Глава 10. Социологические проблемы науки

 

10.1. Наука как социальный институт

Самоопределение науки в системе общественных отношений связано с ее институциализацией, т. е. с превращением в особый социальный институт. Символическим актом такого превращения считается уже упомянутое выше учреждение в 1662 г. Лондонского королевского общества естествоиспытателей. Термин «наука» в строгом смысле слова употребляется именно по отношению к этой, европейской Нового времени, институциализированной, науке. Предшествующие формы познавательной деятельности именуются «пранаукой», «протонаукой», «преднаукой» и т.п., либо же используются уточняющие эпитеты: «античная наука», «восточная наука» и т.п. Проблема социально-культурных предпосылок указанного превращения имеет ряд подходов.

В идейном багаже науковедения имеется гипотеза так называемого "случайного" возникновения науки, связанная с именами А. Эйнштейна и Д. Прайса (9, с. 68-69) Существо ее раскрыто Эйнштейном в следующих словах: "Развитие западной науки основано на двух великих достижениях: на разработке греческими философами формально-логических систем <...> и на обнаружении в эпоху Возрождения того факта, что причинные отношения можно вскрыть с помощью систематического экспериментирования. Я лично не стал бы удивляться тому, что китайские мудрецы не сумели сделать этих открытий. Удивляться приходится другому: что эти открытия вообще были сделаны".

В целом схема генезиса науки согласно этой гипотезе выглядит примерно так: в античное время возникает один элемент — логические системы формализации; он проходит утробное развитие в лоне философии и теологии средневековья и, наконец, в XVII в. соединяется со вторым элементом - идеей экспериментального познания причин, порождая тем самым науку Нового времени. В самой гипотезе нет объяснения причин соединения этих двух элементов, но само разграничение западных ученых и китайских мудрецов наталкивает на мысль о фундаментальных различиях социально-культурных основ их деятельности. Например, виднейший конфуцианец Сюнь-цзы (III в. до н. э.) называл зряшным времяпровождением изучение таких вопросов, как "движение тела в пустом пространстве" или "различие между белизной и твердостью" (эти проблемы, прямо указывал, что ремесленник и без этих знаний может оставаться хорошим ремесленником, и призывал не размышлять над природой, непосредственно "приручать ее", "управлять ею". Такие взгляды господствовали в духовной жизни Китая более чем два тысячелетия. Конфуцианское социоцентрическое учение вполне пригодно для обслуживания того, что американский философ Л. Мамфорд называл «царской техникой» или «мегамашиной». Он так ее характеризует: «Это необычное изобретение …оказалось самой ранней моделью для всех позднейших сложных машин, хотя постепенно акцент смещался с человеческих рабочих звеньев на более надежные механические элементы. Уникальной задачей царской власти стало набрать нужное количество живой рабочей силы и распоряжаться ею для выполнения таких масштабных работ, какие никогда раньше не предпринимались» (8, с. 249).

Имеется также гипотеза, напрямую связывающая рождение новой науки с экономическими факторами. В таком русле высказывается, в частности, известный историк науки М. Льоцци. Он утверждает, что еще в Средневековье, вследствие характерных для того времени тенденций к экономической и политической автаркии (са­модостаточности), которая специфическим образом порождала потребность в высокопроизводительном труде, появлялись "ремесленники, искусные и деятельные, для которых жизнь слилась с трудом, а труд приобрел благородную окраску, неизвестную... античности"(7, с.40). Льоцци отмечает, что на протяжении всего Средневековья рядом с наукой, замкнутой в своей книжной культуре, происходило параллельное развитие техники, что отражалось в ином мировоззрении. Когда в эпоху Возрождения оба течения — со­прикоснулись, переплелись и в конце концов слились воедино, возникла новая наука со своим новым идеалом человека, который уже не был ни чуждающимся труда ученым, ни невежественным тружеником, но человеком, который делает, чтобы знать, и знает, чтобы делать.

Однако остается вопрос: на каком основании произошло это "переплетение" и "слияние"? Очевидно, что сама по себе экономическая нужда в новой науке (потребность знать, чтобы действовать) не может ее создать. Видимо, для того чтобы в одном лице реально соединились человек действующий и человек знающий, необходима их открытость друг другу, их культурная идентичность.

На общую черту западной культуры указал швейцарский психолог и культуролог К. Г. Юнг. Согласно его воззрениям, западная культура отличается экстравертностью, т. е. обращенностью вовне, в объективный мир, тогда как культуре Востока присуща интровертность —обращенность вовнутрь, самоуглубленность. Юнг пишет: "Любой западный человек — христианин, вне зависимости от конфессии. Для христианства человек внутренне мал, близок к ничто. <...> При помощи страха, покаяния, обещаний, покорности, самоунижения, добрых дел и молитв он может умилостивить великую силу, находящуюся не в нем. а во Всецело Другом (совершенном и "внеположном"), единственно реальном. Заменив "Бога" какой-нибудь другой силой (например, "миром", "деньгами"), мы получим полную характеристику западного человека: прилежного, боязливого, <...> неистового в борьбе за земные блага (собственность, здоровье, знание, техническое мастерство, общественное благосостояние…)" (11,с.96).

