Предмет и понятийный аппарат

ПОТЕСТАРНО-ПОЛИТИЧЕСКОЙ

ЭТНОГРАФИИ

Известно, что без власти Далеко не уйдешь.

А. К. Толстой. История Руси от Гостомысла до Тимашева

1. Как уже сказано, интерес потестарной и политической (потестарно-политической) этнографии обращен на традицион­ные отношения власти, ее институты и системы главным обра­зом в докапиталистических, преимущественно до- и раннеклас­совых общественных организмах: их задачи, формирование, структуру и функционирование; сравнительный анализ этих от­ношений, институтов и процессов в таких обществах — различ­ных как территориально и этнически, так и стадиально,— их классификацию и типологизацию. В современных исторических условиях предметом изучения во все большей мере становится также адаптация и/или инкорпорация традиционных структур власти во вновь создаваемые административные и политические институты развивающихся стран.

Будучи вполне правильным с содержательной стороны, такое определение тем не менее вызывает по крайней мере два вопро­са: почему научная дисциплина, рассматривающая указанный выше круг явлений, относится к этнографии в качестве ее отрас­ли, или субдисциплины? В каком соотношении она находится с такими науками, как политология и социология политических отношений?

По-видимому, ответы на эти вопросы следует начинать с объяснения того, почему для интересующей нас дисциплины из-брано «двойное» определение, т. е. «потестарная и политическая (потестарно-политическая)». Такое обозначение вызывается принципиальным различием в понимании политики и политиче­ского, существующим между марксистской и немарксистской наукой. Оно сводится к тому, что для марксиста политика, как определяет ее новейшее отечественное справочное издание, это «сфера деятельности, связанная с отношениями между класса­ми, нациями и другими социальными группами, ядром которой является проблема завоевания, удержания и использования государственной власти». Более развернутое определение поли­тики принадлежит, например, Ф. М. Бурлацкому: «Политика — это форма взаимоотношений между классами, социальными

группами, нациями, связанная прямо или косвенно с проявле­ниями власти и деятельности властвования, понимаемом как способность принудить большие массы людей к выполнению тех или иных задач и решений»². Нетрудно видеть, что в такой фор­мулировке присутствует важнейший элемент, без которого по­литика немыслима — власть и отношения, с нею связанные,— однако, по существу, это определение не отличается от первого в основном. В самом деле, определяющая черта марксистского понимания политики — отнесение к политическим лишь отноше­ний, присущих общественным организмам, располагающим уже сложившейся в целом классовой структурой и потому имеющим ту или иную форму государственной организации. Это вполне очевидно следует из ленинского определения политики: «Поли­тика есть участие в делах государства, направление государст­ва, определение форм, задач, содержания деятельности государ­ства»³.

Между тем в западной политической антропологии полити­ческими считаются в равной степени отношения власти и вла­ствования в современных высокоиндустриализованных общест­вах и те, какие существуют в обществах без антагонистических классов (во всяком случае, в их сложившейся форме), а соот­ветственно и без присущего классовому обществу надстроечно­го оформления, например у жителей Тробрианских островов. И тем более проявляется эта черта политантропологических ис­следований, когда в качестве объекта исследования выступают народы, пребывающие на разных стадиях перехода от доклас­сового общества к классовому, как, например, некоторые обще­ства доколониальной, да и постколониальной Африки⁴.

Само собой разумеется, марксистская наука ни в коей мере не отрицает существования определенных органов и механизмов руководства обществом, а стало быть, осуществления власти и властвования и в доклассовых общественных организмах. Одна­ко деятельность этих органов и механизмов по самой своей на­правленности принципиально отлична от аналогичной деятель­ности в обществе классовом. Именно поэтому для обозначения отношений власти и властвования в доклассовом обществе и был предложен термин «потестарный», к настоящему времени достаточно утвердившийся в отечественной этнографической литературе⁵.

Таким образом, название «потестарная и политическая (по-тестарно-политическая) этнография» подчеркивает тот факт, что объектом, изучаемым этой субдисциплиной, оказываются и общества прежде всего доклассовые или пребывающие на раз-

ных стадиях перехода от доклассовости к классовости, равно

как общества раннеклассовые и общественные организмы со сложившейся докапиталистической классовой структурой.

Как известно, в обществах до- и раннеклассовых вся культу- ра в целом может рассматриваться в качестве традиционно-бытовой в силу своего бесписьменного характера (это означает

опору прежде всего на устно передаваемую традицию) и недо­статочной специализации отдельных своих сфер⁶. Вместе с тем значительная степень нерасчлененности свойственна и культуре античного и восточного обществ (исключением была, пожалуй, древняя Греция, на многие столетия опередившая другие ре­гионы мира на пути специализации частей культуры), да и феодальному обществу на довольно продолжительном этапе его развития. Но совершенно очевидно, отношения власти и власт­вования образуют особую область человеческой деятельности и соответственно особую сферу культуры любого общества — культуру потестарную и политическую. О ней у нас еще пойдет речь особо; пока же хочу сказать только, что, не будучи до конца выделена из традиционной культуры любого докапитали­стического общества, эта ее часть оказывается вполне законо­мерно входящей в предметную зону этнографической науки, тем более что организация отношений власти и властвования на этом этапе общественного развития служит весьма существен­ным элементом этнической специфики⁷. И вместе с тем, в силу того что этнография отнюдь не ограничивается изучением толь­ко особенного, а рассматривает также и общее в жизни наро­дов, обусловленное формационными и историко-культурными признаками, не вызывает сомнений и правомерность анализа в рамках этнографических исследований также и общих черт по-тестарной и политической организации и ее эволюции.

