Грамматическая концепция А. А. Потебни и её идеалистический философско-лингвистический фундамент

Роль А. А. Потебни и его школы в истории русского языкознания необычайно велика. Потебня произвёл переворот в грамматических теориях, которыми до него питалась наука о русском языке. Углубление учения о слове, о грамматической фор­ме и грамматической категории, интерес к синтаксическому и семантическому ис­следованию элементов речи — всё это вносило новую, свежую струю в изучение русского литературного языка. В самой грамматике обнаруживались источники и формы художественно-языкового творчества. Уже Ф. И. Буслаев боролся против сухого логицизма, рационалистического априоризма и антиисторизма грамматичес­ких систем конца XVIII и первой половины XIX в., но мог противопоставить им лишь схематические чертежи исторической эволюции разрозненных языковых явле­ний, нередко рассматриваемых и оцениваемых под традиционным углом граммати­ческого зрения. К. С. Аксаков, вооружённый гегельянской философией, с необыкно­венной остротой вскрыл теоретическую бедность и отсталость «Опыта исторической грамматики русского языка» Буслаева³. И вот, в учении Потебни, увлечённого линг­вистическими теориями Вильгельма Гумбольдта и Штейнталя, открылся сложный и разнообразный мир творческого мышления, отражающегося в слове и непрестанно преобразующего грамматическую и лексическую систему языка. Семантика стано­вилась «душой» грамматики, а методом семантического анализа — субъективно-идеалистический психологизм с оттенком интуитивизма.

Грамматические идеи Потебни послужили основой синтаксической системы Д. Н. Овсянико-Куликовского, во многом определили путь синтаксических наблю­дений А. М. Пешковского и дали сильный импульс грамматическим исследованиям акад. А. А. Шахматова. Однако никто из русских последователей и продолжателей Потебни не связал так тесно и прочно грамматические вопросы, вопросы языковой техники, с формами мышления и познания, как сам Потебня, который писал: «Как на вопрос о причине такой-то формы стружки, муки и т. п. можем ответить, отвлека­ясь от свойства вещества и работы, лишь указанием на форму струга, мельницы с её жерновами и ситами и т. п., так, отвечая на вопрос о причине такой-то формы наше­го знания, нельзя миновать указания на образуемые и образующие формы языка, ка­ковы слово, предложение, часть речи; ибо этими формами различ­но, смотря по языку и его поре, делится и распределяется всё мыслимое, доходящее до нашего сознания»⁴.

¹ «Сочинения филологические», ч. 1, стр. 530.

² «Сочинения филологические», ч. 2, стр. 56—57; ср. также стр. 70, 74, 531.

³ Там же, ч. 1 и критический разбор «Опыта исторической грамматики» Ф. И. Буслаева, ч. i.

⁴ А. А. Потебня. Из записок по русской грамматике. III, Харьков, 1899, стр. 641. Характерно,
что Гумбольдт также в понятие формы языка включает и его семантические особенности, самую техни-

Потебня строил свою грамматическую систему, исходя из лингвистических взглядов Вильгельма Гумбольдта и Штейнталя. С характерным для Гумбольдта по­ниманием речи как творческой деятельности был связан обострённый интерес к син­тетическим актам и формам языка. Поэтому в концепции Гумбольдта особенное ме­сто заняла теория предложения¹. «Душой» предложения Гумбольдт, в согласии с традицией, объявил глагол, которому «акт синтетического сказывания (собственно «предлагания» — по связи с «предложением» — «Setzen», «Satz») присущ как грам­матическая функция». «Между глаголом и остальными словами, попадающими в простое предложение, — писал Гумбольдт, — резкая разница, которая не позволяет ставить его на одну доску с ними. Все остальные слова предложения представляют собою, так сказать, мёртвый, ещё только подлежащий соединению материал, — один глагол является не только живым, но и животворящим средоточием»². Так оп­ределяется в системе Потебни приоритет предложения над словом, вырастает идея органического единства между «частями речи» и «членами предложения», и глагол становится осью грамматического мышления. Вместе с тем от Штейнталя (а также от Макса Мюллера) Потебня воспринимает учение о предикативности, о сказуемо­сти как о первичной организационной форме самостоятельного слова. «Всякое на­именование, — писал М. Мюллер, — есть классификация, есть подведение единич­ного под родовое, и всё, что знаем — эмпирически или научно, — мы знаем только благодаря нашим общим идеям... Всякое слово есть первоначально сказуемое пред­мета»³. Точно так же Штейнталь (вслед за Гумбольдтом) видел в первобытном слове (Wurzelwort) слово-предложение, а «слова развитого языка» рассматривал (пользу­ясь остроумным выражением Гербарта) как «мусор», образующийся от выпадения элементов из состава предложения. Вследствие постоянного перекрещивания сужде­ний «предложения разрезаются на части, так что слова подлежащего и слова сказуе­мого расщепляются в сознании из единства суждения. То же самое делается с атри­бутивными и объективными (т. е. дополнительными) словами))⁴.

Штейнталь очень тонко и глубоко намечает приёмы и принципы лингвистичес­кого исследования этого «мусора» в отличие от целого «строения или здания» (речи, предложения). Ощущение слова, как «искусственного препарата», в отличие от предложения, как законченного единства, было неотделимо от лингвистического проекта Штейнталя. Каждый кусок словесного материала, по Штейнталю, имеет на себе следы разносторонней спайки, связи с другими, и один и тот же способ связи обнаруживается на нескольких камнях и балках (ведь в общем строении камень ка­сается других камней всеми своими сторонами). Так отделяется материал от «спа­ек», от методов соединения. Следовательно, к языковому мусору относятся матери­ал и спайки, по которым и определяется структурная роль слов в составе целого. Отсюда — взаимодействие грамматики и лексикологии. И та и другая имеют дело, в сущности, с одним и тем же предметом исследования, но трактуют его неодинако­во. Лексиколог разбирает самый материал, хотя не обходится без того, чтобы на ка­ждом камне (т. е. слове, идиоме, фразе) не отмечать форму спайки, не изучать его возможных связей, а грамматист исходит в своём исследовании от наблюдений над методами спаивания, однако не может при этом не указывать и на самый материал⁵.

ку мышления. Ср. у Гумбольдта, О различии организмов человеческого языка (русский пере­вод, СПБ, 1859): «Постоянное и однообразное в этой деятельности духа, претворяющей органический звук в выражение мысли, быв понято в полной совокупности и представлено систематически, составит то, что мы называем формою языка» (41 —42).

¹ W i I h. v. H u m b о I d I, Ueber die Kawisprache auf der Insel Jawa, Berlin, 1836, Bd. I, 266.

² T а м ж е, т. I, стр. 267. Ср. т.акже каталог определений предложения у разных грамматиков в
книге J. Ries «Was ist ein Satz», Prag, 1931, 208—224.

'Max M (1 I I e r, Vorlesungen iiber die Wissenschaft der Sprache, fur das deutsche Publicum bearbeitet, Leipzig, 1866, I, 331.

⁴H. Steinthal, Grammatik, Logik und Psychologie, ihre Prinzipien und ihre Verhaltnis zu einander, Berlin, 1885, 347.