Таким образом, оба "западных человека" — действующий и знающий — в своей деятельностной экспансии продвигались в концентрических направлениях. Первый исподволь проникал во все новые сферы природы, которые для своего освоения нуждались в механических, аэро- и гидродинамических, астрономических и прочих познаниях. Второй расширял и совершенствовал инструментарий когнитивного (познавательного) вопрошания "Всецело Другого". Философская санкция экспериментального исследования вызревала в рамках религиозного мировоззрения, логика экзегетики (истолкования документов Откровения) заменялась логикой активной беседы с Богом на языке эксперимента. Например, Г. Галилей говорил, что природа, вторая книга Бога (первая — Библия), написана математическими буквами и мы должны выучить ее алфавит, если хотим читать. Следует отметить особую роль протестантской религии в становлении духовных оснований науки. Придавая сакральный смысл успеху человека в земных делах, протестантская теология поощряла объективное познание природных процессов.

Мы можем констатировать, что становление науки Нового времени не было ни случайностью, ни простой реакцией на экономические запросы времени, оно явилось закономерным раскрытием возможностей, заложенных в западной культуре. Именно потому, что в этой культуре создание мегамашины по восточному образцу было затруднено или невозможно, перед культурой стояла задача построения машины из «механических элементов». Для этого необходимо создание научной механики.

Отмеченное выше концентрическое движение завершилось обретением наукой статуса социального института. До этого она в Европе функционировала в системе института образования (слово "доктор" — наименование средневекового ученого — первоначально означало учителя), что и предопределяло ее функциональную нагрузку. Средневековая физика главным образом была ориентирована не на решение познавательных проблем, а на доказательство и изложение готовых истин.

Переход науки в институциональное состояние знаменовал собой изменение иерархии ее функций. Познавательная и конструктивно-проективная функции становятся важнейшими. Отныне образовательная, политическая, экономическая и другие подсистемы общества не могут претендовать на то, чтобы наука находилась в полной функциональной и информационной зависимости от них. Для нормального существования науки в качестве самостоятельного социального института необходим избыток информации, поэтому первостепенное значение для нее приобретает интернаучная коммуникация (внутринаучные каналы общения), в том числе между­народные связи между сообществами ученых.

Институциализация науки означает признание обществом права науки на самостоятельное существование и одновременно установление социального контроля над ее деятельностью. При всей отмеченной выше автономии, теснейшая связь науки и экономической жизни общества неоспорима.

10.2. Наука и производство

В социологии науки выделяют два вида производства: донаучно-стабильный и научно-нестабильный. Первый характеризуется тем, что изменения происходят в области технологий, профессий, каст, которые выступают как долгоживущие сущности и включают в себя переданный по наследству навык и личное мастерство. В таком производстве человек — обязательный участник, совмещающий несколько функций: регулирования (как наследник и субъект наследственной информа­ции), совершенствования технологии данного вида и обучения (как агент наследственности, передающий информацию следующим поколениям).

Современная наука и связанный с ней технический прогресс возникают тогда, когда функция обучения и функция порождения нового (инновация) вытесняются из рамок технологии. Инновация — это не только замена одних технологий другими (технологический филогенез), но и совершенствование, рационализация наличных технологий (технологический онтогенез). И если второй вид инновации наличествовал и в донаучном производстве, то первый предполагает «онаучивание» производственного процесса. На филогенетическом пути развития технологий можно выделить два важных этапа: промышленная революция XVIII в. и научно-техническая революция ХХ в.

Сущностью революции XVIII в. было появление рабочей машины (технического средства труда), заменившей ручную технику (орудия труда), т.е. коренной поворот в принципах создания средств труда. Промышленная революция была подготовлена научной революцией XVII в. Если в предшествующие эпохи в производственную деятельность вовлекалось главным образом вещество, то в период промышленной революции акцент делается на энергетических процессах, непонятных, экзотичных, с точки зрения наивного реализма. Человека справедливо считают единственным на Земле существом, нуждающимся в энергии, которую невозможно усвоить непосредственно физиологически (поесть или согреться). Но даже такие источники энергии как огонь, ветер, вода, мускульная сила животных –«естественны», достаточно технического умения, чтобы ими овладеть. Иное дело – энергия пара. Эта энергия необычна, но именно эта ее необычность, а вовсе не производственная эффективность привлекала внимание и ученых, и публики.

Античные образцы механических устройств на паровой тяге (эолипил — прототип паровой турбины; механическое приспособление для автоматического открывания дверей) даже вошли в историю под названием «игрушек Герона», целью которых было потрясти воображение непосвященных зрителей. Появление паровой («философской», как ее называли) машины в XVIII в. не как игрушки, а как технического средства труда накрепко связало технологию и науку и ввело производство в период перманентной нестабильности.

Этап научно-технической революции связан с использованием информационных процессов природы и с превращением науки в непосредственную производительную силу, т.е. с обретением ею управляющей функции. Социальный смысл НТР заключается в том, что она изменяет положение человека в процессе производства: он не только передает средствам труда свои исполнительско-технологические, энергетические и транспортные функции, но и совершенствует контрольно-управленческие функции, часть которых переходит к управляющим устройствам, созданным на основе электронно-вычислительной техники.