Таким образом, можно сказать, что предметную зону поте-старной и политической этнографии составляет традиционная потестарная и политическая культура докапиталистических об­ществ. При этом, по мере того как общественный организм развивается в качестве классового общества, происходит спе­циализация отдельных областей, или сфер, его культуры, и в конечном счете политическая культура становится относительно самостоятельной. Процесс этот находит завершение только при капитализме, однако степень специализации бывает достаточно высока уже в развитом феодальном обществе, и тем самым по­литическая культура такого общества оказывается вне пределов предметной зоны этнографии, все более утрачивая этнически специфичные черты в пользу общеклассовых характеристик.

Именно здесь, на мой взгляд, и проходит граница между по­литической (и потестарной тем более!) этнографией и полито­логией. Последняя занимается изучением отношений власти и властвования в условиях относительно самостоятельной и впол­не уже специализированной политической культуры, к тому же в капиталистическом и социалистическом обществах понятие политической деятельности оказывается шире понятия полити­ческой культуры и не ограничено ее пределами. Классовое со­держание политической деятельности и ее форм решительно преобладает над локальными и региональными особенностями,:в значительной степени нивелируя их. Конечно, специфика в той или иной мере сохраняется, но она уже не носит этническо-

го характера, вернее, этническое в данном случае присутствует как бы в «снятом» виде, в форме национально-особенного, т. е. тоже нивелировано. Соответственно и исследовательские мето­ды, и инструментарий политологии оказываются во многом отличны от этнографических.

Что же касается соотношения между потестарно-политиче-ской этнографией и социологией политических отношений, то различны прежде всего предметные зоны этих научных дисцип­лин. Если, как уже говорилось, такой зоной для потестарной и политической этнографии служит традиционная потестарно-политическая культура обществ докапиталистического уровня развития, то социология политических отношений занимается в первую очередь, как специальная социологическая теория, изу­чением «социальных основ и социальных действий (силы, цели, результаты) установившейся в обществе власти»⁸, т. е., по су­ществу, общесоциологической теорией политики. Кроме того, в приложении этой теории к специальным разделам социологии политических отношений, например социологии политических партий, социологии политического сознания, социологии полити­ческого поведения и т. п., центр тяжести лежит именно на изу­чении высокоиндустриализованных современных обществ — как социалистических, так и капиталистических — и «современного» сектора в развивающихся странах.

Впрочем, как раз в последнем случае интересы политической этнографии и социологии политических отношений довольно близко соприкасаются друг с другом. Ведь само по себе отне­сение к предмету потестарной и политической этнографии толь­ко традиционной потестарной и политической культуры дока­питалистических обществ, свойственных этим обществам форм отношений власти и их организации вовсе не означает отказа от изучения таких явлений и в тех общественных организмах, которые находятся также и на стадии капиталистического раз­вития или даже избрали в послеколониальную эпоху социали­стическую ориентацию (в условиях развивающихся стран). Соб­ственно говоря, упоминавшаяся в самом начале этой главы про­блема адаптации и/или инкорпорации уже есть определенная форма изучения этих обществ, но с существенным ограничени­ем: потестарная и политическая этнография рассматривает их в той лишь мере, в какой речь идет именно о судьбах традици­онной потестарной и политической культуры — отношений, ин­ститутов и структур — в новых условиях. Ведь именно эти отно­шения, институты и структуры служили и сейчас еще нередка служат одним из главных выражений этнической культурной специфики, о чем уже была речь. С такой точки зрения измене­ния, происходящие, например, в политическом сознании и пове­дении членов традиционных обществ, включаемых в той или иной форме в современный мир, оказываются предметом изуче­ния в равной мере и потестарно-политической этнографии, и со­циологии политических отношений.

В целом, однако, возможности потестарной и политический этнографии в изучении современных общественных организм ограничены достаточно жесткими пределами. Усложнение струк-туры общества превращает изучение его политической культу-ры, не говоря уже о его политической организации в целом, в комплексную задачу, решать которую можно только совместны­ми усилиями политологов, социологов, экономистов и представи­телей других научных дисциплин. Характерно, что в этом смыс­ле расхождения между предложенным выше пониманием пред­метной зоны потестарно-политической этнографии и тем, как понимаются задачи политической антропологии на Западе, ока­зываются меньшими; нежели между пониманием предмета эт-нографии, с одной стороны, и социальной и культурной антро­пологией в целом — с другой⁹, если, конечно, отвлечься от того принципиального различия, о котором говорилось выше.

Из данного выше определения предметной зоны потестарной и политической этнографии кактрадиционной потестарно-поли­тической культуры обществ докапиталистического уровня раз-вития вытекает весьма существенное следствие: неизбежность определенной степени совпадения понятийно-терминологическо-го аппарата этой этнографической субдисциплины с политоло-гией. В самом деле, такое совпадение неизбежно в той мере в какой политология (и социология политических отношений) изучает политическую культуру капиталистического и социали­стического обществ, т. е., несколько забегая вперед, отношения власти и властвования в их объективном (через институты и структуры) и субъективном (ориентации, мотивации политиче­ского поведения, системы политических ценностей и т. п.) ас­пектах. Это приводит к тому, что потестарно-политическая этно­графия у нас и в еще большей мере политическая антропология за рубежом до сего времени практически не располагают соб­ственным понятийным и терминологическим аппаратом, исполь­зуя инструментарий, почерпнутый у других наук, в первую оче­редь, естественно, у социологии и политологии. Конечно, коль скоро речь идет об изучении разных сторон одного и того же объекта — общества, подобное совпадение аппарата не может рассматриваться ни как нечто неожиданное, ни тем более как нечто отрицательное. Необходимо, однако, все же учитывать известную специфику потестарной и политической культуры докапиталистического уровня, в особенности то, что такие ка­тегории, как власть или авторитет, в этих культурах никогда не выступают в том «чистом» виде, в каком они предстают перед

политологом, изучающим современное высокоиндустриализиро-ванное общество. В частности, это относится к проявлению эт­нической специфики в потестарной и докапиталистической по-.литической культуре.

