Как метод социального познания

д

ревнегреческие философы Протагор, Горгий, Гип-пий, Продик, Антифонт и др. называли себя учи-II ну телями мудрости (софистами) и обучали искусно шип дискутировать и добиваться победы в спорах.

Формула интеллектуальной аномии (беззакония)

Учителя мудрости, странствовавшие по городам Эл­лады, бравшиеся за обучение всех желающих любым наукам, в том числе математике, грамматике, поэтике, риторике, сумели придать философским знаниям доста­точно приземленный, прагматически ориентированный характер. Два обстоятельства обращают на себя внима­ние в выступлениях софистов. Первое — это дух диони-сийного буйства, проявлявшийся в том, что высказыва­ния софистов осуществляли на глазах публики неверо­ятные разрушения. В обычные слова как будто вселялся некий демон, сокрушавший древние традиции, привыч­ные нормы, устоявшиеся смыслы, общепризнанные за­коны и авторитеты.

Сокрушив все нормативные, ценностные и смысло­вые структуры, софист мог тут же, в присутствии потря­сенных и растерянных слушателей выстроить новую смысловую структуру любой конфигурации. Это интел­лектуальное дионисийство воспринималось большин­ством публики вполне благосклонно и даже с восторгом, поскольку отвечало глубинной сути греческого духа, ко-

торому Дионис, бог буйства и разрушений, был столь же близок, как и Аполлон, бог порядка и гармонии.

Софисты умели облекать интеллектуальное дионисий-ство в изящные формы изысканной риторики. В отличие от строгого дорического духа натурфилософии, пренебре­гавшей каким бы то ни было украшательством, софисти­ка явилась своеобразным воплощением ионийского сти­ля, ценящего красоту и изящество внешней формы. Тре­бования риторического искусства, вторгшиеся в философию благодаря софистам, были, по сути, не чем иным, как трансформацией ионийского начала, ценящего не столько смысл философствования, сколько его форму.

Еще один фактор, способствовавший привлечению общего внимания к софистам, связан с характером соци­ально-правовой системы и, в частности, с тем обстоя­тельством, что судебные процессы в греческих полисах не предполагали присутствия официальных защитни­ков и обвинителей. Истцы и ответчики должны были сами отстаивать свои права и доказывать собственную правоту в открытых дебатах перед судьями. На суде возникала атмосфера словесного агона, где каждая из сторон страстно желала победы и стремилась использо­вать все приемлемые обстановкой суда языковые, логи­ческие и риторические ресурсы. Платон свидетельство­вал о том, что «в судах решительно никому нет никако­го дела до истины, важна только убедительность». Все это порождало повышенный интерес к ремеслу софис­тов, у которых можно было научиться искусству словес­ных поединков, мастерству дерзких нападок и хитроум­ных защит.

Уроки софистов, которые умели с виртуозностью фо­кусников доказать, что черное — это белое, добро — это зло, мир — это война и т. д., были далеки от соответ­ствия общепринятым нравственным критериям. Они про­изводили двойственное впечатление, суть которого хо­рошо передавала одна из басен Эзопа. В ней говорилось о козлоногом сатире, который увидел, как крестьянин холодным зимним днем согревал дыханием свои озяб­шие руки. Затем сатир оказался у крестьянина в гостях и там ему представилась сходная по виду, но противопо­ложная по смыслу сцена: хозяин дул на горячую пищу,

чтобы остудить ее. Вывод сатира оказался не лишенным глубокомыслия: «Я не могу быть другом того, кто дыха-. нием и греет, и охлаждает; это доказательство двуличия | и лживости человеческой натуры». Софисты, которые ] при помощи одних и тех же слов строили и разрушали, ] отыскивали истину и прятали ее, превозносили благо и I справедливость и растаптывали их, демонстрировали не J наивное, естественно-бессознательное двуличие, а наме- | ренное коварство человеческого рассудка, опасное для S устоев цивилизованности и культуры.