'Там же, 349.

Такое понимание взаимодействия грамматики и лексикологии предопределило кон­цепцию грамматической формы и в системе Потебни. Понятие «внутренней фор­мы», центральное в учениях Гумбольдта и Штейнталя, было перенесено Потебней на почву грамматики¹, и в этом аспекте грамматическая форма у него сливается с понятием категории «грамматического мышления»².

Вместе с тем для Штейнталя точно так же, как и для Гумбольдта, не существовало слов с различными значениями, так как всякое употребление слова было связано с отдельным представлением, с новым контекстом³. Потебня эту мысль выразил так: «Слово в речи каждый раз соответствует одному акту мысли, а не нескольким, т. е. каждый раз, как произносится или понимается, имеет неболее одного значения».

Учение Потебни о грамматических формах и категориях языка тесно связано с его общей концепцией языка, речи и слова. Язык — это поток непрерывного словес­ного творчества, вмещённый в определённый коллективный (национальный, соци­ально-групповой) контекст. «Общее между говорящим и слушающим условлено их принадлежностью к одному и тому-же народу»⁵. Примечание разъясняет эту форму­лу: «Слово народ употреблено здесь для краткости. Круг единства понимания изве­стного слова может быть гораздо теснее отвлечённого понятия «такой-то (русский и пр.) народ». В рамках этого коллективного русла, которое, однако, у Потебни чаще всего сливается с понятием нации, язык представляет непрестанно меняющееся, подвижное, но сохраняющее цельность структурное единство форм выражения и мышления. «В каждый момент речи наша самодеятельность направляется всею мас­сою прежде созданного языка, при чём, конечно, существует разница в степени вли­яния одних явлений на другие» (36). «Речь... существует лишь как часть большего целого, именно языка. Для понимания речи нужно присутствие в душе многочислен­ных отношений данных в этой речи явлении к другим, которые в самый" момент ре­чи остаются, как говорят, «за порогом сознания», неосвещаясь полным его светом» (34—35). В языке, как одной из структурных форм творчества культуры, всё взаим­но связано и взаимно обусловлено. Вместе с тем в языке всё оформлено. «Язык есть... форма мысли, но такая, которая ни в чём, кроме языка, невстречается» (63). «Содержание языка состоит лишь из символов внеязычного значения и по отноше­нию к последнему есть форма» (65). «Формальность... свойственна всем языкам, всё равно, имеют ли они грамматические формы или нет» (8). Контекст языкового цело­го служит смысловым фоном для осуществления речи.

«Речь — в определении Потебни — синоним принятого теперь термина «в ы-сказывани е». Речь — это основная форма употребления языка, это — целост­ная, живая, конкретная форма творческой реализации языка, который в ней и для неё преобразуется, проходя через бесконечные стадии становления. Будучи струк­турной «частью большего целого, именно языка», речь в то же время индивидуаль­на. «В действительности... есть только речь. Значение слова возможно только в речи.

¹ Гумбольдт определял внутреннюю форму очень широко — как способ применения внешней зву­ковой формы к обозначению предметов мысли и выражению связи мыслей.

^г Н. Steinthal, Grammatik, Logik und Psychologie, 341: «Denken, das sich nach grammati-schen Gesetzen bewegt».

' «Zeitschrift fur Vdlkerpsychologie», I, 426. Критическую оценку концепции Штейнталя даёт Н е г m. Paul, Prinzipien der Sprachgeschichte, 4 Aufl., Halle a. S. 1909, 77—78 (изд. 1-е, Halle a. S., 1880, 85). Ср. у Гумбольдта: «Истинная индивидуальность заключена только в лице, говорящем в дан­ное время. Никто не понимает слово именно так, как другой... Всякое понимание есть вместе с тем непо­нимание, всякое согласие в мыслях — вместе с тем разногласие» («Ueber das vergleichende Sprachstudium». Gesammelte Werke, 111, 261—262). Ср. также тезис Гумбольдта: «Размен речи и пони­мания не есть передача данного содержания (с рук на руки); в понимающем, как и говорящем, это содер­жание должно развиться из собственной внутренней силы; всё, что получает первый, состоит только в гармонически настраивающем его возбуждении» (там же, стр. 54—55).

' А. А. Потебня, Из записок по русской грамматике, I—II, Харьков, 1888, стр. 3.

'Там же, стр. 9. В дальнейшем все указания страниц делаются по этому изданию. В цитатах из Потебни сохраняется своеобразие орфографии самого Потебни (слияние отрицания не с глаголами, при­лагательными и наречиями в одно слово).

Вырванное из связи слово мертво, не функционирует, не обнаруживает ни своих ле­ксических, ни, тем более, формальных свойств, потому что их не имеет (Humboldt, Ueber Verschiedencheit 207; Steinthal, Charakteristik, 318—319; Буслаев, Граммати­ка, § 1)» (32). «Что такое речь, это может быть определено только для каждого слу­чая отдельно». Она «вовсе нетождественна с простым или сложным предложени­ем»... «Она есть такое сочетание слов, из которого видно, и то... лишь до некоторой степени (так как ведь полностью значение всех речевых элементов раскрывается лишь на фоне всего языка, — В. В.), значение входящих в него элементов» (32). Ведь «если незахотим придать слову речь слишком широкого значения, то должны будем сказать, что и речи, в значении известной совокупности предложений, недос­таточно для понимания входящего в неё слова» (34). Лишь контекст языка в целом определяет и решает всё. Понятно, что «на­стоящее живое слово» (32) для Потебни является лишь составным элементом речи, в которой оно реализуется. В отрыве от речи оно — «искусственный препарат». Вне конкретного «высказывания» слово, как лексическая единица, есть лишь точка при­ложения множества осуществлённых в известной последовательности значений, од­нозвучный комплекс, в котором искусственно объединены, посредством априорного отвлечения и сближения, несколько отдельных языковых форм («омонимов»). Такое словарное слово — «экстракт, сделанный из нескольких различных форм» (33). «Общее значение слов как формальное, так и вещественное, есть толь­ко создание личной мысли и действительно существовать в языке неможет» (33). «Это общее — лишь сокращение, а не неизменная субстанция, окружённая изменчи­выми признаками» (3). «Между тем действительная жизнь... слова совершается в ре­чи... Слово в речи каждый раз соответствует одному акту мысли, а не нескольким, т. е. каждый раз, как произносится, или понимается, имеет неболее одного значе­ния» (3). Поэтому Потебня считает, что «малейшее изменение в значении слова (как формальное, например верста, версты, версте и т. п., так и вещественное. — В. В.) делает его другим словом». Итак, многозначных слов нет. «На деле есть только од­нозвучность различных слов, то-есть то свойство, что различные слова могут иметь одни и те же звуки» (4). Язык кишит омонимами. В сущности, всякое новое употребле­ние слова равносильно созданию нового слова. «В слове всё зависит от употребления. Употребление включает в себя и создание слова, так как создание есть лишь первый случай употребления» (32). «Откуда бы ни происходила родственная связь однозвуч­ных слов, слова эти относятся друг к другу, как предыдущие и последующие» (4).