Кроме того, конечно, сохраняются расхождения в понятийно-терминологическом аппарате, связанные с принципиальной раз-ницей в методологическом подходе между марксистской и не-

марксистской наукой. Привычные для нас категории типа «доклассового», «предклассового» или «раннеклассового» обще­ства зарубежные политантропологи (включая даже и часть марксистов) используют в общем редко и как бы неохотно, предпочитая им различение государственного и догосударствен-ного общества. Вольно или невольно при этом «смазывается» принципиальная разница между глубинными социальными: структурами таких обществ ¹⁰. Вместе с тем в ряде случаев; терминология и понятия, предлагаемые западными коллегами, могут достаточно успешно использоваться и в рамках марксист­ского подхода к изучению потестарной и докапиталистической политической культуры. Так, например, весьма плодотворной оказывается типология догосударственных (т. е. до- и пред-классовых) обществ, предложенная в свое время М. Фридом¹¹; в известной мере могут быть полезны при изучении традицион­ной потестарно-политической культуры и некоторые категории экономической антропологии¹². Тем не менее использование понятийно-терминологического аппарата, заимствуемого у зару­бежных политантропологов, неизменно требует определенной осторожности, а главное — сугубо конкретного исторического подхода.

2. Известное совпадение понятийно-терминологического ап­парата потестарно-политической этнографии, с одной стороны, и социологии политических отношений и политологии — с дру­гой, о чем была речь выше, касается в первую очередь некото­рых ключевых понятий и категорий — власти, управления, руко­водства и авторитета. Все это категории общесоциологические, и анализу их посвящено великое множество работ. Для наших целей достаточно определить указанные понятия и их объем, а также в общем виде рассмотреть соотношение между ними, точнее, между властью и остальными названными категориями, ибо центральным понятием, вокруг которого строится потестар-но-политическая этнография, служит, как это явствует из само­го-определения этой этнографической субдисциплины, понятие власти.

Общепризнано, что власть, как таковая, есть волевое отно­шение между людьми в рамках той или иной социальной си­стемы. Такое ее понимание было с полной определенностью, сформулировано основоположниками научного социализма¹³. Что же касается конкретных дефиниций, то они достаточно мно­гочисленны, подчеркивая внутри этого понимания те или иные его стороны с разной степенью детализации. Это легко видеть из. сравнения нескольких таких дефиниций между собой, что мы сейчас и проделаем.

Так, Ф. М. Бурлацкий в новейшем справочном издании пони­мает власть как «в общем смысле способность и возможность осуществлять свою волю, оказывать определяющее воздействие; на деятельность, поведение людей с помощью какого-либо сред­ства— авторитета, права, насилия (экономического, политиче-

ского, государственного, семейного и др.)», развивая и обоб­щая более раннее определение, принадлежащее ему же ¹⁴.

Н. М. Кейзеров рассматривает власть как «присущее обще­ству и определяемое его базисом волевое отношение между людьми (а в классовом обществе — между классами), при кото­ром применение ее носителем особой системы средств и методов обеспечивает выявление и доминирование властной воли по­средством общественной организации в целях управления и обеспечения соблюдения социальных норм на основе принципа социальной ответственности» ¹⁵.

Наконец, определение власти М. Вебером, из которого, как правило, исходит и западная политическая антропология, и за­падная политология, гласит: «Власть означает любую возмож­ность проводить внутри данных общественных отношений собст­венную волю даже вопреки сопротивлению, вне зависимости от того, на чем такая возможность основана» ¹⁶.

При всей близости этих определений для целей настоящей работы самым общим и в то же время полным мне представля­ется первое. Оно и принимается в дальнейшем в качестве ра­бочего.

Признание власти волевым отношением само по себе еще не дает ответа на вопрос о причинах, вызывающих к жизни та­кое отношение. Не отвечает оно и на вопрос о целях и причи­нах проявления властной воли индивида или социальной группы в том или ином общественном организме. Наконец, непрояснен­ным остается и вопрос об условиях и факторах, способствующих выделению разных видов власти, упомянутых в принимаемом здесь определении. Впрочем, последнее в самом общем виде объясняется достаточно просто: ростом и усложнением общест­венного производства, а соответственно и организации общест­ва, социальной и всей общественной жизни, что влечет за собой все возрастающую специализацию отдельных ее сфер. Но в та­ком случае мы опять-таки в конечном счете приходим к иной формулировке самого первого и самого общего из названных выше вопросов, а именно какие причины вызывают вообще не­обходимость видов власти, специализированных в соответствии со специализацией важнейших сфер жизни общественного ор­ганизма. Понятно, при этом потестарно-политическую этногра­фию занимают самые общие вопросы власти, относящиеся в наибольшей степени ко всему общественному организму в це­лом, а не к отдельным областям его жизнедеятельности.

Представляется вполне очевидным, что исходным путем воз­никновения власти, как таковой, послужила потребность в ре­гулировании функционирования общественного организма. Та­кого рода потребность, вне всякого сомнения, ощущалась уже на самых ранних стадиях эволюции человеческого общества, притом более или менее безотносительно к масштабам тех или иных коллективов. Эти масштабы, конечно, определяли большую или меньшую сложность самого процесса удовлетво-

рения такой потребности, но ни в коей мере не изменяли факта ее объективной необходимости на любых уровнях.

