цинских кругах вопрос о том, в какой мере морально оправдана практика продления жизни безнадежно больного в тех случаях, когда:
— сознание больного необратимо утрачено,
— умирая, он испытывает невыносимые физические страдания,
— этот пациент — новорожденный, анатомические дефекты которого неустранимы.
Сложность этих проблем в том, что абсолютно безупречных с морально-этической и правовой точек зрения способов их решения не существует, какой бы вариант развязки ни был предложен. Можно, конечно, отбросить в сторону колебания и из нескольких возможных вариантов выбрать один. Но даже в этом случае невозможно рассчитывать на моральное удовлетворение, прежде всего от ощущения, что выбор сделан не между добром и злом, а между меньшим и большим злом.
Принятие идеи эвтаназии требует серьезной переориентации морального сознания общества. Суть этой перестройки сознания, предполагающей нравственное допущение эвтаназии, заключается в открытом отстаивании следующих принципов:
Во-первых, убеждение, будто медик всегда, в любой ситуации обязан что-то предпринимать, чтобы продлить, насколько возможно, жизнь человека, не должно оставаться единственной нравственной оценкой.
Во-вторых, доктрина безусловного превосходства биологической выживаемости над другими ценностями (достоинством личности, ее благом, суверенными правами) должна уступить место доктрине ка-честважизни, в соответствии с которой быть человеком в подлинном смысле этого слова более ценно, чем быть просто живым.
В-третьих, если невозможно разорвать связь между страданием и человеческим бытием, превратившимся в сплошную боль, иначе как через прекращение этого бытия, то при соблюдении определенных условий (наличии просьбы больного, должном контроле и т.п.) следует пойти на такой крайний шаг.
В чем же этическая уязвимость этих положений с точки зрения противников эвтаназии? Дело в том, что вот уже две с половиной тысячи лет фундаментом врачебной этики является клятва Гиппократа, которая воспринимается в медицинских кругах как непреложная, не подлежащая обсуждению догма. К ней относятся с благоговейным почитанием и священным трепетом. И среди основных ее принципов — знаменитое: «Клянусь не давать смертельного лекарства, даже если меня об этом попросят, или советов, которые могут
привести к смерти». И это предписание, этот суровый приказ непозволительно нарушать ни с моральной, ни с правовой точки зрения. И сегодня этот принцип не перестал действовать. Но универсальность его все настойчивее ставится под сомнение, ибо налагаемые им обязательства все чаще осознаются как препятствие на пути облегчения страданий безнадежных больных.
Объектом еще более настойчивых сомнений стал второй принцип медицинской деонтологии, предписывающий врачу бороться с болезнью до конца, даже в безнадежных ситуациях. Причем если на сомнении в первом из этих принципов базируется стратегия активной эвтаназии («умерщвление из чувства милосердия»), то на почве отрицания второго принципа возникает стратегия пассивной эвтаназии, предполагающая отказ от особо сложных, «экстраординарных» лечебных методов, которые хотя и удлиняют жизнь больного, но делают это ценой дальнейших страданий и все равно не спасают его. И если первая стратегия приемлется пока далеко не всеми врачами, то вторая, похоже, становится все более признанной.
Почему же эти принципы, считавшиеся еще недавно незыблемыми, вдруг стали объектом растущих сомнений? Какие обстоятельства вызвали перемены в умонастроениях медиков? Немаловажная причина этих сомнений — осознание многими медиками того, что старая врачебная этика, опирающаяся на древние авторитеты, не способна указать решение многих проблем в новых условиях. Так, благодаря прогрессу медицинской науки и техники резко расширилась сфера пограничных (между жизнью и смертью) ситуаций. Современные средства медицины позволяют иногда повернуть вспять казалось бы неизбежный процесс умирания или даже снова вдохнуть жизнь в уже безжизненное тело. Медицинское вмешательство способно сегодня привести и к искусственному замедлению процесса умирания («задержанная смерть»). Когда такое замедление продлевает пусть и не активную, но все же жизнь, против него трудно что-либо возразить. Но если оно продлевает агонию и поддерживает лишь бессознательное существование тела без какой-либо надежды вернуть человеку сознание, не есть ли это самонадеянное противодействие судьбе и законам природы?
Кроме того, использование новейших средств позволяет сохранить жизнь и тем пациентам, организм которых не приобрел (новорожденные с неустранимыми дефектами) или навсегда утратил способность самостоятельно справляться с важнейшими жизненными функциями. Врачебный долг, предписывающий бороться за жизнь таких пациентов «до пос-
320 Раздел IV. Прикладная этика: проблемы и решения
Глава 14. Биомедицинская этика: открытые проблемы
леднего вздоха»,,превращает клиники, родильные дома, специализированные детские учреждения в места существования приговоренных к смерти страдальцев; а благороднейшая и гуманнейшая задача медицины — борьба с болезнью — становится своей противоположностью — борьбой за поддержание болезни в течение максимально длительного срока.