Здесь возникает естественный вопрос: не создает ли превращение науки в непосредственную производительную силу угрозу ее институциональной автономии, не превратится ли сна в перспективе в филиал производства? И, как это часто описывается в антиутопических романах, не станет ли она конструировать не только новые образцы техники и продукции, но и работников для первой и потребителей для второй? Самый простой ответ был бы: это невозможно вследствие объективной противоположности науки и производства. Слепой поиск — главное, что отличает научную деятельность от производственной. Человек в производстве всегда знает, что он делает, и делает это наверняка, в науке же планирование невозможно, результат получается лишь «на выходе» и то не всегда. Производство ориентировано на онтогенетические инновации, наука — на филогенетические. В производстве задача машины — производить серии продук­тов-близнецов для потребления. Экспериментальное оборудо­вание, даже внешне похожее на производственную машину, таковой не является. Здесь нет серийной однотипности, каждый продукт отличается от другого.

Такие воззрения на проблему взаимоотношений науки и производства, характерные для отечественной социологии науки советского периода, довольно верно отражают суть дела применительно к нашей стране. Производство, работавшее в экстенсивном режиме, уныло штамповавшее бесконечные серии устаревших моделей, было крайне не гибким, в технологических инновациях явно склонялось к онтогенезу, нещадно эксплуатировало природные ресурсы: даже в лучшие годы наша экономика почти на четверть перекрывала мировой норматив энергозатрат (16∙10 килокалорий на производство валового продукта стоимостью 1 тыс. долл. в расчете на душу населения).

Автономия отечественной науки оказалась гипертрофированной, значительная часть научных разработок — излишней по отношению к нуждам производства, и как следствие этого— психологическое ощущение бессмысленности исследовательской работы, имитация научной деятельности, серийное штампование диссертаций. В 1987 г. общее количество проданных лицензий в мире составило 58 тыс., из которых на долю США пришлось 30 тыс., а СССР — только около 1 тыс. Причины этих явлений справедливо усматриваются в превалировании политико-административных методов управления как наукой, так и производством, в отнесении науки к непроизводственной сфере и финансировании ее по остаточному принципу. В СССР соотношение затрат на науку и капитальных вложений на протяжении десятилетий сохранялось на уровне 1:5-6, тогда как в США и Великобритании эти пропорции были равны соответственно 1:1 и 1:2. Не случайно основная часть научно-технической интеллигенции оказалась «внутренне готовой» к известным и весьма неоднозначным социально-экономическим трансформациям в нашей стране.

Негативный опыт консервации объективной противоположности науки и производства в нашей стране не снял вопроса о перспективах их взаимоотношений. Производство гибкое, демонополизированное, малосерийное, рискованное, производство— «военный набег» (так английский историк науки Дж. Бернал называл научный поиск) в финансовом, организационном и психологическом планах сближается с наукой. В этих условиях «Всецело Другое» западной культуры — предмет познания и практики оказалось не столь уж и другим (в смысле несопоставимости его величия и малости человека). Природа явила свою исчерпаемость, слабость, беззащитность перед совместными усилиями ученых и производственников, в связи с чем многие исследователи обоснованно полагают, что эра массового производства ради массового потребления должна уйти в прошлое. И здесь возможны различные сценарии.

Так, американский футуролог О. Тоффлер ключевое место в грядущей экономике отводит не производству и не потреблению, а «протреблению» (prosuming). Этим неологизмом он обозначает неоплачиваемую работу, не основывающуюся на обмене, работу для себя, как личное потребление. Что же касается вознаграждения, то новая экономика будет поощрять индивидуальность, способность к быстрым изменениям, любознательность, умение совмещать работу босса и рядового сотрудника. Другой американский исследователь будущего З. Бауман, напротив, предвидит не «демократический», как у Тоффлера, а «элитарный» перевод высокотехнологичного производства на выпуск «штучных» наукоемких товаров и услуг. Ввиду колоссальной диспропорции в распределении богатств в современном мире, бизнес-сообществу становится выгоднее производить эксклюзивные предметы роскоши для сверхбогачей, чем традиционно выпускать добротные и относительно недорогие товары. Наука, таким образом, снова возвращается к доинституциональным «игрушкам». Наука и техника ряда стран, в том числе, нашей, уже обеспечивают «игрушечные» полеты богатых клиентов на околоземную орбиту.

Итак, система «наука — производство» носит динамический характер. На всем протяжении истории этой системы в ней превалировали интегративные тенденции; рубежом на данном пути может считаться превращение науки в непосредственную производительную силу. На этом рубеже, во-первых, обостряется противоречие между практически безграничными возможностями техносферы и ограниченными биосферными ресурсами, а во-вторых, вновь актуализируется вопрос об институциональной автономии науки, причем его решение непременно предполагает неизбежный выход за рамки системы «наука -производство».

10.3.Наука и политические режимы

XIX век парадоксальным образом соединивший в себе романтизм и невиданный прогресс науки, породил идею об автономии науки, простирающейся до такой степени, что последняя может не обращать внимания на политическую жизнь. Французский философ Э. Ренан полагал, что наука как «основной элемент человеческого духа» «независима от какой бы то ни было социальной формы и вечна, как человеческая природа» (10,с. 100). Его соотечественник писатель Ж. Верн в лице капитана Немо представил романтический образ ученого – изгнанника, чуждого всем правительствам и учредившего силой своего ума и таланта собственное подводное царство. Опыт ХХ в. свидетельствует, что для адекватного понимания взаимоотношений науки и политических режимов, потребен скорее реализм, чем романтизм.

Ученые и научные учреждения располагаются на территории определенных государств, правительства которых из экономических, идеологических, престижных и прочих резонов вовсе не безразличны к характеру и содержанию их научно-познавательной деятельности. Существенное значение имеет вид политического режима данного государства.