В основе лежала нужда в обеспечении функционирования того или иного человеческого коллектива как самовоспроизводя­щейся общественной единицы, и в частности в таком распреде­лении имеющихся в его распоряжении естественных ресурсов, которое бы позволило данной группе людей сохраняться как ясно определенному целому и обеспечивать нормальное биоло­гическое воспроизводство своего численного состава, а затем и свое социальное воспроизводство. В этом смысле власть необхо­димо присутствовала в любом человеческом обществе, начиная с самых отдаленных эпох его существования. Как подчеркивал В. И. Ленин, «принудительная власть есть во всяком человече­ском общежитии, и в родовом устройстве, и в семье, но госу­дарства тут не было» ¹⁷. Иначе говоря, власть вовсе не обяза­тельно должна была иметь строго организованные формы, хотя задачи ее в конечном счете оставались одни и те же, а именно, во-первых, сохранение целостности данного социального орга­низма, противодействие любым факторам, внешним и внутрен­ним, угрожающим такой целостности, и, во-вторых, обеспечение нормального функционирования данного организма в рамках заданной социальной структуры. Задачи эти всегда находятся в теснейшей взаимосвязи и одна без другой немыслимы. В то же время в обществе классовом они решаются в форме обеспечения власти меньшинства над большинством и эксплуатации этого меньшинства, т. е. классового господства, которое сохраняет об­щество именно как антагонистическую структуру и его функ­ционирование в качестве таковой.

Среди внутренних деструктивных факторов, угрожающих самому существованию общества, в особенности на ранних ста­диях социальной эволюции, на первом месте стоит тенденция к нарушению объективно необходимых пропорций между общест­венным производством и потреблением. И как раз в пресечении таких тенденций через отношения власти и властвования за­ключается тот, по определению К. Маркса, верный инстинкт всякого общества, который препятствует последнему своими действиями ставить под угрозу собственное воспроизводство¹⁸. В этой связи нелишним будет заметить, что некоторые за­падные авторы рассматривали в качестве одной из главных практических задач политической (по их терминологии) власти

именно сдерживание соперничества между членами общества, имеющего в конечном счете материальную подоплеку. И сама власть есть согласно такой точке зрения продукт этого соперни-

чества ¹⁹. Подобный взгляд на вещи в определенной мере спра­ведлив, но только в определенной мере, и нуждается в сущест­венном ограничении. Справедлив он лишь в отношении власти политической, противополагаемой дополитической или в край- нем случае предполитической (потестарной или позднепотестар-ной) власти, существующей в обществах, далеко уже продви-

нувшихся по пути классообразования (стратифицированные об­щества типологии Фрида с дифференцированным доступом к важнейшим ресурсам). Когда подобная оговорка не делается, результатом оказывается неправомерная экстраполяция на всю историю доклассовых обществ представлений, верных лишь для самого позднего, предклассового ее периода. Едва ли право­мерно утверждать, будто соперничество из-за ресурсов было характерно для родового общества периода его расцвета: гораз­до более типичны в данном случае были отношения сотрудни­чества. Но в том-то и дело, что и сотрудничество внутри таких

первобытных человеческих коллективов тоже нуждалось в ка-
ком-то регулировании и каком-то минимуме организации. Эту-то
функцию и выполняла власть — общественная власть!—в родо-
вом обществе эпохи его расцвета.

Не изменяя самого факта объективной необходимости тех
или иных форм регулирования общественной жизни, масштаб
социального организма (т. е. в конечном счете численность вхо-
дящих в него людей), как уже говорилось, влиял на сложность;
такого регулирования. Естественно, эта сложность возрастала с
усложнением и ростом масштабов данного организма, особенно
под давлением демографического роста на наличные естествен-
ные ресурсы. Именно такое возрастание сложности определяла
ведущую тенденцию в развитии общественных институтов, скла-
дывавшихся ради регулирования функционирования общест-
ва — тенденцию к их специализации.

Проблема масштабов социального организма непосредствен­но связана с таким вопросом, как установление пределов функ­ционирования потестарных и политических отношений. В самом деле, достаточно очевидно: несмотря на наличие власти и вла­стных отношений в семье, эту власть и эти отношения едва ли можно отнести к потестарным, тем более к политическим. По-видимому, можно утверждать, что существует определенный «порог», ниже которого власть утрачивает потестарный или политический характер. Если исходить из предложенного Ю. И. Семеновым понимания социального организма как «са­мостоятельной единицы социального развития»²⁰, то придется признать, что семья в такой роли выступать не может. Другое дело — община в различных ее стадиальных и хозяйственно-культурных вариантах. Вопрос о «пороге» потестарно-политиче-ских отношений будет еще рассматриваться далее в связи с необходимостью разграничить сферы потестарно-политической и соционормативной культуры. Пока же можно утверждать, что таким «порогом», вероятнее всего, следует считать в некоторых случаях непосредственно общинный уровень, т. е. уровень отно­шений власти и властвования внутри самой общины, а в более общем случае — таких отношений между общиной и племенем как этносоциальным организмом (эсо), а позднее вождеством и, наконец, государством; эти отношения уже могут рассматри-ваться в качестве потестарных или политических, в то время

как внутрисемейные таковыми считаться не должны. Собствен­но говоря, это прямо вытекает из точки зрения Ю. В. Бромлея, предложившего сам термин «потестарный»; социальным орга­низмом, иначе говоря, самостоятельной единицей социального развития он считает племя-эсо и именно его понимает как потестарно-социальный организм²¹.

В принципе возможно, видимо, говорить о том, что к поте-старным или политическим принадлежат лишь отношения вла­сти и властвования, возникающие именно между такими само­стоятельными единицами. Но при этом надо сделать две непре­менные оговорки. Во-первых, община сохраняется в качестве субъекта политических отношений, даже утратив положение са­мостоятельного социального организма и превратившись в суб­организм в составе государства²². Во-вторых, по мере стадиаль­ного продвижения того или иного эсо в рамках вторичной об­щественно-экономической формации (что чаще всего сопровож­дается разрушением общинной организации) может происхо­дить и повышение «порога» политической деятельности. В этом случае происходит укрупнение самостоятельных — самостоятель­ность эта, понятно, в большой мере относительна—социальных единиц. Как правило, субъектами политических отношений ста­новятся здесь прежде всего этносоциальные области и расселен- ные в них человеческие общности, которые за неимением луч-шего термина можно обозначить как протонародности²³ (понят­но, не сами по себе, а через возникающие у них политические структуры).