Амбивалентность софистики имела несколько раз­личных проявлений, но самое разительное из них — это сочетание творческого духа с духом разрушения. Энер­гичная, сильная мысль Протагора, Горгия, Гиппия, Про-дика, вооруженная мастерством логической аргумента­ции, обладала огромным созидательным потенциалом. В отрывках тех сочинений, которые дошли до нас, в сохранившихся цитатах очевидно присутствие интеллек­туального блеска. И если бы целевые причины их дея­тельности были непосредственно причастны к идеалам общественного блага и справедливости, имена этих мыс­лителей вполне могли бы стоять в одном ряду с именами Сократа, Платона и Аристотеля. Но целевая детермина­ция здесь была иного рода: софистов не интересовали возвышенные общественные идеалы, их манили богат­ство, популярность, выгода.

Дух властолюбия

Самой крупной мишенью для софистов служили абсо­лютные ценности и нормы бытия. Заповедный мир долж­ного с его возвышенными идеалами, незыблемыми зако­нами, традициями, канонами служил для них примерно тем же, чем является для искусного охотника лес, пол­ный дичи. Обуреваемые непомерной гордыней, которая позднее будет оцениваться христианством как главный из семи смертных грехов, они легко переступали черту запретного. В сущности, софисты жаждали власти. Их прельщала перспектива господства над умами современ­ников. Им нравилось манипулировать их мнениями, об­ращаться с ними, как с марионетками, послушно устрем­лявшимися в своих суждениях туда, куда направляла их

коварная логика софистов. У этой формы господства был особый, изощренный вкус. Надо было быть социальным гурманом, честолюбцем и властолюбцем, чтобы открыто пренебрегать возможностями обычной политической ка­рьеры и использовать свои дарования в столь неординар­ном направлении. Но для того, чтобы присвоить себе власть над умами людей, необходимо было освободить их от власти привычных представлений, от диктата укоренив­шихся в их сознании нормативных и ценностных стерео­типов. Дух, переведенный в анормативное состояние, ут­ративший традиционные ориентиры, превращался в слеп­ца, нуждающегося в поводыре. И здесь-то софист и начинал ощущать всю меру своего господства над душой, в которой разрушены абсолюты и которую можно было

„треперь вести в любом направлении, безраздельно властвуя

!над ней и наслаждаясь этой властью.

Античное «богоубийство»

^ Обычно самой крупной заслугой софистов считают фор-,,мулировку Протагором знаменитого тезиса о человеке. ^как мере всех вещей. Этот принцип действительно резко ^зменил ценностную доминанту и смысловую направлен­ность греческой философии: она из «натуродоминантной» превратилась в «антроподоминантную». Философы поня­ли, что они вправе смотреть на мир с точки зрения чело­веческих интересов, с позиций живого, конкретного ин­дивида. Изменилась точка отсчета в ценностной иерар­хии, изменился весь строй и тон философствования. Если прежде «мера всех вещей» имела сверхличный характер и восходила к древним богам, божественным законам, вселенскому Логосу, то теперь она оказалась низведена с небес. Лики богов утратили свой грозный облик, автори­тет их начал колебаться в свете рассуждений софистов. Когда Протагор во всеуслышание заявил, что он не знает, существуют боги или нет, поскольку ему мешают два препятствия — темнота вопроса и краткость человечес­кой жизни, — за этими словами крылось не чистосерде­чие оказавшегося в тупике мыслителя, а хитрость прита­ившегося охотника, прицеливающегося в свою жертву. Гораздо откровеннее был другой софист, Критий, который прямо, в открытую намеревался совершить