Для эффективного накопления, обработки и передачи научных данных, координации усилий академической и отраслевой, фундаментальной и прикладной науки требуется регулирование в государственном масштабе. Вместе с тем, возрастает значимость так называемой «элиты знающих людей», т.е. видных ученых, поскольку вопросы государственного управления все теснее переплетаются с научно-техническими проблемами – от вопросов обороны до экономической политики. Резуль­таты научных исследований по тем или иным направлениям зачастую оказываются в зависимости от политического контекста.

При демократическом режиме факты негатив­ного влияния политического климата на науку могут быть нейтрализо­ваны. Что же касается режима тоталитарного, то он стремится конт­ролировать или блокировать каналы интернаучной коммуникации и тем самым подрывает основы нормального функционирования науки как социального института. Открытые структуры коммуникации объек­тивно препятствуют тому, чтобы какая-либо одна партия, достигнув политического господства, полностью подчинила бы себе государство. Поэтому тоталитаризм, который являет собой политическую монопо­лию одной партии, с таким подозрением относится к свободным кана­лам общения внутри научного мира.

Взаимоотношение науки и демократии имеет давнюю историю. Наука возникла в Древней Греции не только одновременно, но и бла­годаря демократии. Знание имелось и раньше: возводились пирамиды и гидротехнические сооружения, строились дороги и дворцы. Од­нако носителями суммы необходимых для этого сведений были пис­цы, ремесленники, жрецы — представители замкнутых каст, в обя­занности которых не входило отстаивание истин в открытой полеми­ке. Тайна знания была, по существу, инобытием тайны божественного происхождения государственной власти. Когда в демократических полисах свободные граждане обсуждали государственные дела, а по­литические деятели вынуждены были отстаивать свои политические программы, — тогда и мудрецы стали стремиться к обоснованию до­бываемых ими истин. Тогда и зародилась наука, сформировались ее принципы обоснованности и объективности. Под демократичностью науки, естественно, подразумевается акцент не на мнении большин­ства, а на том, что субъектами научного поиска является свободные люди. «Наука, — по словам В. Вернадского, — является глубоко де­мократичной, в ней несть ни эллина, ни иудея».

Рассмотрим особенности взаимоотношений науки и политичес­ких структур в советский период отечественной истории.

Государственные лидеры в нашей стране не слишком нуждались в компетентных политических советниках, но для решения крупных на­роднохозяйственных задач, вопросов обороны привлекались видные ученые. Им обеспечивались привилегированные бытовые и профес­сиональные условия, дозволялась известная независимость взглядов, а главное, им предоставлялась возможность реализовать идеи, которые в другое время и в другом месте вряд ли могли бы быть реализованы. Однако их зарубежные контакты контролировались вплоть до полного зап­рета. Такая система организации научной деятельности была отчас­ти, в особенности вначале, эффективной, она позволила сконцентрировать научные усилия по ряду важнейших направлений и осуществить выдающиеся прорывы в научных отраслях, обеспечивающих военно-промышленные технологии, космонавтику. Однако со временем про­изводительность научного труда падала, поскольку продуктивность работы ученого в большой степени зависит от широты и интенсивно­сти его контактов с коллегами. Например, вскоре после Первого съезда Международного общества почвоведов в 1927 г., на котором прези­дентом МОП был избран академик К. Д. Глинка - ректор Петроград­ского (Ленинградского) сельхозинститута в 1922—1927гг.- произошло резкое ослабление международных связей отечественного почвове­дения. Последствия десятилетий изоляции от мирового научного со­общества ощутимы и сегодня. Роль отечественных специалистов на мировой арене непропорционально мала: наши представители отсут­ствовали на большей части симпозиумов МОП за 1970—1987 гг.

Другой, более сложный, вариант тоталитарного контроля связан с предельной идеологизацией общественной жизни. (Термин «идеология» имеет два основных значения — нейтральный и оценочно-негативный. В первом случае под идеологией понимается некий набор обобщенных продуктивных идей относительно какой-либо социально значимой сферы. Во втором случае под идеологией понимается самодовлеющий мысленный образ, не ориентированный на постижение мира, а, напро­тив, «подгоняющий» реалии мира к своим собственным меркам.

При тоталитаризме большинство видов экономической и профес­сиональной деятельности находится в подчинении государства и ста­новится неотъемлемой его частью. Поскольку государство неотделимо от своей идеологии, то почти на все виды деятельности (в том числе и научно-познавательную) накладывает свой отпечаток официальная истина. Можно вспомнить многочисленные факты наклеивания яр­лыков, шельмования научных кадров, включения в академии и уче­ные советы государственных идеологов, которые таким образом по­лучали возможность непосредственно определять судьбы научных де­ятелей и их открытий. Однако нас интересует не столько фактическая стороны дела, сколько вопрос о том, какие элементы духовной жизни общества объективно могут способствовать идеологическому закаба­лению науки и какие политические механизмы в состоянии этому вос­препятствовать.

Наука — открытая система, соответственно, научно-коммуникативная сеть предполагает непрерывные изменения: установление не­традиционных каналов связи, введение новых знаков и кодов (напри­мер, компьютерные языки). Тоталитарный режим в своей идеологи­ческой экспансии на науку осознанно или неосознанно может опираться на такие духовные явления, которые отличаются мировоз­зренческой и информационной завершенностью (т. е. выступают хра­нителями, а не производителями знаний), но в принципе способны конкурировать с институциональной наукой по ряду познавательных проблем. Такие духовные явления иногда именуются «народной наукой» (например народные агрикультура, медицина, фенология). Хотя в народной науке отражаются лишь связи между явлениями (в то время как институциональная наука исследует сущности), но знание это — глубокое, целесообразное и нередко высокоэффективное в прак­тическом отношении. Более того, человечество приходит к осозна­нию гибельности игнорирования бесценных сокровищ мудрости, зак­люченных в традициях прежних культур. Но тоталитаризм делает став­ку не на сокровища, а на объективную ограниченность народного знания.

