Грамматическая система Д. Н. Овсянико-Куликовского и психологистическое перерождение потебнианства

Акад. Д. Н. Овсянико-Куликовский в своих грамматических работах, «идя за Потебней, по торной дороге, им проложенной», отошёл далеко в сторону от пути Потебни. Сам этот учёный видел своё основное расхождение с Потебней в «вопросе об отношении грамматического мышления к логическому»². Борьба Потебни с пере­житками логистического рационализма и априоризма в грамматике, унаследованно­го от XVIII в. и лишь несколько видоизменённого влиянием идеалистических фило­софских систем первой половины XIX в., казалась исчерпанной. Было необходимо вернуться к теме об отношении грамматических форм мысли к логическим³.

Следует заметить, что школьное деление всей грамматической традиции на три течения: логическое, психологическое и формальное — не только условно, односторонне, но и явно ошибочно. Овсянико-Куликовский, кото­рый был наиболее рьяным психологистом-волюнтаристом, считает необходимым подчеркнуть своё убеждение в неразрывной связи между грамматикой и логикой. «Процессы и формы логической мысли, с одной стороны, и грамматической, с дру­гой, — это явления, при всём их различии, родственные, и едва ли можно сомне­ваться в том, что между ними есть генетическая связь», — пишет он⁴. «Логические понятия субстанции, аттрибута, действия, состояния и т. д. развиваются постепенно из соответственных грамматических категорий и столь же постепенно процессы ана­лиза и синтеза, данные в грамматическом предложении, претворяются в логические,

предложение входят части речи; если их нет, то нет и нашего предложения» («Из записок по русской грамматике», I—II, стр. 54).

' См. его рецензию на «Синтаксис» Д. Н. Овсянико-Куликовского в «Изв. Отд. русск. яз. и слов. Акад. наук», т. VII, кн. 4.

² Статья «Очерки науки о языке», «Русская мысль», декабрь 1896, стр. 1—32.

³ На Западе Hermann Paul («Prinzipien der Sprachgeschichte») тоже призывал к пересмо­
тру положений Штейнталя об отношении грамматики к логике.

⁴ Проф. Д. Н. Овсяиико-Куликовский, Синтаксис русского языка, изд. 2-е, СПБ,
1912, стр. XII.

и грамматическое предложение даёт бытие логическому. Логика зарождается в не­драх грамматического мышления и долго остаётся тесно связанной с ним. На извест­ной высоте развития она в большей или меньшей мере освобождается от ферулы грамматических категорий и организуется над языком как высшая инстанция мысли, которая, однако, не управляет им, а только царствует. Между логикой и языком ус­танавливается известный modus vivendi» (XIV—XV)'.

Таким образом, в психологический анализ слова и грамматических категорий врывается своеобразно окрашенная струя логицизма. Она отражается уже на реше­нии Овсянико-Куликовским вопроса о природе отдельного слова. Отношение к от­дельному слову кладёт резкую грань между ним и Потебней. Овсянико-Куликовский считал необходимым доказывать, что отдельные слова существуют в действительно­сти, т. е. в практике «речи-мысли», и доказательство их реального существования видел в том, что «существуют отдельные представления и понятия» (XVIII). Он ста­вил процесс обособления слов как самостоятельных «единиц речи-мысли» в связь с расширением номинативной функции слов. «Слово, освобождаясь от предложе­ния, где оно всегда приурочено к конкретному значению и, так сказать, прикреплено к месту, приобретает подвижность, способность обозначать и обобщать представле­ния и становится само по себе ценностью, превращаясь в разменную и ходкую моне­ту речи-мысли» (XXX). Но уже система доказательств бытия отдельных слов (вне рамок предложения), а ещё больше самый способ определения структуры слова об­наруживают глубокую пропасть между Потебней и Овсянико-Куликовским даже в методе истолкования грамматических явлений. Овсянико-Куликовский, видоизме­няя характерные для Потебни приёмы генетического исследования фамматического мышления, подменяет анализ языковых форм анализом психологических процессов, «актов», сопровождающих понимание языка². Заявив вслед за Потебней, что «неког­да, на древнейших ступенях развития языка, любое слово могло быть предикатив­ным», что «тогда в практике речи-мысли, действительно, отдельных слов не было», и «единицей речи было не слово, а предложение» (XXV), Овсянико-Куликовский затем в таких психологических красках рисует процесс образования отдельных слов в языке: «Освобождение слов от тяготы предицирования и эмоциональности, а потом оттесне­ние грамматических форм в подсознательную сферу — это были процессы сбережения и освобождения энергии, которая и пошла на создание логической мысли» (XXX)³.