I• 67 •

«богоубийство», заявив, что боги — это не более, чем выдумка людей, что их не было в прошлом и нет в настоящем. Законодателям в давние времена понадоби­лось придумать богов и наделить их свойствами над­смотрщиков за поведением людей, чтобы облегчить себе труд по управлению подданными. В своей трагедии «Си­зиф» Критий рассуждал о том, что в глубокой древнос­ти, когда еще не было юридических законов, среди лю­дей царило право сильного. Чтобы воспрепятствовать разгулу насилия, были созданы законы, устанавливав­шие наказания за различные проступки и преступле­ния. Но это не помогло, и злодеяния не прекратились, а приобрели лишь более скрытый характер. И вот тогда пришлось придумать богов, предназначение которых состояло в том, чтобы обуздать человеческое злонравие. Для своевременного пресечения злодейств боги изобра­жались вездесущими, всезнающими, всевидящими, про­никающими даже в человеческие помыслы, так что от них было уже невозможно скрыть преступные намере­ния. Признав существование богов, люди оказались плен­никами собственного изобретения. Многие и по сей день являются рабами иллюзорной уверенности, будто над ними есть высшие силы, но на самом же деле истина состоит в том, что не боги, а человек — настоящий хозя­ин своей жизни. Ему принадлежит право самостоятель­но решать, как ему жить и куда направлять свои силы — на добро или на зло.

Трезвый и даже циничный рационализм софистов в их оценках традиционных абсолютов был нацелен на расчистку интеллектуального пространства от норматив­ных заграждений. Создавались предпосылки для того, чтобы социально-философская мысль, освободившаяся от религиозных ограничений и нравственных привязан­ностей, могла беспрепятственно бесчинствовать в атмос­фере созданной ею интеллектуальной вседозволенности.

Массовое сознание, интуитивно ощущавшее опасность софистики, временами довольно резко реагировало на подобный негативизм. Так, сочинения Протагора были публично сожжены на городской площади Афин, а сам он был приговорен к смертной казни и вынужден был спасаться бегством.

68'

У истоков антроподицеи

Предприняв попытку обесценить мифологические традиции и разрушить религиозные абсолюты, софисты получили возможность поставить в центр миропорядка человека. В истории мировой культуры это была первая форма антропоцентризма. Индивидуальное «я», выде­лившись из родового «мы», устремилось в своем транс­грессивном порыве вперед, к новым рубежам самоутвер­ждения, пока не достигло ценностно-смыслового преде­ла, дальше которого двигаться было уже некуда. Таковым оказался протагоровский антропоцентризм, возносящий человека над миром, ставящий его выше традиционных нормативных ограничений, несущий в себе идею автоно­мии человеческого духа, который совершил дерзкий акт по присвоению себе права произвольной расстановки цен­ностных ориентиров и нормативных акцентов. Его транс-грессивность несла в себе, наряду с известной долей ин­теллектуального авантюризма, также и рациональные начала. Так, Протагор справедливо утверждал, что у человека всегда имеется возможность высказать о лю­бом предмете два противоположных мнения, чему спо­собствуют следующие обстоятельства:

1) любая вещь внутренне противоречива и тем са­
мым позволяет обращать внимание то на одни ее свой­
ства, то на другие, противоположные по характеру;

2) мнения людей о конкретном предмете могут быть
различными в силу естественных расхождений вкусов и
взглядов.

Из этого следовал вывод: если предметы внутренне

неоднозначны, а люди различны и их мнения о вещах

далеки от единообразия, то не может быть и речи о

существовании объективной истины. Любое знание о чем

*бы то ни было — это образчик противоречия, поскольку

1оно выражает действительность, будучи не в состоянии

see выразить; оно передает истину, будучи не в силах ее

передать. Отсюда любая истина имеет все основания быть

одновременно и ложью.

В лице софистов человек впервые обнаружил беспре­дельные возможности языка, удивительную гибкость и многозначность понятий, способность выстраивать и оп­ровергать любые доводы и сразу же начал применять

свои открытия на практике, нанеся тем самым знач* тельный урон делу поиска истины. Так, Горгий сформ5 лировал несколько принципиально важных положений!