История науки в нашей стране (и не только в нашей, например в Китае периода «культурной революции») свидетельствует о гонениях на институциональную науку за «отрыв от народного опыта», хотя административное управление, например, сельским хозяйством, за­частую отбрасывало этот опыт начисто. Популярности в 30—40-е гг. пресловутой агробиологии Т. Д. Лысенко способствовали некоторые глубокие традиции отечественной агрикультуры — космократический (т.е. выражающий некое вселенское предназначение) пафос совместного («всем миром») преобразования природы и непри­ятие специализированной, якобы оторванной от народной жизни, «ка­бинетной», «городской» науки как порождения западной культуры.

Другой идейный исток феномена Лысенко — вульгаризированный вариант марксизма с гипертрофированным «классовым подходом», где также присутствовала идея выхода науки из кабинетов, ее непос­редственного воплощения в созидательной деятельности рабочего класса. Этой идее отдали дань такие видные марксисты, как А. Богда­нов, Н. Бухарин и сам родоначальник социологии науки Б. Гессен.

Итак, можно отметить, что, во-первых, тоталитаризм являет со­бой гипертрофированный вариант социального контроля над наукой и, во-вторых, политический антидемократизм зачастую смыкается с «гносеологическим антидемократизмом» (здесь мы употребляем тер­мин «демократия» в том значении, в каком его использовал В. Вер­надский в приведенном выше высказывании). Если среди социальных субъектов какой-то один принимается в качестве носителя «подлинной науки» (в нашем случае таковыми носителями выступали «трудя­щийся народ» и «рабочий класс»), то наука, попавшая в идеологичес­кую зависимость от подобного субъекта, не способна к объективному познанию, утрачивает свою идентичность и может превратиться в ма­гическое действо, политическое «аутодафе», филиал идеологическо­го ведомства и т. п. Судьба лысенковской агробиологии как «разра­ботки глубоких теоретических вопросов путем решения практически важных задач социалистического сельского хозяйства» оказалась именно таковой.

Рассмотрим теперь каково состояние науки при технократизме.

Институциональная автономия науки приобретает гипертрофиро­ванный вид в теории и практике технократизма, который исходит из того, что научное знание является высшей культурной ценностью и служит необходимым и достаточным условием ориентации человека в мире. При этом идеалом выступает не всякое, а прежде всего есте­ственное знание (биологическое, психологическое, кибернетическое и т. п.). Нетрудно заметить, что свои философские основания технократизм черпает в позитивистской традиции.

В понятии «технократизм» (от греч. techne — искусство, мастер­ство и kratos — власть) в отличие от близких понятий «сциентизм», «технологизм», «техницизм» и т. п., фиксируются не только мировоз­зренческие, но и властные претензии, что дает право говорить о технократизме как о политическом режиме — т. е. совокупности мето­дов, средств и приемов, с помощью которой властные органы осуще­ствляют управление обществом и обеспечивают свое политическое господство. При технократическом правлении происходит инверсия отмеченного выше социального контроля: теперь не общество при­звано контролировать науку, а напротив, наука — один из социальных институтов — стремится контролировать общество в целом. На прак­тике это означает полное или в значительной степени слияние научно-технической и политической элит.

Существенной особенностью технократического мышления явля­ется представление о человеке как обучаемом, программируемом ком­поненте какой-либо системы, как объекте разнообразных экспери­ментов и манипуляций, а не как о личности, живущей не по законам естествознания и техники, а по законам родовой сущности человека, личностного бытия, которое отличается разнообразием и богатством опыта, творчеством, свободой выбора и т. п.

Технократизм стремится низвести человека до уровня функциональ­ного элемента некоторой заданной системы. Так, например, видный венгерский экономист Я. Корнаи рисует следующую (оптимистичес­кую, по его мнению) картину будущего, от которой становится не по себе. Пусть разразится термоядерная катастрофа. Пусть весь мир ле­жит в радиоактивных руинах. Но на другой же день на развалинах будет развешено объявление: «Истребляю крыс. Приманка заказчика. Обра­щаться туда-то». И из этого первичного акта спроса-предложения дол­жна, по мысли Корнаи, возродиться из пепла человеческая культура. Очевидно, что данный автор трактует человека и культуру в биологизаторском духе.

Тоталитаризм и технократизм при всех своих различиях имеют об­щие черты (не случайно, первый из них иногда именуется «квазитехнократизмом»). И тот, и другой принципиально суживают горизонт жизни общества (и жизни науки в обществе) и не столь важно, достига­ется ли это при посредстве идеологического прессинга или же с опо­рой на немногие «выбранные места» из пусть успешных, но неизбежно ограниченных научных направлений. Оба они обещают «порядок» — экономический, политический, мировоззренческий, познавательный, но в конечном итоге приводят к дезорганизации. Судьба же институ­циональной науки в дезорганизованном обществе печальна. Примером может служить ее теперешнее положение в нашей стране.