Отсюда было недалеко до подмены самого слова как языкового факта, как исто­рической реальности, разными психологическими понятиями и явлениями. Так и случилось на самом деле. По Овсянико-Куликовскому, слово есть «ассоциация со­держания (представления, понятия и т. д.), данного в светлой точке сознания, с зву­ковым комплексом, отражающимся между двумя порогами (т. е. порогом сознания и порогом внимания. — В. В.), и с фамматическою формою, которая, пребывая в сфе­ре бессознательной, аперципирует содержание известною фамматическою катего-риею (существительным, глаголом и т. д.)» (5—6). Уже из этого определения ясно,

' Точно так же и школа И. А. Бодуэна де Куртенэ, несмотря на характерный для неё психологизм, никогда не противопоставляла психологического истолкования грамматических фактов логическому, хотя и признавала «необходимость строгого отделения научно-грамматического изучения языка от науч­ной логики». См. замечания В. А. Богородицкого о смысловой природе предложения («Общий курс русской грамматики», изд. 4-е, Казань, 1913, стр. 285—287 и, в переработке, изд. 5-е, М.-Л., 1935, стр. 203—204). Ср. статью Л. В. Щ е р б ы «О частях речи в русском языке» (сборник «Русская речь», нов. серия, II, Л., 1928). Несостоятельность традиционного деления научных течений в области грамматики на логическое, психологическое и формальное ясна и из характеристики их в раз­ных (преимущественно методических) работах. См., например, К. Б. Б а р х и н и Е. С. Ист-р и н а, Методика русского языка в средней школе, изд. 3-е, М., 1937, стр. 12 и след.

² «В языке, т. е. в нашей умственной деятельности, известной под названием «языка», в так называемом «грамматическом мышлении», происходят сложные акты мысли, большею частью протекающие в сфере бессоз­нательной. В том числе там совершаются разного рода «грамматические умозаключения» («Синтаксис», стр. 54).

¹ Ср. также «Синтаксические наблюдения» Д. Н. Овсяник о-К уликовского («Журн. Мин. нар. проев.», май 1897; май 1898; июнь 1899).