1) ничто не существует;

2) если что-либо и существует, то не может быть по-|
знано;

3) если нечто и может быть познано, то эти знания |
нельзя ни выразить, ни передать кому-либо.

Таким образом, открывался путь не только к «бого-j убийству», но и к «убийству» истины. Та же участь г поджидала общее благо и справедливость. Горгию была \ близка мысль о том, что мы живем в мире не истин, а \ мнений, которые по-своему первичны в общественных оценках этических и правовых вопросов. Но поскольку у каждого имеется свое, особое мнение, то у людей нет почвы для единства взглядов, формирования общих для всех, универсальных подходов к морально-правовым яв­лениям. В своей речи в защиту Елены Прекрасной, из-за которой, согласно древним мифам, началась Троянская война, Горгий блестяще оправдал виновницу гибели Трои. Согласно его версии, Елену толкнули на путь невернос­ти, во-первых, воля могущественных богов Олимпа, во-вторых, энергичные притязания Париса и, в-треть­их, беспощадный Эрос, а сама она при этом оставалась чистой и ни в чем не повинной. Аналогичным образом софисты могли оправдать любой неблаговидный посту­пок и даже преступление. Для этого достаточно было лишь сослаться на неодолимую силу внешних обстоя­тельств, исключить из поля зрения проблему личностной мотивации, и тогда человек освобождался от ответствен­ности за содеянное и представал в роли несчастной жер­твы надличных сил. Софисты обучали всех желающих навыкам использования этого стереотипа для оправда­ния своих поступков как в обычных, повседневных ситуа­циях, так и в условиях судебных разбирательств.

Апология свободы

Софисты настаивали на отсутствии универсальных, общеобязательных нравственных требований и право­вых норм. Акцентируя внимание на праве человека иметь субъективное мнение по всем вопросам, они трактовали

социокультурную нормативность как нечто необязатель­ное. Их субъективизм оборачивался открытым пренеб­режением традиционными запретами, воинствующим не­гативизмом, откровенным имморализмом, различными формами вседозволенности. Свобода как ценность, вкус которой впервые начал ощущать человек «осевого вре­мени», не успев получить всестороннего философского, этического, юридического обоснования, была перехва­чена софистами и заменена ее темным двойником — дерз­ким, имморальным своеволием. Совершив эту коварную подмену, софисты продемонстрировали разрушительный потенциал своего учения, которое, подобно тарану, ста­ло разбивать пока еще достаточно хрупкие цивилизаци-онные и культурные структуры античного социума, рас­шатывать его нравственно-правовые устои.

Интеллектуально-логическая вседозволенность ока­залась чем-то вроде опасного оружия, оказавшегося в руках бесшабашного подростка, лишенного зрелого мо­рально-правового сознания. Софисты с их изворотли­вым хитроумием, азартом и упоением впадали в поисти­не дионисийные восторги, буйствуя и разрушая оружи­ем логических софизмов все, что попадалось им на пути. Интеллектуальный цинизм позволял им выворачивать наизнанку любые очевидности, низвергать любые абсо­люты, опрокидывать все общепринятые, традиционные запреты. Намеренно совершаемые логические подмены вводили в заблуждение слушателей, позволяли навязы­вать им любое, выгодное для софиста мнение. Широкая образованность, значительный жизненный опыт, оратор­ское мастерство позволяли им легко достигать постав­ленных целей.

Открытие софистики можно приравнять к изобрете­нию людьми такого оружия, как лук и стрелы. Некогда возможность точного попадания в цель, удаленность от противника на безопасное расстояние радикально изме­нили условия охоты и войны. Софистика изменила ис­ходные условия вербального общения, предоставив сто­ронам возможность пользоваться мощным оружием на­падения и защиты. Обладая имморальной природой, как и подобает любому оружию, она заняла прочное место в арсенале средств социальной борьбы.

 

• 71 •