Объективной основой любых отношений власти и властвова­ния, их материальной предпосылкой в любом обществе всегда было и остается материальное производство. Неразграничен­ность же различных сфер общественной жизни на ранних эта­пах его развития означает прежде всего неразграниченность на первых порах, с одной стороны, производства, как такового, и непосредственного руководства им — с другой, руководства все­ми прочими аспектами функционирования общественного орга­низма. Здесь еще не выделены разные уровни властных отноше­ний, и такие важнейшие категории, связанные с осуществлени­ем власти, как руководство, управление, авторитет, образуют некое синкретическое единство.

В то же время уровни потестарного и политического оказы­ваются четко разграничены с точки зрения их соотношения с общественным производством. В самом деле, под потестарным понимается состояние общества, при котором нет еще антаго-нистических классов, нет эксплуатации и, следовательно, нет надобности в особом механизме для регулирования отношений между этими классами в пользу одного из них. Однако классо­вая структура общества, ее наличие или отсутствие могут в определенном смысле рассматриваться как производные. Ибо первичной, определяющей всегда была дифференциация по уров­ню общественного производства, т. е. в конечном счете по уров-

ню общественной производительности труда и, следовательно, по наличию или отсутствию избыточного продукта, который можно было бы превращать в прибавочный, отчуждая его у непосредственного производителя и тем самым создавая необхо­димые предпосылки для формирования антагонистических клас­сов и для преобладания в характере власти в обществе отно­шений господства и подчинения.

Понятно, что разделение разных уровней властных отноше­ний и того единства форм проявления власти, о котором была речь выше, отнюдь не было разовым процессом, а заняло очень и очень продолжительный период. Строго говоря, и здесь мож­но говорить о полном его завершении только после победы капиталистического способа производства. Тем не менее, пусть и не в законченной форме, руководство, управление, авторитет к моменту формирования классового общества обретают отно­сительную автономию друг от друга, характеризуя разные сто­роны и аспекты выявления властных отношений при регулиро­вании функционирования общества как самовоспроизводящейся системы. При этом образуются как бы три пары понятий, диа­лектически связанных между собой: власть и руководство, власть и управление, власть и авторитет. Притом помимо свя­зей внутри каждой из этих пар вторые их члены, разумеется, связаны и друг с другом. И к тому же, как обычно бывает в таких случаях, в социальной практике все эти категории на­столько тесно переплетены, что рассматривать их в изолирован­ном виде можно только на логическом уровне.

Такое переплетение хорошо видно, например, при рассмотре­нии первой из трех перечисленных выше «диалектических пар» — власти и руководства. Ф. М. Бурлацкий определяет ру­ководство как «способность осуществлять свою волю путем воз­действия в различных прямых или косвенных формах на руко­водимые объекты»²⁴. Нетрудно видеть, что подобное определе­ние очень близко к приводившемуся выше определению власти, как таковой. Однако при всей близости этих понятий они не­сводимы друг к другу. Руководство, бесспорно, есть одна из форм проявления власти. Но в то же время оно в принципе шире последней; скажем, может строиться и на одном только моральном авторитете, с одной стороны, а с другой — необяза­тельно сопряжено с осуществлением власти²⁵.

Со своей стороны, власть, будучи по определению волевым отношением, вовсе этим не исчерпывается. В самом деле, про­явлению властной воли, т. е. фактору изначально субъективно­му, должна соответствовать и сопутствовать и объективная способность осуществить те или иные акты руководства; об этом достаточно ясно сказано во всех цитированных выше опре­делениях понятия «власть». В таком смысле, несомненно, за­служивает внимания предложенное недавно М. Бентоном выде­ление двух понятий: власти как способности решать те или иные задачи (power to) и власти как отношений социального

контроля (power over)²⁶. Однако эта объективная способность неотделима от такого фактора, как авторитет, т. е. опять-таки фактора в значительной мере субъективного, о чем еще пойдет речь.

Выяснение соотношения между властью и управлением, ко­торое тоже представляет одну из форм проявления властных отношений, несколько затруднено тем, что само понятие управ­ления может рассматриваться, так сказать, на нескольких уров­нях, приобретая соответственно достаточно разный смысл. В наиболее общем значении управление трактуется как «функ­ция организованных систем различной природы... обеспечиваю­щая сохранение их определенной структуры, поддержание режи­ма деятельности, реализацию программы, цели деятельности». Соответственно управление социальное «есть свойство любого общества, вытекающее из его системной природы»²⁷. Однако такое общее определение едва ли может быть пригодно для исследования конкретных общественных организмов и требует уточнения. Собственно говоря, это определение близко к тому процессу, который ранее в этой главе обозначался как регули­рование общественного развития. В то же время на уровне кон­кретно-практическом управление во многом совпадает с руко­водством, как оно определялось выше. Дело обстоит, именно таким образом, это можно видеть хотя бы из того, что как раз в этом смысле пользуются понятием управления некоторые из советских авторов²⁸.

Неоднозначность термина «управление» может порождать, определенные неудобства, и это вызывает необходимость раз­граничения понятий управления в широком смысле, т. е. регу­лирования жизни общества в целом, и непосредственно управ­ления, т. е. решения тех пли иных конкретных задач, как ча­стных, так и общих, или их комплексов. Такого рода разграни­чение, на необходимость которого обратил ранее внимание Ф. М. Бурлацкий²⁹, принимается и в настоящей работе. Не­сколько упрощая, можно сказать, что речь в данном контексте идет о различении управления в качестве общего свойства ор­ганизованной материи и управленческого труда как выражения деятельности человека по реализации этого свойства³⁰.