Госбюджетные ассигнования на науку по понятным причинам недостаточны. Информационные каналы, ранее пресекавшиеся «компетентными» органами, разрушаются вследствие экономических причин: не хватает средств на литературу, оборудование, зарубежные командировки, доступ в компьютерные сети и т. п. Подсчитано, что на подготовку одного современного ученого-естественника уходит около 1 миллиона долларов. Отечественный крупный бизнес, ориентированный в массе своей на добычу и экспорт сырья, разумеется, не заинтересован в таких тратах. Как следствие — падение престижа профессии научного работника, международная и "внутренняя" (в коммерческие структуры) эмиграция научных кадров. Другое следствие — неоправданное распространение всякого рода оккультного, эзотерическою, традиционного знания, что свидетельствует об опасности нарушения баланса институционально-научного и доинституционального знания. Таким образом, как тотальная несвобода, так и «свобода» как синоним безнадзорности в одинаковой степени губительны для институциональной науки и имеют общее следствие в виде реваншизма доинституциональности.

Между культурой и цивилизацией имеются отношения как тождества, различия и противоположности. Момент различия справедливо усматривается в том, что культура выражает собой целостность общественного бытия людей, тогда как цивилизация выражает рационально-технические стороны его. Тоталитаризм делает упор на механизме государственного управления, технократизм – на механизме эффективной работы системы любого масштаба, которую надо лишь наладить. Поэтому в методологическом отношении, как в тоталитаризме, так и технократизме абсолютизируются аспекты тождества культуры и цивилиза­ции и игнорируются их различия, что приводит, в свою очередь, в онто­логическом отношении к нарастанию моментов их противоположности. Тождество как «безжизненное определение бытия» (Гегель) оказывается губительным и для культуры, и для цивилизации. Попытки подогнать живую жизнь культуры под заданные политические или научные схемы чреваты самыми негативными последствиями. Мнимое тождество обо­рачивается вполне реальным ущербом. Запущенный бумеранг абстракт­ной тождественности возвращается вполне реальным «тождеством» тота­литаризма и технократизма в культурной деструктивности.

Политика и наука имеют глубинные культурные корни. Они при­званы творить приращение Свободы и Истины — великих ипостасей духа культуры. Однако всякое историческое «восстание творческого духа» (М. Волошин) способно достичь лишь очередной ступени Исти­ны и Свободы: Таково неизбывное противоречие беспредельности духа культуры и ограниченности ее плоти (цивилизации). Вместе с тем велик соблазн эту очередную ступень иллюзорно превратить в окончательную.

Наши доморощенные либералы-технократы в полной мере унас­ледовали такой реформаторский апломб, смыкаясь в этом отноше­нии со своими тоталитарными предшественниками.

Проблема осуществления познавательной автономии науки и дол­жного общественного контроля за нею не может быть решена исключительно в рам­ках политики. Она имеет нравственные, этические аспекты.

10.4. Этические проблемы науки

Объектом этических оценок является человеческая деятельность, и научная ее разновидность, естественно, исключения не составляет. Она регулируется нравственными принципами и нормами, которые в значи­тельной степени определяются спецификой научной деятельности и прежде всего тем, что идеалом науки является объективность добывае­мой информации. Эта объективность должна быть равнодушна к добру и злу, этически стерильна. Этот тезис вряд ли может быть оспорен, по­скольку объективная истина, носителем которой служит наука, по свое­му содержанию не зависит от человека и человечества, в то время как нравственные нормы и оценки выражают интересы определенных со­циальных групп или всего человечества. Однако, если цель и результат научной деятельности в указанном выше аспекте правомерно рассмат­ривать как этически нейтральные, то относительно самого процесса ре­ализации познавательной цели этого сказать нельзя. Достижение объек­тивно-истинной информации в ходе научного поиска связано с напря­женным трудом по получению и переработке эмпирического материала, по разработке и выбору адекватных методов, по преодолению препятствий социального и технического характера и т. п. Вот почему в науч­ных работниках высоко ценят такие нравственные качества, как науч­ная добросовестность и смелость мысли, трудолюбие и творческий по­рыв, терпеливость и выдержка. Важное нравственное значение имеет способность научного работника контролировать собственные амбиции и готовность отказаться от своей бесперспективной в познавательном отношении идеи. Наконец, существенное значение имеет нравственный климат в обществе, признающий за научным работником право на сво­бодный научный поиск и защиту его результата.

Классик современной социологии науки Р. Мертон еще в 40-х годах XX столетия исследовал этос науки и определил основные его импера­тивы. Это универсализм, общность (коммунализм), бескорыстность (не­заинтересованность), организованный (культивируемый) скептицизм. Универсализм предполагает убеждение в том, что исследуемые явления повсюду одинаковы и что истинность утверждений о них не зависит от утверждающего, что ученые в своей деятельности должны руководство­ваться не своими личными симпатиями и антипатиями, но исключи­тельно общими критериями и правилами обоснованности и доказатель­ности знаний. Императив общности означает, что результаты научной деятельности должны рассматриваться как продукты социального со­трудничества и должны свободно становиться общим достоянием науч­ного сообщества. Бескорыстность полагает запрет на использование уче­ным его открытий в целях личной выгоды — финансовой, для повыше­ния престижа и т. п. Организованный скептицизм — установка на предельную самокритичность в оценке своих достижений и участие в рациональной критике работы других ученых.

