В центре грамматики современного русского языка стоят вопросы о слове как объекте грамматики, о грамматических классах слов, о грамматической форме и грамматической категории. От решения этих вопросов зависит всё освещение морфологической и синтаксической систем языка. Но современная русская лингвистика ещё не добилась твёрдых ответов на эти коренные вопросы грамматики, ещё не достигла ясных и точных формул, отражающих всю сложность живых языковых процессов. Больше того: в господствующей грамматической традиции нередко наблюдается в сфере этих основных проблем отход от многих конкретных достижений грамматической мысли XIX в. Грубый и наивный эмпиризм, смешанный с формализмом, в понимании структуры слова, склонность к схоластическим спорам о существе грамматической формы, смешение вещественно-логических и грамматических критериев в классификации слов, отрыв грамматики от словаря и от семантики живого языка, пренебрежение к социальному многообразию стилистических расслоений речи, схематизм и штампованная традиционность грамматических квалификаций — вот серьёзные болезни большей части современных грамматических систем. Поэтому целесообразно обозреть главные, наиболее влиятельные, направления второй половины XIX в. и первой трети XX в. в разработке грамматики русской литературной речи, прежде чем излагать систему морфологии современного русского языка.
Конечно, во многом современная грамматика ещё носит отпечаток грамматической рационализации XIX в. Труды А. X. Востокова, Н. И. Греча, Г. П. Павского, К. С. Аксакова, И. И. Давыдова, Ф. И. Буслаева, Н. П. Некрасова продолжают быть источниками (иногда замаскированными) многих современных грамматических объяснений и теорий, хотя обычно терминология и детали меняются. Уже К. С. Аксаков поставил проблему грамматической формы во всей её глубине, осудив в «Исторической грамматике» Буслаева метод абстрактного «приложения к языку понятий, не находящих язычного выражения». «Разделение слов, — писал Аксаков, —должно быть не по внутреннему значению, ими выражаемому, — тогда это было бы разделение самих понятий и предметов, — а по той форме, которая им даётся самим словом. Основанием деления должно быть само слово, и ничто другое... Надо принять за правило: что не нашло себе отдела, особой формы, особого выражения в самом слове, то не должно и не может войти в грамматику»1. «В языке только то движение мысли важно для грамматики, которое получило язычное выражение; но всё, что в языке получило выражение, — уже непременно относится к логике. Язык мыслит... мыслит сам в себе; но если мыслит, то логически»2. Если внести ту поправку, что мыслит, конечно, не язык, а говорящее на языке общество в его классовой и социально-групповой дифференциации, и что язык, как социальная конструкция, внутренне связан во всех своих элементах, то нельзя не признать эту постановку проблемы формы и содержания в грамматике на почве изучения русского языка чрезвычайно глубокой.
Борясь с абстрактно-логическими построениями в области грамматики, когда «покидается область слова и переносится дело в область отвлечённых понятий», когда «прилагаются к языку такие понятия, которые в языке выражения язычного не находят», Аксаков склонялся к необходимости резкого методологического отграничения морфологии (учения о грамматических формах слова) от синтаксиса, но считал чрезмерное увлечение формальным сравнительно-историческим методом особенно опасным для морфологии (и лексикологии). Лишь «там, где является уже деятельность самого слова, его изменения: склонения, спряжения и пр., там уже нет такого разгула для мысли; там сравнительный способ входит в свои пределы... там он непременно и существенно важен». Однако как бы предчувствуя крайности формалистических учений
1 К. С. Аксаков, Опыт русской грамматики. (Полное собрание сочинений К. С. Аксакова,
М., 1875. Сочинения филологические, ч. 2, стр. 20—21, ср. стр. 54.)
2 К. С. Аксаков, Критический разбор «Опыта исторической грамматики русского языка»
Ф. И. Буслаева. Сочинения филологические, ч. 1, стр. 536.
(вроде системы Ф. Ф. Фортунатова), Аксаков рекомендует «руководствоваться не только внешней стороной флексии, но столько же или ещё более — смыслом самого употребления». «Сходство, основанное на сходстве флексии и на сходстве смысла её употребления, — едва ли может быть ошибочно»'.
Вместе с тем Аксаков очень тонко и точно проводил пограничную черту между грамматикой и словарём, а также этимологией, как частью исторической лексикологии, различая продуктивные (грамматические) и непродуктивные (этимологические) формы словообразования и словоизменения: «Невозможность для окончания свободно примыкать и отделяться есть... принадлежность окончаний этимологических, или словопроизводных. Окончания же грамматические живы и переходят от слова к слову, в иных словах кристаллизуясь и теряя своё значение».
Но как ни интересны и как ни плодотворны были бы исторические разоблачения архаических основ современной грамматической теории и как ни увлекательна задача воскрешения свежих идей и материалов, похороненных под фундаментом ортодоксальной сравнительно-исторической грамматики индоевропейских языков и примыкавшей к ней описательной грамматики русского языка, — ещё настоятельнее и неотложнее необходимость детального критического разбора живых и взаимно враждебных, противоречивых грамматических направлений современности.