что понятие грамматической формы для Овсянико-Куликовского должно слиться с понятием «грамматической формы восприятия» (XVIII), формы живого процесса «речи-мысли»; при этом упор переносился с «речи» на «мысль», т. е. на психические акты, составляющие «грамматическое мышление». Грамматические формы — это не только категории грамматического мышления, но и виды «умственной работы», это «акты языковой мысли, характеризующиеся внешними знаками» (например, суффиксами и окончаниями). Оценка «звуковой формы» у Овсянико-Куликовского та же, что у Потебни. Ведь если «в прогрессирующих языках» многие слова лишены и «этих внешних знаков грамматических форм», отсюда ещё нельзя заключать об от­сутствии форм в таких словах. «Они (т. е. формы —- В. В.) есть, но только они поста­влены в зависимость от форм синтаксических. Слово узнаётся как существительное, прилагательное, глагол по контексту речи, по его роли во фразе, предложении. Но раз оно узнаётся в этом смысле, т. е. определяется (аперципируется) как сущест­вительное, прилагательное, глагол и т. д., то, значит, эти грамматические категории существуют в уме говорящих, а, стало быть, существуют грамматические формы слов» (8—9). Ведь грамматические категории — это «отделы или рубрики» языково­го мышления. «Весь материал представлений, образов, понятий, приобретаемых на­ми в течение жизни и в меру нашего умственного развития, распределяется по этим рубрикам, которые являются необходимыми формами нашего мышления» (3). Логи­ческим следствием такого «психологизованного» понимания грамматической кате­гории является следующее определение грамматической формы: грамматическая форма — это «особая работа мысли, совершающаяся автоматически в бессознатель­ной сфере недалеко от порога сознания» (7) и состоящая в аперципировании лекси­ческого содержания грамматической категорией. В языке Овсянико-Куликовского понятие «частей речи» почти совпадает с понятием «грамматических форм» (в отли­чие от форм синтаксических в собственном смысле) (ср. выражения вроде: «мы мо­жем приступить к рассмотрению частей речи, т. е. грамматических форм») (32). Ка­ждая часть речи определяется как особая «форма или работа мысли». «Части речи суть особые формы мысли, которые служат нам для переработки получаемых нами впечатлений» («Синтаксис», 43). Невольно вспоминается тезис Ф. И. Буслаева: «Ча­сти речи суть не иное что, как различные формы мысли»¹. Таким образом, в концеп­ции Овсянико-Куликовского внешние формы грамматического выражения ещё дальше, чем у Потебни, отходят на задний план грамматики, а выдвигается и демон­стрируется освещение «формальных (грамматических) значений слов» (36) в духе и стиле волюнтаристической психологии. «Формальное (грамматическое) зна­чение слов — это то, в силу которого они распределяются между частями речи» (36).

Выражения грамматическая форма и грамматическое понятие, грамматическое значение употребляются Овсянико-Куликовским как синонимы. Характерно, например, для концепции Овсянико-Кули­ковского такое заявление: «Прежде чем усвоить научные понятия и знания о мире, мы приобретаем в детстве грамматическое понятие о нём и в дальнейшем пользуем­ся этими грамматическими формами как необходимым орудием мысли» (43—44). Вполне естественно, что Овсянико-Куликовский применяет в своей грамматической форме количественный критерий степени формальности, оценивая степень свободы формы от реального лексического содержания², т. е. изучая психологический про­цесс возникновения иллюзий на почве восприятий. Ведь форма может по-разному сочетаться с содержанием и может находиться в различном отношении к «действи­тельности» (36—37). Понятие, представление нередко превращаются в фикцию

¹ Ф. И. Буслаев. О преподавании отечественного языка, ч. 2, М., 1844, стр. 5.

² В основе учения Овсянико-Куликовского о «фикциях» в языке лежат субъективно истолкованные
Овсянико-Куликовским замечания Потебни об исторически изменяющихся отношениях между «фор­
мальным» и «вещественным» моментами в языке («Из записок по русской грамматике», I—II, стр. 27—
28). См. Овсянико-Куликовский, Синтаксис, XXXIII—XXXIV.

(XXXI). «Так многие мифологические представления, ставши фикциями, превратились в символы, в художественные образы и даже в философские и научные понятия и тер­мины» (там же). Грамматические категории также сначала были «выражением поло­жительного знания и верования» (XXXIII). Они «стали превращаться в формы» — по мере разрыва между «знанием» и грамматическим мышлением. Тогда грамматический облик слов становился фикцией и оттеснялся «за порог внимания». Он делался фор­мой. «Формальность в языке является как следствие фиктивности, прогрессирует с развитием этой последней и достигает крайнего предела, когда фиктивность перехо­дит в мнимость» (XXXIII). В языке, по мнению Овсянико-Куликовского, эти «фикции и мнимые величины играют огромную роль... Вспомним фиктивность, мнимость и за­тем исчезновение грамматического рода, фиктивность и также мнимость числа в pluralia tantum, мнимость подлежащего в страдательном обороте, частую фиктивность залоговых значений, мнимость и устранение лексического значения отвлечённой связ­ки, фиктивность лексического значения полуотвлечённых — и нередко — и конкрет­ных связок, мнимость лица глагола в бессубъектных предложениях, фиктивность грамматической субстанции в отвлечённых существительных и т. д. и т. д.» (XXXII).