Нетрудно заметить, что в этой порочной насквозь индивидуалистической конце­пции не дооцениваются осознанные коллективом и реализуемые им в разных кон­текстах, более или менее «константные», устойчивые семантические формы слова. Субъективно-идеалистическое отношение к слову, как к индивидуально-неповтори­мому акту духовного творчества, закрыло перед Потебней социальную общность ле­ксемы как средства речевой коммуникации, отражающего действительность и — вместе с тем — отношение к ней целого человеческого коллектива'. Психологичес­кое и, следовательно, генетическое понимание творческого языкового процесса по­будило Потебню истолковать разные значения одного слова как последовательный ряд возникающих друг из друга и опирающихся один на другой мыслительно-рече­вых актов. «Собственное значение слова (обычно противопоставляемое значению переносному, — В. В.) есть всё значение предъидущего слова по отношению к пос­ледующему, а где нетребуется особенной точности, даже совокупность предъиду-

' Культ конкретной единичности доходил у Потебни до сомнения в существовании единства и це­лостности человеческой личности, так как «личность, моё «я» есть тоже обобщение содержания, изменя­ющегося каждое мгновение». Реальны для Потебни только эти сменяющиеся содержания. «Мысль и язык»,1913, стр. 217—218. См. также характеристику учения А. А. Потебни в брошюре Т. Райнова «А. А. Потебня», П., 1924, и в статье Д. Н. Овсянико-Куликовского «А. А. Потебня как языковед-мыслитель», «Киевская старина», VII, 1893. Ср. субъективно-идеалистический индивидуа­лизм Гумбольдта.

щих значений по отношению к нескольким последующим» (6). Потебнианская кон­цепция слова, исключающая принцип «многозначности», не позволяет говорить ни о собственном, ни о переносном значении одного и того же слова: «Предъидущее значение есть для нас значение не того слова, которое рассматриваем, а другого. Ка­ждое значение слова есть собственное и в то же время каждое, в пределах нашего наблюдения, — производное, хотя бы то, от которого произведено, и было нам неиз­вестно» (6). Поэтому семантическую структуру слова Потебня изображает только в процессе его становления и употребления. Слово как творческий акт речи и позна­ния, а не как коммуникативная единица языка, занимает Потебню. Такое слово со­стоит из трёх элементов: звука (или комплекса звуков), знака, или, представления, и значения. «Звук в слове — форма знака, это, так сказать, знак знака» (5). Знак покоится на значении прежнего слова. Например, в слове арбузик, которым ребёнок назвал абажур, признак шаровидности, извлечённый из значения слова арбуз, и образует «знак значения этого сло­ва» (6). Таким образом', все три структурных элемента — комплекс звуков, знак, или представление (признак шаровидности, общий арбузу и аба­журу), предметное значение (абажур) — в слове арбузик оказываются налицо. «Знак в слове есть необходимая (для быстроты мысли и для расширения сознания) за­мена соответствующего образа или понятия, он есть представитель того или другого в текущих делах мысли, а потому называется представлением» (7)'. Представление — «непременная стихия возникающего слова; но для дальнейшей жизни слова оно не необходимо» (7). Ср., например, слово рыба (в при­менении к рыбе) в противоположность слову рыба, обозначающему холодного, флегматичного человека. Третий элемент слова — значение — не есть понятие и не есть образ. Сравнительно с содержанием соответствующего образа и понятия значение пусто и в этом смысле формально (8—9). В сущности, представле­ние и значение, по мысли Потебни, можно объединить в понятии внут­ренней формы слова (т. е. «способа представления внеязычного содержа­ния») в отличие от внешней звуковой формы слова. Но эта тройственность элемен­тов слова не исчерпывает всей его смысловой структуры. Остаётся нераскрытым формальное значение слова, его грамматическая форма. Слово в языках такого типа, как русский, включено в систему грамматических категорий, т. е. основных грамматических понятий, определяющих «строй языка». «Говорить на формальном языке — значит систематизировать свою мысль, распределяя её по известным отделам» (27). В таком языке каждое слово «носит на себе печать опреде­ленной грамматической категории» (52). «Слово заключает в себе указание на изве­стное содержание, свойственное только ему одному, и вместе с тем указание на один или несколько общих разрядов, называемых грамматическими категориями, под которые содержание этого слова подводится наравне с содержанием многих других. Указание на такой разряд определяет постоянную роль слова в речи, его по­стоянное отношение к другим словам», его грамматическую форму (25). Следова­тельно, в семантической структуре слова с вещественным, лексическим значением сочетается формальное, грамматическое, нередко выражаемое аффиксами самого этого слова. «Как вещественные значения, так и формы должны быть рассматривае­мы как средства и вместе акты познания. Если мир, как мы верим, неисчерпаем для познания, и если верно, что неможет быть найдено пределов лексическому развитию языка, то нельзя назначить и черты, ограничивающей количество и качество возмо­жных в формальном языке категорий» (50).

' Необходимо запомнить предупреждение Потебни относительно этого, заимствованного им у Штейнталя употребления слова «представление» («Vorstellung»): «Этого значения слова «представле­ние», значения, имеющего особенную важность для языкознания и обязанного своим происхождением наблюдению над языком, неследует, смешивать с другим, более известным и менее определённым, по которому представление есть то же, что восприятие или чувственный образ, во всяком случае — сово­купность признаков». «Из записок по русской грамматике», I—II, стр. 7.

Таким образом, грамматическое функционирование слова в речи определяется системой изменчивых и подвижных грамматических категорий, конструирующих формальный строй языка и отражающих заложенную в нём «классификацию обра­зов и понятий» (27). «Формальность языка есть существование в нём общих разря­дов, по которым распределяется частное содержание языка одновременно с своим появлением в мысли» (53). Эти общие разряды, иначе — формальные категории языка, отнюдь не совпадают с логическими категориями мышления. «Грамматичес­ких категорий несравненно больше, чем логических» (62). Например, «категории предмета и его признака ненужны для логики, для которой и то и другое — только понятия, совокупности признаков» (61). С другой стороны логика — в отличие от грамматики — игнорирует индивидуальные своеобразия строя мысли, выразив­шегося в том или ином национальном языке. «Индивидуальные различия языков не­могут быть понятны логической грамматике, потому что логические категории, на­вязываемые ею языку, народных различий неимеют» (62). Отсюда Потебня заключа­ет вместе со Штейнталем и вопреки предшествующей русской философско-грамма-тической традиции, что «грамматика ничуть неближе к логике, чем какая-либо из прочих наук» (63). Грамматические категории, вопреки логическим, тесно связа­ны с вещественным содержанием данного языка. В формальных языках «есть, а пре­жде было больше недостаточно одухотворённых категорий, т. е. таких, в которых вещественное содержание слова недостаточно отделено от его формы» (56). Вместе с тем грамматические категории языка изменчивы. «Нет ни одной неподвижной грамматической категории» (76). «Понимая язык как деятельность, невозможно смо­треть на грамматические категории, каковы глагол, существительное, прилагатель­ное, наречие, как на нечто неизменное, раз навсегда выведенное из всегдашних свойств человеческой мысли. Напротив, даже в относительно небольшие периоды эти категории заметно меняются» (76).