Именно при понимании управления в последнем смысле ста­новится очевидной объективная необходимость и потребность различения управления и власти. Она вытекает из факта воз-можности и реального существования двух типов руководства, или управленческого труда, характеризуемых разной ориентаци- ей — «на результат» или «на процесс». По этому критерию, власть как связанная с руководством способность заставить, индивидов или группы (вплоть до больших масс людей) выпол­нять те или иные предварительно принятые решения имеет в виду достижение тех целей, которые ставились при принятии этих решений. Управление же касается непосредственно самой реализации достижения указанных целей, т. е. направлено в

первую очередь «на процесс», точнее, на то, чтобы обеспечить максимально благоприятные условия его протекания и макси­мальную его эффективность. Естественно, в таком случае требу­ется внимание к отдельным стадиям и моментам этого процесса, иначе говоря, как раз к промежуточным стадиям реализации управленческих решений³¹.

Отмеченная необходимость разграничения власти и управле­ния вполне осознается в зарубежной политической антрополо­гии. Насколько мне известно, первым, кто рассмотрел эту проблему в плане выделения разных уровней руководства жизнью общества, был британский африканист М. Смит в 1956 г. Он различал уровни политический (в данном контексте как раз очень хорошо видно различие между марксистским и немарксистским подходами к проблеме: политический уровень М. Смит выделял в обществах, строившихся как система сег­ментных линиджей и не имевших ничего такого, что хотя бы отдаленно напоминало государственную, т. е. политическую, структуру) и административный. На первом происходит при­нятие решений, которые касаются общества,— точнее было бы, видимо, сказать, социального организма в отмечавшемся выше смысле в целом; во втором такие решения реализуются³². Не­трудно видеть, что схема М. Смита в принципе совпадает с только что изложенной. Надо только всегда помнить, что, как и все исследователи, относившиеся к британской школе полити­ческой антропологии 50-х — начала 60-х годов, М. Смит исклю­чал из рассмотрения в составе «общественных дел» (public affairs) общественное производство со всеми принимаемыми по его поводу решениями, ограничиваясь только «политическим» аспектом дела, определяемым по чисто формальному критерию.

Уже говорилось о неразрывной связи объективного и субъ­ективного моментов в осуществлении властных отношений, на­ходящей свое выражение.в третьей из выделенных выше пар понятий— власть и авторитет. Собственно, в данном случае соединены оба смысла понятия авторитета: с одной стороны, «неформальное влияние какого-либо лица или организации в различных сферах общественной жизни... основанное на знани­ях, нравственных достоинствах, опыте», с другой — одна из форм осуществления власти³³. Нас здесь в принципе более ин­тересует второе из этих значений, хотя, говоря о субъективном моменте реализации власти, приходится принимать во внимание и неформальный аспект авторитета. Авторитет в качестве одной из форм осуществления власти более удачно может быть опре­делен вслед за Н. М. Кейзеровым «как соответствие характера, структуры и функций власти интересам всего общества или отдельных социальных групп (классов). С субъективной сторо­ны авторитет представляет основанное на данном соответствии добровольное и сознательное подчинение общества, социальных трупп (классов), индивидов нормам и правилам, установленным существующей в этом обществе властью»³⁴. Из этого определе-

3* 35

ния очевидно, насколько важен в отношениях властвования как: отношениях волевых субъективный аспект авторитета, т. е. именно «добровольное и сознательное подчинение». Средствам, которыми достигается такое подчинение, будет далее уделено специальное место. Здесь же можно отметить, что понимаемый таким образом авторитет в определенной мере близок к поня­тию легитимности, по М. Веберу³⁵. Иными словами, если власть и управление располагаются, так сказать, по одну сторону процесса регулирования жизни общества, то власть и автори­тет, оставаясь неразрывно друг с другом связаны, могут тем не менее рассматриваться как лежащие на противоположных его сторонах. Естественно, при этом характер авторитета, носи­тель его определяются как стадиальным уровнем развития того или иного общества, так и конкретно-исторической обстановкой, в которой это общество функционирует, хотя следует сказать: как раз в области авторитета традиция отличается особой устой­чивостью в том смысле, что становление новых его форм, изме­нение субъекта авторитета обнаруживают тенденцию к сохра- нению старых внешних форм даже при коренном изменении социального содержания с особенным упорством.

3. Заканчивая рассмотрение главных понятий потестарной-и политической этнографии, будет, видимо, целесообразно воз­вратиться к понятию власти как центральному в этой субдис-циплине и постараться в самом общем виде обрисовать те ее черты, которые имеют для нас особую важность.

По-видимому, главнейшее из свойств власти с точки зрения. ее содержания заключается в том, что она в любом случае предполагает с самого начала принципиальное различие между субъектом и объектом властных отношений; в таких отношени­ях они непременно неравны. Иными словами, любая власть из-начально асимметрична³⁶. Это предопределено тем, что в об-ществе, каков бы ни был уровень его социально-экономического развития, вообще не может быть, так сказать, «автоматическо­го» равенства уже хотя бы потому, что даже в рамках самого элементарного первобытного разделения труда — разделения по половозрастному признаку — функции членов общества различ­ны. Соответственно и в самых эгалитарных доклассовых обще­ствах эгалитаризм оказывается достаточно относительным³⁷. Не вдаваясь в подробное обсуждение этого вопроса, хочу подчерк­нуть более существенный для нас аспект проблемы. Признание обязательной асимметричности отношений власти ни в коей мере не означает отрицания того, что сама эта асимметрия, само это неравенство оказываются качественно различны на разных стадиальных уровнях общественного развития, в том числе и в рамках потестарной организации.