В отечественной литературе получила распространение «научная ус­тановка нравственности», сформулированная академиком А. Д. Алек­сандровым:

1. Основания и источник нравственности лежат в самом человеке, в обществе, и истинное ее понимание дается наукой.

2. Не создавай себе идола ни над обществом, ни в обществе, ни вне на­уки, ни даже в самой науке; идеал — не идол, а ориентир развития.

3. Не говори зря ни о нравственности, ни о научности и не думай, что то, что представляется тебе нравственностью и научностью, уже есть они полные, потому что им нет границ.

4. Будь объективным: стремись разобраться в том, что есть и как оно есть и не ставь впереди того предубеждения и желания, чтобы они не закрыли тебе истины.

5. Чти истину и будь тверд в убеждениях, но остерегайся фанатиз­ма. Основывай свои убеждения на знании, критически сверяй их с опы­том и друг с другом.

6. Стремись к пониманию: гляди фактам прямо в глаза, но не давай ослеплять себя их видимостью, а стремись разглядеть их сущность.

7. Будь честным и правдивым, и перед собой прежде всего; обращай объективность на самого себя.

8. Избегай односторонности и близорукости, а стремись понимать противоречия и движение жизни.

9. Помни, что как бы ни хороши были намерения, но, чтобы они вели к добрым делам, нужно знание. Поэтому овладей знанием, учись приме­нять его, накапливай моральный опыт.

10. Не отступай перед трудностями, но будь настойчив в стремле­нии понять и сделать лучше. Понимание же не дает настойчивости об­ратиться в упрямство.

Нетрудно заметить, что многие требования данной установки со­впадают с мертоновским этосом: антидогматизм, критичность и само­критичность, объективность и т. п. Но имеются и отличия. Данному нравственному своду удалось избежать ригористичности мертоновского этоса. При своем последовательном воплощении указанный этос мо­жет привести к ситуации нравственной амбивалентности, т. е. ситуации, когда две нормы единого кодекса противоречат друг другу. Например, ученый должен как можно скорее опубликовать свою работу, чтобы сделать ее достоянием научного сообщества; и ученый не должен спе­шить с публикацией, поскольку обязан тщательно проверить и пере­проверить добытое знание. Очевидно, что норма коммунализма всту­пает в противоречие с нормой скептицизма. Или такая ситуация: ученый пришел к выводу, который научным миром заведомо считается «ересью»; опубликование этого вывода означало бы конец научной карьеры и, следовательно, невозможность дальнейшего исследования. Норма универсализма противоречит норме коммунализма. Установка А. Александро­ва как раз и ориентирует ученого на накопление нравственного опыта, который не может быть заменен никакими априорными предписания­ми. Ученый, как и всякий человек, свободен в нравственном выборе и несет ответственность за тот или иной образ действий.

Таким образом, нормативно-ценностная структура научной деятель­ности не является жесткой, но наличие норм и ценностей очень важно для самоорганизации научного сообщества.

Но как быть, если осуществление норм этоса затрагивает интере­сы людей, не принадлежащих научному миру? Или, иными словами, могут ли императивы мертоновского этоса быть основой нравствен­ной жизни общества в целом? По мнению Д. Белла, именно в этом направлении движется нравственный прогресс и «этос науки есть этос нарождающегося постиндустриального общества» (3,с. 515). Так ли это? Рас­смотрим два примера.

Немецкий физик В. Гейзенберг в своей книге «Шаги за горизонт» приводил интересный эпизод из истории создания ядерного оружия. Перед первым испытанием аме­риканской водородной бомбы он предупреждал своего коллегу Э. Ферми о возможных губительных в биологическом и политическом смыслах последствиях такого шага, на что тот ему ответил: «Но ведь это такой красивый эксперимент». С точки зрения мертоновского этоса, позиция Ферми безупречна: ученый вправе в любой форме тре­бовать от природы решающего подтверждения своих предположений, универсализм ему это дозволяет. Приведем еще один пример. Широ­ко известны, нашли отражение в документальном и игровом кино опыты С. Милграма (Йельский университет, США). В эксперименте принимали участие две категории испытуемых — «учителя» и «учени­ки»; первые задавали вопросы вторым и в случае неправильного от­вета стимулировали их возрастающими раз за разом разрядами тока, вплоть до смертельного вольтажа. Разумеется, «ученик» на самом деле не испытывал боли, лишь имитировал ее, но его «учитель» об этом не знал. Для нас интересно то обстоятельство, что в том случае, когда к нажатию кнопки «учителя» побуждал «человек науки» в белом халате экспериментатора, то около 60 % испытуемых доходили до последне­го пункта, условно «убивая» своих партнеров (6). Опыты были задуманы в плане исследований психологической податливости, внушае­мости человека, но косвенным образом их результаты свидетельству­ют о том, что нормы научного этоса вышли за рамки мира науки и принимаются значительной частью людей, даже в ущерб общечело­веческой морали. Получается, что во имя научного прогресса, во имя соблюдения принципа универсализма, допус­тим даже отказ от библейской заповеди «не убивай».

Как мы видим, нравственная жизнь общества в принципе не мо­жет базироваться на одних только требованиях этоса науки. Более того, нравственная максима средневековых алхимиков, гласившая, что тай­ны науки открываются только нравственному человеку, неожиданно обретает новую жизнь. При всей несомненной значимости науки в будущем мире проблема нравственного контроля над ней со стороны общества не потеряет актуальности.