Будучи основными организационными формами языковой мысли, эти грамма­тические категории возникают, развиваются, изменяются в том высшем грамматиче­ском целом, в той словесной конструкции, которая первоначально совпадала со сло­вом и с «речью» (с «словоречью», так сказать) и которая, несмотря на все историчес­кие превращения, продолжает быть главной структурной основой речи, нередко да­же исчерпывающей всю речь, всё высказыванье, — именно в предложении. Единство и целостность речи, как основной единицы языка, базируются на структу­ре предложения. Первообразное нерасчленённое слово-предложение, обнимавшее собою всю речь, было универсальной, но бесформенной единицей языка, ещё не вы­работавшего грамматических категорий. Это было, в сущности, не предложение, а «психологическое (не логическое) суждение при помощи слова». Между тем «про­стейшее предложение наших языков заключает уже в себе грамматическую форму, оно появляется в языке вместе с нею» (76). Грамматические формы и категории не только возникают и изменяются в предложении, но и организуют и изменяют са­мо предложение. Если предложение — сложный продукт языкового синтеза, то и грамматические категории, будучи тоже следствием синтеза, в то же время «имеют синтез своею грамматическою функцией» (52). «Образование и изменение граммати­ческих форм, сосоставляющих формальное (грамматическое) содержание предложе­ния, есть другое название для изменения самого предложения, т. е. того ближайшего целого, в коем совершается жизнь этих форм» (76). «С изменением грамматических категорий неизбежно изменяется и то целое, в котором они возникают и изменяются, именно предложение, подобно тому как неизбежно форма устойчивой кучи зависит от формы вещей (например, кирпичей, ядер), из коих она слагается, как неизбежно форма и определение общества изменяется вместе с развитием особей» (76—77).

Итак, структура грамматических категорий и структура предложения взаимно обусловлены и соотносительны в своей исторической изменчивости. Потебня с необы­кновенной яркостью и убедительностью развивает мысли Гумбольдта, Гейзе и Штейн-таля, что «грамматическое предложение вовсе нетождественно и непараллельно с ло-

гическим суждением» (61) и что определение современного грамматического предло­жения, как «словесного выражения психологического суждения», по своей бессодер­жательности равносильно определению «Сократа как особи зоологического вида homo sapiens¹, или нынешнего государства... как человеческого стада» (77).

Грамматическое предложение, как исторически изменчивая основная конструк­тивная форма речи, в современном языке немыслимо без «частей речи». Это — са­мые общие, синтетические, основные категории языка. «Существенный признак предложения в наших языках состоит в том, что в предложение входят части речи; если их нет, то нет и нашего предложения» (64). Таким образом, в связи с граммати­ческим строем предложения формируются главные грамматические категории, глав­ные грамматические разряды слов, «части речи». Как уже сказано выше, взгляд Гум­больдта и Штейнталя на глагол и предикативность слова предрешил определение предложения в концепции Потебни: центр предложения — глагол, verbum finitum. «Главное (независимое от другого) предложение невозможно (кроме случаев опуще­ния глагола) без verbum finitum (т. е. глагола в собственном смысле, без причисле­ния к нему причастных форм)... Само по себе verbum finitum составляет предложе­ние» (77—78). «Maximum определения предложения данного момента языка (с ого­воркою «сколько нам известно») было бы синтезом синтаксиса этого языка» (78). Анализ предложения и его членов раскрывает систему «частей речи» и всех других грамматических категорий, с ними связанных. Так, в сфере грамматики слово как «часть речи», как грамматически оформленный элемент речи, определяется через стру­ктуру предложения — по своей функции в системе его членов. Члены предложения и части речи соотносительны. Определение членов предложения, по мнению Потебни, «может быть удовлетворительно только в случае, если будет вместе с тем определени­ем частей речи», функция которых — быть соответствующими членами предложе­ния (67). Семантические формы слова находят своё полное выражение в речи, а грамматические формы слова — в предложении.

Отсюда становится ясным, что для Потебни в сфере грамматики синтаксис явля­ется решающим. Ведь грамматические категории вполне постигаются лишь в синта­ксисе. Понятие синтаксиса для Потебни сочетается с понятием общего смыслового контекста языка, всей языковой структуры. Поэтому Потебня готов расширить сфе­ру синтаксиса до синтаксической точки зрения, распространяющейся как на учение о вещественном значении слов, так и на учение о грамматических формах и функци­ях. В этом смысле синтаксическая точка зрения Потебни соответствует описательно-систематизирующей «синхронической лингвистике» де Соссюра. Но она лишена то­го антиисторизма, которым грешит синхронический метод Соссюра и его школы. Синтаксическая точка зрения Потебни (в отличие от этимологической) состоит в том, что всякое явление языка познаётся и осмысливается не изолированно, а в контексте всего языка, в сочетании с другими явлениями (38). Она предполагает глубокое освоение системы языка в целом. Синтаксическая точка зрения базируется на «описании современного состояния» (38), и в этом смысле «синтаксис есть мо­мент истории языка». Отсюда ясно, что Потебня вовсе не отрицает исторического изучения синтаксических явлений. Его парадоксальный тезис о немыслимости «ис­торического синтаксиса» афористически выражает ту мысль, что контекст языка в целом постигается лишь в синхроническом аспекте, что такое «синтактическое», т. е. структурное, функциональное осмысление языковой системы во всём многооб­разии связей её элементов не нуждается в предварительных этимологических разы­сканиях, а, напротив, является их основой. Ведь этимологическая точка зрения, изу­чающая генезис и историю вещественных и формальных значений слов, не может обойтись без синтаксического осмысления тех форм, на почве которых возникли со-

' Ср. иной психологический подход к предложению как к выражению психологического суждения у Ф. Ф. Фортунатова и его учеников (а ранее у повлиявших на Фортунатова Н. Paul и Georg von der Gabelentz).

ответствующие слова и категории. Например, «показывая, чем было неопределённое наклонение, прежде чем стало самим собою, мы говорим не о нём, а о других фор­мах. Конечно, слова предшествующие по отношению к данному тоже должны быть определены синтактически» (38). Иначе говоря, история формы невозможна без по­нимания её «синтактических», её структурных функций в хронологически разоб­щённых языковых контекстах. Таким образом, синтаксис в широком смысле этого слова — опора и основа всякой истории языка.