В самом деле, в развитом родовом обществе, не затронутом еще сколько-нибудь заметно процессом классообразования³⁸, неравенство такого рода в целом не нарушает общего равнопра­вия членов коллектива. Неравенство здесь имеет как бы част-

ный характер. Никаких привилегий у субъекта власти нет, а элемент господства и подчинения в его отношениях с соплемен-никами отсутствует. Впрочем, и сама-то власть может быть весьма относительна, сводясь иногда просто к, если можно так выразиться, «признанию права на посредничество», как это, например, было с нуэрским «вождем — носителем леопардовой шкуры» ³⁹.

Но по мере разложения первобытнообщинного строя, в осо­бенности на поздних этапах этого процесса, в обществе пред-классовом, положение коренным образом меняется. Власть начинает в принципе обозначать большие возможности для то­го, кто ее осуществляет, по сравнению с теми, кто служит ее объектом. Эти возможности обнаруживаются в первую очередь в материальной сфере: ведь неравенство, существующее между субъектом и объектом власти в процессе регулирования обще­ственного производства, руководства им, есть и результат, и важнейшее условие такого развития последнего, при котором становилось возможным появление в обществе регулярного из­быточного продукта с последующим его перераспределением в пользу руководителей. И в конечном счете именно власть слу­жила важнейшим катализатором того процесса, существо кото­рого Л. Г. Морган выразил фразой: «Собственность и долж­ность были почвой, на которой выросла аристократия»⁴⁰. И не просто катализатором, но и активным элементом.

Именно зарождение в реализации власти отношений гос­подства и подчинения образовывало главный рубеж на пути превращения власти потестарной в политическую. Господство, несомненно, есть одна из форм проявления власти (хотя стро­гое определение его возможно только через одновременное су­ществование подчинения)⁴¹. Однако в общеисторическом плане оно возникает в качестве таковой позднее, нежели управление, руководство, контроль. В этом смысле двузначность немецкого Herrshaft, обозначающего как «власть», так и «господство», употребленного М. Вебером при разработке им социологической теории власти, ведет к затушевыванию разницы между властью доклассовой и властью классовой, политической.

Последнее обстоятельство достаточно существенно уже по­тому, что веберовская концепция «чистых типов» власти-господ­ства (reine Typen der Herrschaft) до самого недавнего времени служила концептуальной основой большинства западноевропей­ских исследований по политической антропологии⁴². Впрочем, в отечественной литературе критика социологии власти, по М. Веберу, касалась не столько отсутствия разграничения вла­сти политической и дополитической, сколько, пожалуй, принци­пиального порока исходной позиции немецкого исследователя. В самом деле, у Вебера речь идет не просто о «чистых типах», но и о «чистых типах легитимной власти» (reine Typen der legitimen Herrschaft). Иными словами, в основе типологии ле-жит субъективный критерий: отношение к власти ее объекта,

признание им этой власти (само по себе это отнюдь не предпо­лагает стопроцентного повиновения — Вебер говорит лишь о воз­можности, о шансе встретить повиновение)⁴³. В то же время достаточно очевидно, что единственно строгими критериями мо­гут быть только объективные — в данном случае характер об­щественного строя в целом, качественные признаки субъекта власти, либо общества в целом, либо какого-то одного класса. Собственно, как раз по такому признаку в конечном счете раз-граничиваются потестарная и политическая формы власти. Но вместе с тем критика советскими авторами этого аспекта кон-цепции М. Вебера не исключает, с одной стороны, признания в качестве его несомненной заслуги историзма подхода к эволю­ции типов власти и ее форм, а с другой — признания того, что выделенные немецким социологом типы власти при всех их не­достатках находят определенное соответствие в конкретно-исто­рической реальности ⁴⁴.

Из всех трех «чистых типов» власти, по М. Веберу, для по-тестарной и политической этнографии могут быть существенны два, обозначенные исследователем как традиционный и харизма­тический. Не вдаваясь глубоко в описание этих типов, достаточ­но пространно рассматривавшихся в нашей литературе, замечу только, что речь идет в принципе о прямо противоположных друг другу явлениях: если традиционный тип власти держится, как показывает само его название, на традиции, на «привычке к определенному поведению» и потому совершенно естественно апеллирует к древности существующих порядков, их священно­му характеру (момент не абсолютный, но встречаемый очень часто) по принципу «чем древнее, тем правильнее», то харизма­тический означает резкое нарушение традиции. Харизма, по Ве­беру (греч. xapisma —«дар богов»), есть какая-то из ряда вон выходящая способность индивида, выделяющая его из сре­ды ему подобных, притом способность, обязательно сверхъесте­ственного происхождения, дарованная ему свыше предками, бо­жеством, роком и т. п. Эта способность позволяет харизматику добиваться выдающихся, порой в принципе недостижимых в традиционных рамках результатов в любой сфере общественной жизни, т. е. в интересующем нас контексте — в руководстве че­ловеческим коллективом. Тем не менее в обоих случаях — и при традиционном, и при харизматическом типе власти — в основе последней_лежат личные отношения между субъектом и о'бъек-

том власти, господствует личностный, тип связей ⁴⁵. Нетрудно видеть, что власть такого типа характерна в наи­большей степени для обществ до- и раннеклассовых. Конечно, в докапиталистических классовых обществах влияние традиции было огромно. Конечно, история дает нам немало примеров существования власти харизматического типа даже и в капита­листических условиях. И все же, по мере того как докапитали­стическое классовое общество переставало быть раннеклассо­вым и консолидировалось именно как классовый социальный

организм, неизбежно нарастала роль формально-рационального элемента в отправлении и обосновании власти, а сама власть все более бюрократизировалась. В перспективе происходило становление власти, основанной на рациональном целеполага-нии; образцом таковой была для М. Вебера буржуазно-демо­кратическая власть в капиталистической Западной Европе⁴⁶. В этом смысле анализ некоторыми политантропологами измене­ний, происходивших, например, в африканских странах под воздействием европейской колонизации, проводился вполне в рамках веберовской концепции перехода от традиционного к бюрократическому (сам М. Вебер обозначал его как «легаль­ный») типу политической власти — в качестве примера можно назвать уже упоминавшуюся работу Л. Фоллерса о «княжест­вах» сога в Уганде⁴⁷.

