - горячо крикнул на братаАлеша. - Уста ее говорили гордые, а не сердце, - с каким-то омерзениемпроизнесла Грушенька. - Избавит тебя - все прощу... Она замолкла, как бы что задавив в душе. Она еще не могла опомниться.Вошла она, как оказалось потом, совсем нечаянно, вовсе ничего не подозреваяи не ожидая встретить, что встретила. - Алеша, беги за ней! - стремительно обратился к брату Митя, - скажией... не знаю что... не дай ей так уйти! - Приду к тебе перед вечером! - крикнул Алеша и побежал за Катей. Оннагнал ее уже вне больничной ограды. Она шла скоро, спешила, но как тольконагнал ее Алеша, быстро проговорила ему: - Нет, перед этой не могу казнить себя! Я сказала ей: "прости меня",потому что хотела казнить себя до конца. Она не простила... Люблю ее за это!- искаженным голосом прибавила Катя, и глаза ее сверкнули дикою злобой. - Брат совсем не ожидал, - пробормотал было Алеша, - он был уверен, чтоона не придет... - Без сомнения. Оставим это, - отрезала она. - Слушайте: я с вами тудана похороны идти теперь не могу. Я послала им на гробик цветов. Деньги ещеесть у них кажется. Если надо будет, скажите, что в будущем я никогда их неоставлю... Ну теперь оставьте меня, оставьте пожалуста. Вы уж туда опоздали,к поздней обедне звонят... Оставьте меня пожалуста!