Эти мысли (очень плодотворные, если освободить их от абстрактно-психологи­ческого тумана и перенести на реальную историческую почву) в концепции Овсяни­ко-Куликовского приводят к наивному смешению лексических и грамматических понятий и категорий, к двусмысленному пониманию «формальности». На этой поч­ве, между прочим, возникает интерпретация местоимений и числительных как осо­бых частей речи, по признаку «формальности»¹. Например, числительные признают­ся особой частью речи, потому что признак в них «формален, как всё, что принадле­жит к математическим категориям мысли». И далее Овсянико-Куликовский прибав­ляет: «С грамматической же стороны мы имеем в ряду числительных — существи­тельные (один, два, три... сто, тысяча), прилагательные (первый, второй... деся­тый... сотый) и наречия (дважды, трижды)» (49).

Здесь Овсянико-Куликовский идёт не в сторону, а прямо назад от своего учите­ля Потебни. Ведь Потебня, опираясь на Штейнтал5Г, решительно протестовал против отнесения местоимений и числительных к служебным словам, означающим «отвлечённые понятия и отношения», и вскрывал игру двусмысленностью слова формальность: «Оснований деления здесь два: отвлечённость и значение от­ношения (формальность); но невсякая отвлечённость есть формальность, так что в сущности здесь смешаны два деления. Число есть оно из высших отвлечений, но чи­слительное неесть слово формальное... оно заключает в себе... как лексические, так и формальные стихии... Тоже следует сказать о местоимении... Местоимения, кроме некоторых случаев, означают не отношения и связи, а явления и восприятия, но обозначают их не посредством признака, взятого из круга самых восприятий, а по­средством отношения к говорящему, т. е. не качественно, а указательно»³.

В этом пункте с необыкновенной остротой обнаружилось влияние старой «логи­ческой грамматики» на Овсянико-Куликовского. Как известно, Беккер в своём «Ор­ганизме языка», противопоставляя словам, обозначающим самостоятельные понятия (Begriffsworter), слова, служащие исключительно для обозначения «отношений» (Beziehungen), формальные слова (Formworter), относил к этим фор­мальным словам наряду с предлогами, союзами, вспомогательными глаголами также местоимения и числительные⁴. Основания для такого понимания грамматической

' Ср. ход мыслей Овсянико-Куликовского по поводу «незнаменательных формальных» категорий: «В них признак, т. е. лексическое значение есть величина мнимая». Они «не выражают самих признаков, а только устанавливают ту или другую точку зрения на признак» (45—48). В таком аспекте местоимения становятся рядом не только со «связками», предлогами и союзами, но и с числительными.

¹ S t e i n t h a 1, Grammatik, Logik und Psychologie, 28.

³ П о т е б н я, «Из записок по русской грамматике», I—II, 26.

⁴ К. F. Becker, Organismus der Sprache als Einleitung zur deutschen Grammatik, Frankfurt,
1827, 136—153.

сущности местоимений и числительных у Беккера были очень просты, но не столько «грамматичны», сколько схоластичны. Ведь личные местоимения (как это ещё дока­зывал Бопп) в иных языках и в известных случаях при глаголе даже не ставятся, а содержатся в окончании самого глагола {люблю, любишь и т. п., как формы 1-го, 2-го лица и т. д.)'. Числительные формальны потому, что они только ближе опреде­ляют значения чисел — единственного, двойственного и множественного.

Но Овсянико-Куликовский должен был примирить логицизм Беккера с фор­мально-грамматическими критериями, выступающими на почве русского языка². Поэтому «классификация всех слов русского языка по частям речи» у Овсянико-Ку-ликовского становится двойственной. Различаются две точки зрения — фор­мально-грамматическая и точка зрения «возрастаю­щей формальност и». С первой точки зрения слова делятся на 1) существи­тельные, 2) прилагательные, 3) глаголы, 4) причастия, 5) наречия, 6) деепричастия, 7) служебные слова (связки, предлоги, союзы) (стр. 49—50)³.