На таком семантическом и синтаксическом фоне, освещенном образами речи и предложения, выступают в системе Потебни понятия грамматической формы слова и грамматической категории. Грамматическая форма — понятие синтаксическое par excellence. Большинство лингвистов, стоявших на позициях сравнительно-историче­ского метода, понимали и понимают грамматическую форму слова наивно-эмпири­чески и морфологически, связывая её с аффиксами в строении отдельного слова. Для Потебни эта абстрактно-морфологическая точка зрения была неприемлема уже по одному тому, что она механически отрывала слово от речи и от целостного смысло­вого контекста языка, от его «мысли». Грамматические категории органически свя­заны со всей семантической структурой языка, со всем его грамматическим строем, а следовательно — и со всем присущим данному языку строем мысли. Поэтому они могут выражаться не только формальными элементами слова, но и его синтаксичес­кими связями, его семантическими функциями в речи, иногда даже местом соответ­ствующего разряда слов в общей системе языка. «Нет формы, присутствие и функ­ция коей узнавались бы иначе, как по смыслу, т. е. по связи с другими словами и формами в речи и языке» (36). Слова, которые по внешности кажутся бесформенны­ми, на самом деле являются «словами с совершенно определённой грамматическою функциею в предложении» (31). «Мысль в формальном языке никогда не разрывает связи с грамматическими формами: удаляясь от одной, она непременно в то же вре­мя создаёт другую. Синтактические отношения формы всегда согласны с нею са­мою: она ведь узнаётся по этим отношениям» (41). «Если, при сохранении грамма­тической категории, звук, бывший её поддержкою, теряется, то это значит... что мысль ненуждается более в этой внешней опоре, что она довольно сильна и без неё, что она пользуется для распознавания формы другим более тонким средством, имен­но знанием места, которое занимает слово в целом, будет ли это целое речью или схемою форм» (58). Вместе с тем Потебня подчёркивает структурную спаянность лексических и грамматических форм в слове. «Конечно, не звуки слова и не его ве­щественное значение составляют его грамматическую функцию, а именно его фор­мальное значение» (67). Лексические изменения в слове «ненаходятся в непосредст­венной зависимости от грамматической формы, но они могут сами влиять на неё» (92). Следовательно, в языке такого строя, как русский, нет слов, грамматически не оформленных, т. е. не подводимых ни под какую категорию. Форма — это функцио­нальная определённость употребления слова в речи. И в этом плане «стирание флек­сий» не может означать ни утраты или уменьшения количества грамматических форм, ни потери формальности в языке (52). «Ежеминутно распределяя содержание своей мысли в языке по разрядам, невозможно утратить привычки к такой классификации, а, напротив, можно только всё более и более укоренять в себе эту привычку» (53). Ведь «изменчивость и подвижность мысли в языке гораздо более изменчивости звуков» (22).

Вывод ясен: грамматическую форму слова нельзя отождествлять со «звуком» в слове (т. е. с его аффиксами) или с отсутствием аффикса, морфологически расцени­ваемым как знак категории (например, отсутствие окончания в имен. пад. слов конь, стол и т. п.), так как ведь «под частями данного слова следует разуметь как такие значения или их оттенки, которые изображаются в слове особыми звуками, так и та­кие, которые в данном слове звукового выражения не имеют и предполагают лишь сложность других слов» (10—11). Не подлежит сомнению, что понятие нулевой, или отрицательной морфемы (стол при стол-а, и т. д.). Потебней было осознано и раз­вито раньше, чем Бодуэном де Куртенэ, Ф. де Соссюром или Фортунатовым. Ссыла-

21 В. В Виноградов

ясь на Гумбольдта, Потебня подчёркивал: «Данная форма имеет для меня смысл по месту, которое она занимает в склонении или спряжении» (35). Такое понимание обусловлено «более тесной ассоциацией известных форм между собою, чем с други­ми формами» (35). Но и при включении нулевой морфемы в систему формальных частей слова нельзя изолировать грамматической формы слова от живого синтакси­ческого контекста. «Грамматическая форма неесть мумиеобразный остаток прежней жизни слова, а, напротив, то, в чём с особою силою проявляется жизнь мысли в сло­ве. Было бы странно, если бы было иначе» (48). Форму уже потому нельзя смеши­вать с её внешним знаком, что она прежде всего есть значение (52, 55). Счёт оконча­ний ни в малейшей мере не определяет количества форм (56), хотя «в огромном ко­личестве случаев значение определённой грамматической категории (имя, глагол и т. д.) достигается в слове индоевропейских языков тем, что оно заключает в себе бо­лее одной части» (10), т. е. распадается на основу и аффиксы, и хотя «слова соединя­ются в семейства не только лексическими, или вещественными, но и формальными своими частями» (14). Так как «грамматическая форма есть элемент значения слова и однородна с его вещественным содержанием», которое всегда подводится под ка­кую-нибудь грамматическую категорию (29), то на вопрос, всегда ли должна «изве­стная грамматическая форма выражаться особым звуком», особой формальною при­надлежностью слова, Потебня решительно отвечает: «Конечно, нет» (29). Многие грамматические формы «собственно для себя в данном слове небудут иметь никако­го звукового обозначения» (29). Ведь если какая-нибудь грамматическая категория составляет существенный элемент языковой системы, то она познаётся не в изолиро­ванном слове, а в контексте «ближайшего целого» и — далее — всего языка. Напри­мер, господство видовых категорий совершенности и несовершенности «в современ­ном русском языке столь всеобще, что нет ни одного глагола, который бы не отно­сился к одной из них» (29). Между тем «есть значительное число случаев, когда гла­голы совершенный и несовершенный по внешности ничем неразличаются»; же­нить, настоящее — женю (несов. вид), и женить, будущее — женю (сов. вид) суть два глагола, различные по грамматической форме, которая в них самих, отдельно взятых, невыражена ничем» (там же). Таким образом, вещественное и формальное значение слова, составляя один акт мысли, осуществляются лишь в речи. Слово грамм или сапог «вне связи неесть ни именительный, ни винительный ед., ни роди­тельный множ.», так как вне связи, вне речи форма, как и всё слово, «мертва, не­функционирует» (32). В речи обнаруживаются, реализуются и те соотношения, те ассоциации форм, которые нередко определяют целиком функционирование сло­ва — без посредства всякого звукового обозначения формы в самом слове (35). «Звук в слове есть средство объективировать мысль... Затрата силы на произнесение звука в речи оправдывается лишь в той мере, в какой без звука невозможно удер­жать перед собой значение» (57). Звуковые показатели формы — это своеобразные «цифирные знаки и счёты» в умственном счислении, которое может обойтись и без них (58). Точно так же, «имея возможность определить предмет по порядку, по мес­ту в пространстве, можно, если это нужно, необременять мысли никакими другими приметами» (58). «Связь между отдельными явлениями языка гораздо теснее, чем кажется» (35—36). «Ряды явлений» обусловливают грамматическую форму. «Следовательно, говоря женю в значении ли совершенном или несовершенном, я нахожусь под влиянием рядов явлений, образцами коих могут служить кончаю и кончу» (35). Строй языка и присущей ему мысли определяет и обусловливает сознание «беззвучной грамматической формы» в слове, не обнаруживающем внешних формальных частей, и тот же строй «правит звуком в слове» (48). Каждая форма связана с остальными формами данной системы языка таким образом, что «по одной форме можно заключить о свойстве если не всех, то многих осталь­ных» (54).