Особое место в ряду этических проблем такого рода занимает от­ношение человека к органической природе, что составляет предмет биоэтики, разрабатывающей нравственные критерии и нормативы ис­следований в области живых систем, в том числе на человеке. В более широком понимании биоэтика есть осмысление человеком своей не­разрывной связи с природой и вытекающей отсюда моральной ответ­ственности за сохранение мира живого. К уже ставшим традиционными нравственным проблемам эвтаназии, новых репродуктивных технологий, генной инженерии и т.д. добавляются в наше время нравственные проблемы нанонауки. Молекулярные «самосборщики» будущего, которых популяризаторы нанотехнологий уже называют «машины сотворения мира», как считается, представляют собой гипотетическую опасность своим неконтролируемым клонированием, грозящим превращением всего живого в «серую слизь» (2, с. 9).

Вместе с тем необходимость общественного нравственного конт­роля не снижает значимости внутринаучного этоса. Научный мир не представляет собой однородного целого. Существу­ют ученые — «прикладники» и «академики», «технологи» и «экологи», обслуживающие интересы АПК и ВПК и т. п. Зачастую складывается представление, что чисто академическая наука, в отличие от приклад­ной, «чиста» и в нравственном отношении, т. е. неуязвима для мораль­ной критики, «поскольку она представляет собой исключительно поис­ки истины, которые принимают форму размышления, наблюдения, до­казательства...» (1, с.170). И поэтому якобы значимость нормативных требований научного этоса ограничена не только вне научного мира, но и внутри него. Ведь если полагается некая «полиция нравов» научного мира в виде чистой науки, то принцип универсализма, очевидно, не дей­ствует. Это представление неверное. Во-первых, проблема морального суждения о применяемых средствах стоит не только в прикладной, но и в чистой науке (подтверждение этому — в примере с Гейзенбергом и Фер­ми). Во-вторых, общественное влияние на науку отнюдь не всегда может быть однозначно позитивным. Не только наука в нравственном отношении «обязана» обществу, но общество несет такие же обязательства перед наукой. Но всегда ли так бывает? В Петербургском метро есть станция «Технологический институт», подземный зал которой был задуман и сооружен как торжественный памятник деятелям отечественной науки. И что мы видим сейчас? Скромные медальоны с портретами великих ученых перемежаются с крикливыми рекламными щитами; чтобы было ясно, кто в современном обществе главный – великий ученый, открывающий неведомое, или бизнесмен-рекламодатель. Когда на заре Нового времени Фр. Бэкон провозгласил свой девиз «Знание-сила», он не подозревал, что девиз может быть опошлен и истолкован в том смысле, что знание является, пусть необходимым, но лишь придатком к силе – политической, военной или экономической.

Противостоять негативному влиянию может только нравственно сплоченный научный мир. Приведем еще одну иллюстрацию. В конце 80-х гг. прошлого века предметом общественной дискус­сии (в т. ч. и нравственной) было строительство комплекса защиты Ле­нинграда от наводнений, в просторечии именуемого дамбой. При этом априорно считалось, что носителями нравственного блага являются про­тивники дамбы и, соответственно, зла — ее проектировщики. Настрое­нием умов (в т. ч. и части научных) управляли хлесткие лозунги типа «дам­ба — городу амба». С течением времени воззрения на возможную экологическую ущербность проекта кардинально изменились. Защитные сооружения уже новой, петербургской власти пришлось возводить. Но как компенсировать временные, финансовые, кадровые и прочие потери от перерыва в строительстве защитных сооружений?

О чем свидетельствует этот пример? О том, что при всей обще­ственной значимости полемики людей науки (по экологическим или иным, как нынче принято говорить, резонансным вопросам) она дол­жна быть внутринаучным делом, т. е. не зависеть от идеологических разногласий, политической конъюнктуры, митинговых страстей. Экологический или иной ущерб от того или иного научного проекта является не абстрактным злом, а конкретной научной проблемой. Пло­дотворность этой полемики может быть обеспечена только в том случае, если она будет базироваться на этических началах универсализма, общно­сти, скептицизма и бескорыстия.

Как справедливо заметил исследователь морального измерения науки и техники Э. Агацци, «как цель не оправдывает средств, точно так же цель не оправдывает последствия. Отсюда ясно, что послед­ствия имеют подлинное моральное значение» (1,с.178). А это, в свою оче­редь, означает, что одним из моральных обязательств современной на­уки перед обществом является предвидение отдаленных последствий реализации практических целей.

 

Литература

1. Агацци Э. Моральное измерение науки и техники. М.,1998.

2. Балабанов В. Нанотехнологии. Наука будущего. М., 2009.

3. Белл Д. Грядущее постиндустриальное общество. Опыт социаль­ного прогнозирования. М., 1999.

4. Гилберт Дж., Малкей М. Открывая ящик Пандоры. Социологи­ческий анализ высказываний ученых. М., 1987.

5. Джефферсон Т. О демократии. СПб., 1992.

6. Кара-Мурза С. Наука и кризис цивилизации//Вопросы фило­софии. 1990. № 9.

7. Льоцци М. История физики. М.,1970.

8. Мамфорд Л. Миф машины. Техника и развитие человечества. М., 2001.

9. Петров М.К.Философские проблемы науки о науке. Предмет социологии науки М., 2006.

10. Ренан Э. Будущее науки. М., 2009.

11. Юнг К.Г. Различие восточного и западного мышления //Философские науки. 1988. № 10.