Не превращает ли подобного рода стратегия тех, кого она столь заботливо опекает, в заложников своего сверхгуманизма? Не имеем ли мы здесь дело как бы с «эвтаназией наоборот»? Ведь если ее ревностные сторонники стремятся насильственным образом прервать нить жизни, то поборники максимально возможного продления биологического существования человека теми же насильственными мерами пытаются растягивать эту нить до бесконечности. Продление жизни в этом случае становится манией, навязчивой идеей (мотивы при этом могут быть самыми разными: продемонстрировать могущество медицины, успокоить родственников больного или собственную совесть, наконец, поддержать «Божественную данность жизни»).
Обращение к эвтаназии и явилось своеобразной попыткой решить неразрешимые проблемы с помощью сверхрадикальных, «ультрареволюционных» мер, посредством пересмотра этических обязательств, наложенных обществом на медицину. Однако ориентация на крайности в практической деятельности породила столь же крайние оценки эвтаназии в рамках медицинской этики.
Одни отвергают ее как акт убийства («Убийство не перестает быть убийством, хотя бы оно было сделано с согласия убитого»). Другие рассматривают ее как панацею от всех бед («Эвтаназия нужна! Негуманно мучить людей жизнью»). Раздаются и осторожные голоса, выражающее сдержанную тревогу: не станет ли эвтаназия разновидностью новой догмы, правоту который столь же трудно доказать, как и опровергнуть? Не окажется ли цивилизация во власти очередной утопии, предлагающей искать ответы на фундаментальные вопросы жизни и смерти в медицинских кабинетах или залах судебных заседаний? Не обернется ли окончательная легализация эвтаназии дискредитацией врачебной профессии? Не подвигнет ли она медиков — вместо трудного поиска новых, более эффективных средств и методов обезболивания — на более легкий и простой путь «умерщвления из сострадания»? Не ослабит ли наличие такой перспективы, как «легкая, безболезненная смерть», волю тяжело больных, но не безнадежных пациентов к сопротивлению болезни, к борьбе за жизнь?
Особенно сложно решается в обществе вопрос о моральной допустимости пассивной эвтаназии новорожденных с серьезными дефектами. И опять (как и в ситуации прерывания беременности) критерием оценки путей решения этой проблемы выступает признание или непризнание такого младенца личностью, имеющей все права, и прежде всего право на жизнь.
Некоторые придерживаются тех взглядов, что ребенок — еще не личность, поэтому пассивная эвтаназия этически допустима, если нет оснований надеяться на то, что ребенок в процессе своего развития станет личностью, или если размеры эмоционального и/или денежного ущерба, потенциально наносимого семье уходом за ребенком, исключительно велики. С этой точки зрения, решение о прекращении терапии новорожденных с серьезными дефектами развития принимается на основании не медицинских, а утилитарно-прагматических соображений и обусловлено нежелательностью продолжения жизни данного новорожденного (для кого?).
Показателен в этом отношении случай с новорожденным младенцем (г.Блюмиштон, США), который страдал двумя врожденными пороками — синдромом Дауна и непроходимостью пищевода. Врачи своевременно проинформировали родителей о недугах новорожденного и уведомили их, что те имеют моральное право выбора: дать свое согласие на хирургическую операцию по устранению врожденного дефекта пищевода или отказаться от всякого рода медицинской помощи. Родители остановили свой выбор на последнем решении, в результате чего мальчику не была оказана медицинская помощь, и он скончался в больнице. Моральная острота проблемы состояла в том, что родители, по-видимому, дали бы свое согласие на проведение несложной, в общем, операции, если бы мальчик родился без синдрома Дауна. Поэтому подлинной причиной его смерти явилось нежелание родителей воспитывать ребенка с данным дефектом. Вместе с тем Верховный суд штата, рассмотревший данный случай, подтвердил за родителями право отказаться от лечения ребенка и «предоставить Природе идти своим чередом».
Теоретическим обоснованием подобного подхода может служить система рассуждений австрийского этика, директора Центра гуманитарной медицины П. Зингера, который Оправдывает эвтаназию младенцев с тяжелыми врожденными заболеваниями, опираясь на принцип утилитаризма и собственное понимание сущности личности. Он считает, что определяющим признаком личности является не при-
322 Раздел IV. Прикладная этика: проблемы и решения