Это необычайно глубокое структурное, синтетическое понимание грамматичес­кой формы Потебня освещает картиной диалектического перехода формы в содер-

жание и обратно — содержания в форму. Так, значение слова в обиходном языке, в повседневном употреблении формально по отношению к содержанию науч­ного понятия, обозначаемого тем же словом, как термином; «но по отношению к грамматическим категориям само это формальное значение является веществен­ным» (25). С другой стороны, в русском языке, как и в других европейских языках, есть слова, которые «неимеют своего частного содержания и небывают самостоя­тельными частями речи» (25). Будучи нередко даже лишены звуковой самостоятель­ности (например «зна€ешь-лы, ио£-воду»), они «служат указателями функций дру­гих слов и предложений» (25). «Такие слова называются чисто-формальными и грамматическими» (26). Это — союзы, предлоги, частицы и вспомогательные глаго­лы. Так устанавливаются две наиболее общие категории слов — слова лек­сические и формальные (26). Только лексические слова являются «час­тями речи». Формальные же слова функционируют как элементы составных форм. Здесь синтаксический (и аналитический) характер грамматической формы выступа­ет в наглядной обнажённости. Во флексивных языках с течением времени синтаксис поглощает морфологию (45), аналитический строй внедряется в синтетический и ог­раничивает его. Звуковые элементы отдельных форм с течением времени стираются; «формы, как значения, сменяются другими, которые могут состоять более чем из од­ного слова и несоставлять звукового единства» (46). Аналитическая «описательная форма (например, сочетание личного местоимения, как формы, с глаголом, предлога с именем) есть сочетание слов, уже имеющих формальные определения, но в сово­купности составляющих один акт мысли» (58). Так, в сложной форме русского прош. вр. я сказа€л, «с силою речи на втором слове», личное местоимение равно­сильно личному окончанию, и вся форма есть «сказуемое без подлежащего, как лат. dixi» (94). Так, «каждое особое значение предлога даёт новый падеж» (58). В этих рассуждениях Потебни заложены основы дифференциации аналитических и синте­тических форм в грамматике русского литературного языка, и отчётливо намечена тенденция русского языка к смешению флективного строя с аналитическим.

Таким образом, грамматическая форма в концепции Потебни получает функци­онально-синтаксическое и структурно-семантическое определение. Форма — это функция грамматической категории, осуществляемая в слове. Потебня в борьбе с на­ивно-морфологическим эмпиризмом сравнительно-исторической грамматики, опре­делявшей форму как морфологически значимый «звук» отдельного слова, усиленно подчёркивает, что форма — не звук, а значение. Вместе с тем понятно, что грамма­тическая форма в учении Потебни подчиняется тому же принципу субъективно-идеалистической индивидуализации, что и слово. Форма рассматривается как психо­логически-конкретная, осуществляемая в речи индивидуальная модификация грамматического употребления слова, которая не может совмещать внутри себя несколько однородных и однотипных, т. е. взаимно противоречивых, категориаль­ных значений. Форма функционирует не сама по себе, не «форма как форма», а в структурной спаянности с синтаксическим употреблением слова в речи, с его се­мантикой. «Слово в каждый момент своей жизни есть один акт мысли. Его единство в формальных языках ненарушается тем, что оно относится разом к нескольким ка­тегориям, например лица, времени, наклонения. Невозможно совмещение в одном приёме мысли лишь двух взаимно исключающих себя категорий» (34). Отрицание «синхронической» многозначности слова приводит к столь же своеобразному пони­манию семантических границ формы. «Истинным пониманием формы» считается понимание её в речи, где «она имеет каждый раз одно значение, т. е., говоря точнее, каждый раз есть другая форма» (33). Потебня противопоставляет это понимание формы традиционному взгляду, выраженному в словах акад. Ягича: «Одна и та же форма в разных отношениях получает различные значения; но ещё никому не прихо­дило в голову сказать, что это не одна форма, а две, три и т. д.» (29). Поэтому Потеб­ня решительно отвергает господствующее воззрение на форму как на грамматичес­кий центр множества значений, их которых одно объявляется общим, основным,

субстанциональным, другие — окказиональными, частными. «Языкознание ненуж­дается в этих общих значениях» (33). Потебня в качестве отрицательной иллюстрации традиционного взгляда цитирует характеристику формы повелитель­ного наклонения — знай (из книги Н. П. Некрасова «О значении форм русского гла­гола», 106) как «общей личной формы глагола», получающей в речи то желательный, то повелительный, то условный смысл. Для Потебни такая отвле­чённая от индивидуально-конкретного функционирования форма —— тоже «искусст­венный препарат». «Невозможно представить себе», — пишет Потебня, — что разные значения формы «сидят в звуке вместе и в одно время», что «знай есть пове­лительное и в то же время условное» наклонение (34). «Слово неможет стоять в по­велительном наклонении и в то же время в условном, но оно может стать условным и тогда станет другим словом. Одно и тоже слово неможет быть в тоже время наре­чием и союзом» (34). Отсюда вывод: формы с различными синтаксическими функ­циями — разные формы, несмотря на общность звукового выражения. Количество форм определяется количеством «формальных оттенков значений» (56). Поэтому то, что в традиционном представлении составляет один падеж, например творительный, является абстракцией, а не действительной грамматической формой. «На деле этот падеж есть не одна грамматическая категория, а несколько различных, генетически связанных между собою. Всякое особое употребление творительного есть новый па­деж, так что собственно у нас несколько падежей, обозначаемых именем творитель­ного» (56). Ведь «в каждом языке есть большое количество таких формальных зна­чений, коих учёные наблюдатели вовсе незамечают (хотя, если это их собственный язык, различают на деле), кои учёными понимаются ошибочно, или смешиваются с другими» (56).

В этом учении о грамматической форме — при всей его глубине и остроумии — порочно полное пренебрежение к социальному сознанию диалектического и дина­мического единства формы как системы грамматических знаков и значений. В той грамматике, которая открывается в коллективном употреблении языка и которая нормирует это употребление, форма, как социально-грамматическая данность, нахо­дя морфологическое или комбинированное морфолого-синтаксическое, или чисто синтаксическое выражение, не смешивается и не отожествляется с отдельными её применениями и оттенками значений: она объединяет их в себе так же, как лексема (слово) воплощает в себе целую систему семантически объединённых значений. Ко­нечно, в сфере грамматических форм, как и в области слов, лексем, широко развита омонимия. Отграничение омонимических форм («омоформ») от разных значений одной формы возможно только на основе понимания всей грамматической системы данного языка во всём многообразии её категорий и их значений. Но от этого далеко до признания всякого особого употребления формы за самостоятельную форму, да­леко до отрицания многозначности грамматической формы. В этой части, как, впро­чем, и во всём философском фундаменте, концепция Потебни требовала и требует существенной, коренной перестройки. Необходимость изменений и исправлений по-тебнианского учения о слове и о грамматической форме поняли уже непосредствен­ные ученики А. А. Потебни (например Д. Н. Овсянико-Куликовский). Ещё плодо­творнее были (особенно, если устранить психологизм и наивный эмпиризм) те но­вые точки зрения, которые внесены в теорию слова и форм одного слова бодуэнов-ской школой. Необходимо отметить, что Потебня не считал целесообразным проти­вопоставлять формы склонения и спряжения (так называемые «формы словоизмене­ния») другим грамматическим формам как «формам словообразования». Для Потеб­ни само такое деление форм было искусственным. Для него «формы словоизмене­ния» совпадали с «формами словообразования», так как всякое видоизменение слова представлялось Потебне новым словом. Таким образом, и в этом направлении здо­ровое зерно, состоящее в сознании структурно-грамматического единства разных типов морфем, было заглушено в теории Потебни субъективно-индивидуалистичес­ким сором идеалистической философии.