«Со стороны убывающей знаменательности и возрастающей формальности сло­ва делятся на

1. Знаменательные:

1) существительные (кроме немногих — отвлечён­
ных);

2) прилагательные;

3) глаголы (кроме немногих — отвлечённых и связок);

4) причастия (кроме немногих — отвлеченных);

5) наречия (кроме формальных);

6) деепричастия (кроме немногих —отвлечённых).

2. Знаменательные — отвлечённые:

3. Малознаменательные формальные:

4. Незнаменательные — формальные:

 

1) глаголы-существительные {быть, существовать),
соответственные причастия и деепричастия {бывший,
сущий, будучи) и также отглагольные имена сущест­
вительные, выражающие отвлечённое понятие бытия
{бытие, существование);

2) числительные.

 

1) местоимения;

2) формальные наречия;

3) конкретные (или полуотвлечённые) глаголы-связ­
ки {являться, жить, итти, сидеть и др.)-

 

1) отвлечённые глаголы-связки {быть, есть, суть);

2) предлоги;

3) союзы⁴.

¹ Ср. позднее у Н е у s e («System der Sprachwissenschaft», Berlin, 1856) рассуждение о личных мес­тоимениях: «Субстантивные местоимения — субстантивные формальные слова. Всё их содержание — фор­ма; форма субстанциональности в её абстрактной всеобщности, связанная с формальным указанием грам­матического лица» (392). Взгляд на числительные и местоимения как на «служебные» части речи укре­пился и в русской философской грамматике. Наиболее рельефно представлен он в «Опыте исторической грамматики русского языка» Ф. И. Буслаева (ср. также «О преподавании отечественного язы­ка») и в «Опыте обшесравнительной грамматики русского языка» акад. И. И. Давыдова (1852).

^J Любопытно, что уже сам Беккер не мог примирить своего отношения к местоимению как фор­мальному слову с флективностью местоимения, т. е. с наличием форм в классе местоимений. «Так как местоимение не есть «понятие», а следовательно, и не корень, то не может быть в нём флексии» (Becker, Organismus der Sprache, 141).

³ Но ср. на стр. 32: «Русский язык в его современном состоянии имеет следующие части речи:
1) имя существительное, 2) имя прилагательное, 3) глагол, 4) причастие, 5) деепричастие, 6) наречие,
7) местоимение, 8) предлог, 9) союз, 10) имя числительное».

⁴ «Синтаксис», 50.

Смешанный и искусственный характер этой классификации, не вполне согласо­ванной с формально-грамматической классификацией (ср., например, вопрос об от­ношении категорий местоимений и числительных к категориям существительных и прилагательных и др.), очевиден¹. Вместе с тем эта классификация слов резко отде­лена от проблемы предложения и членов предложения. По концепции Овсянико-Ку-ликовского, части предложения «апперципируются» частями речи, и таким образом создаются из грамматических форм формы синтаксические» (32). «Синтактические формы — это особая работа мысли, совершающаяся автоматически в бессознатель­ной сфере недалеко от порога сознания, направленная на грамматические формы слов и безусловно необходимая для того, чтобы то, что дано в сознании, могло пре­вратиться в акт речи-мысли» (7). Части речи, данные в сознании, становятся в акте речи-мысли членами предложения. Так «система Потебни» объединяется с «систе­мой Миклошича», изучавшей «эволюцию грамматических форм самих по себе», не­зависимо от предложения, и «следившей за изменением самих «вещей», за развити­ем «особей», оставляя в стороне вопрос о целом, о предложении» (IX—X)².

Конечно, и преобразование учения о слове, и новое понимание отношений меж­ду грамматическими и синтаксическими формами, и новая схема «частей речи», и вывернутый наизнанку тезис о связи их с членами предложения, и более широкая струя «логицизма» — всё это отделяло Овсянико-Куликовского от Потебни. Но главная беда была не в этом: Потебня ставил целью изучение самого языка, в его внутренних формах, а Овсянико-Куликовский стремился к психологическим меди­тациям и в языке (как и в художественной литературе) видел лишь подходящий ма­териал и стимул для этих медитаций и для психологистического теоретизирования.