Раскрыв понятия слова, грамматической формы и грамматической категории, выяснив центральную роль предложения, как минимума речи в структуре языка, По-тебня подробно останавливается на семантической и синтаксической характеристи­ке «частей речи» — главных синтетических категорий, определяющих основные ти­пы слов и вместе с тем их функции в составе предложения. Характеристики частей речи, набросанные Потебней, прямо или косвенно (через Д. Н. Овсянико-Куликов-ского), оказали решающее влияние на все последующие грамматические системы русского языка, даже на концепции фортунатовской школы.

Потебня, следуя античной традиции, усвоенной и европейским языкознанием XIX в., прежде всего выдвигает антитезу имени и глагола (76). При этом, по мнению Потебни, «по направлению к нашему времени увеличивается противоположность име­ни и глагола» (534). Глаголы всегда, а имя почти всегда в русском языке обнаружива­ют (по меньшей мере) двойственность своего морфологического состава, т. е. обла­дают аффиксами (81). Глагол — главное орудие речевого синтеза: «Глагол создаёт предложение» (52). Глагол-сказуемое «изображает признак во время его возникнове­ния от действующего лица» (84). Как наиболее синтетическая категория языка, гла­гол включает в себя категории лица, времени, наклонения, вида, залога, числа (а в прош. вр. и рода). Формы глагольного лица служат знаками связи сказуемого с подлежащим в предложении (85). «При большом разнообразии прочих формаль­ных определений, в глаголе постоянно лишь то, что в нем признак представляется «энергетическим обнаружением силы, непосредственно вытекающим из действую­щего лица» (Humboldt, Ueber Verschiedenheit, 256, 259; Steinthal, Charakteristik, 278)» (84).

В системе имён Потебня (вслед за К. С. Аксаковым) доказал семантическую и грамматическую близость имён прилагательных и существительных, которая по мере удаления в глубь истории представляется всё более тесной и, по-видимому, базируется на доисторическом единстве категории имени. «Имя существительное есть название грамматической вещи или субстанции. При посредстве категории существительного подводится под форму субстанциональности и понятия свойства, качества или действия (белизна, ходьба и т. п.). Грамматическая принадлежность к категории имени существительного определяет постоянную роль слова в речи, его постоянное отношение к другим словам. Например, «верста, в каком бы ни бы­ло значении, и всякое другое слово с теми же суффиксами, будучи существитель­ным, само по себе неможет быть сказуемым; будучи именительным, может быть только подлежащим, приложением или частью сложного сказуемого» (25); стоя в косвенных падежах, выполняет функции грамматического объекта и т. д. Иначе говоря, в категории существительного, как и всякой другой «части речи», структурно сочетаются морфологические, семантические и синтаксические признаки. К имени существительному ещё и теперь морфологически близко имя прилагательное. «И теперь многие суффиксы безразлично образуют как существи­тельные, так и прилагательные, а чем далее в старину, тем более здесь сходства между этими частями речи» (85). Имя прилагательное обозначает «признак данный в чём-то, что без помощи другого слова остаётся со стороны содержания неоп­ределённым» (87). Поэтому синтаксическое функционирование прилагательного определяется формами согласования. Прилагательное в качестве атрибута, опреде­лительного слова, «повидимому, неможет получить никакой независимости от определяемого и согласуется с ним в роде, числе и падеже» (102). В прилагатель­ном выделилась особая синтаксическая категория «предикативного», бесчленного прилагательного (107). Под понятие существительного и прилагательного, по мне­нию Потебни, подходят и местоимения и числительные, за исключением наречных. До образования категорий имени существительного и прилагательного местоиме­ния, как указательные слова, противополагались именам как словам качественным. Но теперь это различие является несоотносительным с делением слов на части речи (93).

Ещё более внушительно выступают синтаксические основы категории наречия. Наречие — это форма, присвоенная в предложении обстоятельству. «Под обстоя­тельством, или наречием, — пишет Потебня, — разумеем признак (стало быть зна­менательную часть речи), связываемый с другим признаком данным или возникаю­щим и лишь через его посредство относимый к предмету (субъекту, объекту), а сам по себе неимеющий с ним никакой связи» (119). Согласно этому определению, наре­чие является несогласуемым определением прилагательного и глагола, «признаком признака». Однако, «чем ближе существительное к прилагательному или к глаголу, тем возможнее приложение к нему наречия» (120). Ср.: очень не дурак, молча плут (Гоголь), поездка туда и обратно и т. п. С категорией наречия Потебня сближает также деепричастия и формы сравнительной степени. Описывая наречные формы, Потебня подчёркивает подвижность, изменчивость частей речи, переход слов из од­ной категории в другие (например, из прилагательных и существительных в наре­чия, из наречий в предлоги и т. п.).

Кроме этих основных частей речи, Потебня допускал ещё две промежуточные: 1) причастие и 2) неопределённое наклонение, инфинитив. Причастие занимает По-тебню как такая часть речи, в которой рельефно выступает смешение глагольных ка­тегорий вида, времени, залога и форм глагольного управления со свойствами имени прилагательного. Потебня готов видеть в этом смешанном облике причастия намёки на первобытный синкретизм имени и глагола, который, впрочем, был лишён грамма­тической оформленности (88). «Нынешнее причастие есть часть речи обособленная, оставшаяся за выделением категорий существительного и прилагательного» (88). Выделение же инфинитива в особую часть речи, оправданное потебнианским прин­ципом индивидуализации отдельных форм, в то же время соответствовало учению Потебни о прогрессирующем в европейских языках процессе поглощения категории субстанциональности категорией процесса, потебнианскому тезису о росте «гла­гольности»'. По Потебне, в эпоху господства существительного глагол почти не от­личался от него. Инфинитив выступает в системе Потебни как наиболее ранняя фор­ма глагола, бывшая сперва существительным, затем вырвавшаяся из оков субстанци­ональности, но ещё не слившаяся с глаголом. Функция инфинитива — служить «второстепенным, зависимым сказуемым» (349). Инфинитив, по определению По­тебни, «есть имя в этимологическом и род глагола в синтактическом отноше­нии» (345)². Потебня думал, что в форме современного инфинитива заложено отно­шение к лицу («неопределённому»)(348—349).

Такова грамматическая система Потебни. В ней, — при всей её глубине и ори­гинальности, — было много неясного и не вполне отделанного. Схема частей речи поражала своей отвлечённостью, метафизической философичностью. Потебне уда­лось детально, с поразительным остроумием и изощрённой тонкостью лингвистиче­ского анализа, раскрыть лишь историческую эволюцию глагола (преимущественно сложных форм времени), отчасти имени существительного и прилагательного (ср. третью часть «Из записок по русской грамматике»). Однако и здесь проблема прича­стий и инфинитива разрешалась на основе общих историко-генетических соображе­ний о взаимодействии и взаимоотношении категорий глагола и имени. Приравнение частей речи к частям предложения не было подкреплено разносторонним анализом живых синтаксических форм современного языка. Учение о слове и грамматической форме нуждалось в существенных коррективах. Философский базис всего потебни-

¹ Глагольность делает высказывание более компактным, более цельным и конструктивным. «В но­вом нашем языке, — по словам Потебни, — больше покатость, по которой мысль стремится от начала к концу предложения: лри большей быстроте течения меньше заводей и затонов», «Из записок по русской грамматике», I—II, стр. 196.

¹ Проф. Н. К. Грунский отметил влияние Л. Шредера («Ueber die formelle Unterscheidung der Redeteile inn Griechischen und Latein», Leipzig, 1874) и Штейнталя («Grammatik, Logik und Psychologie», 372) на теорию инфинитива в системе Потебни. Н. К. Грунский, Очерки по исто­рии разработки синтаксиса славянских языков, т. I, вып. III, Юрьев, 1911, стр. 37—39.

анства был не вполне гармоничен и устойчив. Его субъективно-идеалистические скрепы ломки и гнилы. Ученикам Потебни предстояло развить и распространить учение великого лингвиста. Однако новое учение только тогда становится в центре научных систем, когда оно вполне бесспорно, или когда оно в корне разрушает ста­рые предрассудки после ожесточённой и непреклонной борьбы с ними. Между тем грамматическая концепция Потебни не нашла себе достойных противников. У неё были лишь подражатели, недоброжелатели, исказители и замалчиватели'. Если не бояться парадоксов, надо сказать, что главными врагами Потебни и его грамматиче­ского учения были сами ученики и последователи Потебни. Сторонние отклики на учение Потебни о слове, о «частях речи» и членах предложения со стороны русских грамматистов были не очень многочисленны.

4. Попытка А. А. Добиаша вернуть «части речи» в область морфологии при посредстве «симазиологии»

Отожествление частей речи с членами предложения у Потебни встретило рез­кую критику в книге А. А. Добиаша «Опыт симазиологии частей речи и их форм на почве греческого языка» (Прага, 1897), в которой отдельные лингвистические заме­чания сопровождались и русскими иллюстрациями. Добиаш прежде всего отмечает целый ряд синтаксических противоречий, возникающих при выведении Потебнею частей речи из «членов предложения». Так, учение о глаголе как минимуме предло­жения опровергается наличием безглагольных, именных предложений, в которых нет оснований подразумевать пропуск глагола или «связки» (например набат, неве­лика беда и т. п.). Понятие «составного сказуемого», по мнению Добиаша, разруша­ет в корне гипотезу о параллелизме членов предложений и частей речи. Ведь по фра­зе мороз показался невелик приходится подводить под грамматические категории (части речи) отдельно оба компонента составного сказуемого {показался невелик): отдельно слово показался и отдельно слово невелик. «А тогда члены предложения нужно устанавливать на какой-нибудь другой почве, чем на почве грамматических форм» (56). Между тем «у Потебни в начале его рассуждения не знаешь, что он бе­рёт за исходную точку: часть речи или часть предложения. В конце же он явственно исходит от члена предложения и результатом своим доказывает всю неправильность своего метода» (57). «В предлоге к никто не станет искать наречие, поте­рявшее значение объекта» (как учил Потебня), и выяснять предлоги с точки зрения особых членов предложения — «стремление напрасное». С другой сто­роны, приурочение основных частей речи к отдельным членам предложения также произвольно. Например, дополнением, которое, по Потебне, «вызывается формаль­ным значением дополняемого» {люблю отца), могут быть с той же точки зрения названы не только косвенные падежи имени существительного, но и имени­тельный падеж существительного и другие части р е -ч и. Ведь по фразе сын любит отца, по Добиашу, слово сын так же вызвано формальным значением слова любит. «Не являются ли, наконец, в этом же смысле если не «дополнениями», то, во всяком случае, «дополняемыми» и «прилагательное аттрибут» и «наречие-обстоятельство», когда первое своим «фор­мальным значением» указывает на «признак субстанции, выраженной в другом сло­ве» (т. е. в имени существительном), а второе своим формальным значением указы­вает на «признак признака» (аттрибут аттрибута), выраженного другим словом (т. е. глаголом или именем прилагательным)? Не есть ли слово к в выражении к отцу... дополняемое, вызывающее к себе своим формальным значением слово отцу?» (58). Таким образом, вся система уравнений с частями речи и членами предложения,

' Ср., например, популяризацию идей Потебни и их эклектическую трансформацию а статье А. Ветухова «Потебнианство», «Русский язык в школе», кн. 1 (2), 1919—1922, стр. 110—116.

предложенная Потебней, объявляется «априористичной» в книге Добиаша'. Морфо­логический принцип здесь выдвигается на первый план в учении о слове. Между морфологией и синтаксисом воздвигается барьер.

Добиаш противопоставляет системе Потебни учение о значении «разрядов слов» и их форм, объединяющее точки зрения Миклошича² и Риса³. Ведь Микло-шич, отрицая структурность речи, в своем синтаксисе исходил не из пред­ложения, а из слова, и во главу грамматики ставил учение о классах и фор­мах слов и о значениях их. Но, по мнению Добиаша, синтаксис Миклошича «пред­ставляет собою в этом отношении скорее магазин примеров, сгруппированных под целым рядом ярлыков, кое-как между собою связанных, а то и вовсе не связанных» (63). Между тем сам Добиаш считал необходимым такое «освещение дела, которое в каждом «разряде слов» и в каждой форме указывало бы или один семасиологичес­кий центр, откуда бы все оттенки исходили как радиусы, или, если такого единого центра нет, историческое передвижение значения от одного симазиологического цент­ра к другому» (62). За помощью в этом деле Добиаш обращается к критику Миклоши­ча — Рису. В концепции Риса Добиаш приветствует отделение учения о слове от уче­ния о сочетании слов (а следовательно, и от учения о предложении). Согласно проекту Риса, проблема «частей речи» должна обособиться от вопроса о членах предложения и раскрыться как учение о значении разрядов слов и их форм, о значении этимологичес­ких корней и семасиологических элементов слов (т. е. морфем). Добиаш держится за проект Риса. Но составленную на основе этих принципов и предложенную Добиашем для греческого языка классификацию слов («частей речи») нельзя признать удачной. Добиаш различает прежде всего глаголы, «в смысле verbi finiti» и имена. Имена затем распадаются на простые существительные, простые признаковые (т. е. прилагатель­ные качественные и количественные), на глагольные существительные (инфинити­вы) и глагольные признаковые имена (причастия) (203). С другой стороны, име­на материальные отделяются от имён формальных (место­имений — существительных и признаковых). К глаголам и именам присоединяется особая счётная часть речи (в греческом языке числи­тельные от 5 до 100). С именами, с их склонениями функционально связываются в теории Добиаша предлоги. Последнее место в ряду частей речи занимают наречия и частицы, среди которых растворяются с о ю з ы, не выделяемые Добиашем в особую грамматическую категорию.

В книге Добиаша идеи Потебни прихотливо (хотя и механически) сплелись с мыслями его антиподов — Миклошича и Риса. Симптоматично, что мысль о необ­ходимости примирить систему Потебни с синтаксисом Миклошича волновала и не­посредственного ученика Потебни — Овсянико-Куликовского, а теория Риса влекла к себе учеников Фортунатова (например М. Н. Петерсона). Цельность грамматичес­кой концепции Потебни разрушалась.