При всей условности теоретических построений М. Вебера и их схематизме нельзя все же отрицать, что его теория может с немалой пользой быть применена в исследованиях по поте-старпой и политической этнографии.

Сам процесс превращения господства в одну из главнейших форм проявления власти в обществе породил получившие затем весьма широкое распространение представления об амбивалент­ности власти, как таковой. Подобные взгляды в работах неко­торых западных авторов связываются с рассматривавшимся вы­ше асимметричным характером власти, непременно неравным положением сторон во властных отношениях. С одной стороны, власть необходима, ибо существовать и функционировать без псе (вернее, без управления в широком смысле, необходимым условием которого служит в социальном организме власть) об­щество не может. И факт этот в полной мере осознается чле­нами данного общества. Но одновременно власть, в их пони­мании, представляет и определенную опасность, так что ее над­лежит удерживать в достаточно жестких рамках обычая или правовой нормы. Такие рамки обеспечивали бы, во-первых, наи­более эффективное выполнение властью се общественно полез­ных функций, связанных с регулированием всех отраслей жизни общества, при соответствующем подчинении ей, во всяком слу­чае, основной массы членов общества, а во-вторых, должны были бы и могли бы ограждать последних от «опасных» сторон и качеств власти.

Более подробно это вполне реальное явление будет рас­смотрено при анализе идеологического обеспечения отношений властвования. Пока же надлежит внести в приведенную выше точку зрения довольно существенное уточнение, вернее, времен­ное, или стадиальное, ограничение. Дело в том, что представле-; ние о двойственности власти как органически ей присущей осо- 1 бенности могло возникнуть и действительно возникало лишь на сравнительно поздних этапах общественного развития. Это происходило уже в предклассовом обществе, когда в результате эволюции базиса начиналось отделение власти от коллектива.

В родовом обществе эпохи его расцвета, когда в максимальной степени совпадали власть и авторитет, не.существовало доста­точных объективных условий для возникновения ощущения ам-бивалентности власти. Иначе говоря, в последнем случае мы имеем дело с феноменом, типичным уже для позднепотестарной, а тем более для раннеполитической власти, и рассматривать его надлежит исторически, не распространяя на власть вообще. И именно здесь в страхе перед отчужденным от человека и не­понятным ему отражением реальных общественных отношений, которое принимало форму власти, стоящей над обществом, за­ключался один из важнейших зародышей будущих социальных и идеологических противоречий, характерных для общества с антагонистическими классами. Не случайно как раз на этапе перехода к такому строю, т. е. непосредственно предклассовом, ясно проявлялась тенденция в некоей «институционализации антагонизма», что А. Рэдклиф-Браун считал одним из важней­ших условий нормального функционирования общественного ор­ганизма (хотя сам по себе этот вывод британский ученый делал в применении к «сегментным» обществам, которые, если выра­жаться в привычных нам терминах, еще сравнительно мало продвинулись по пути классообразования)⁴⁸.

Асимметричность власти и ее амбивалентность на заключи­тельном этапе существования первобытнообщинного строя обу-словливали и значительное усиление в представлениях о ней сакрального элемента. Вопрос о формах его проявления и сте­пени его универсальности будет специально рассмотрен в по­следующих главах работы, опять-таки в связи с идеологической санкцией власти и отношений властвования. Здесь же нужно только, так сказать, в предварительном порядке заметить: связь власти с религиозными представлениями заключена в том, что, власть в ее конкретно-исторической реальности делает возмож-ым представление о том или ином этносоциальном организме

как об определенной целостности, воплощающей нормы мирово­го порядка и обеспечивающей их соблюдение. Более того, в глазах членов общества она и олицетворяет эти качества. На предклассовой стадии общественного развития, тем более в об­ществе раннеклассовом восприятие в общественном сознании неравенства субъекта и объекта власти и «опасных» для по­следнего (в первую очередь для него, но отнюдь не только для него: власть опасна и для своего носителя) свойств ее как не­отъемлемых составных частей целостности человеческого кол­лектива, выступвющего в роли воплощения мирового порядка, в конечном счёте делает и ассимметрию и амбивалентность пси­хологически приемлемыми для массы членов общества. Тем са­мым облегчается и обеспечивается проведение жизнь властной воли, особенно тогда, когда власть отделяется от коллектива и возвышается над ним. Аналогичную роль с точки зрения орга­низации и структуры власти в обществе выполняют религиозные представления.

Затронутые в настоящей главе вопросы, понятия и категории принадлежат в основном к общесоциологическому аспекту вла­сти, ее проявлений и форм, отчасти к социологии потестарно-политических отношений в целом. Для этнографического же исследования, предметную зону которого, как было сказано, со­ставляет потестарная и политическая культура, преимуществен­ный интерес заключен в тех конкретных формах, вариантах осуществления власти и властвования, включая их организаци­онное и идеологическое обеспечение, какие можно наблюдать в доклассовых и раннеклассовых обществах. При всей неповтори­мости исторического опыта тех или иных этнических (этносоци­альных) общностей, отраженного в их культуре в целом, в том числе и в культуре потестарной или политической, можно про­следить вполне определенные общие закономерности и черты в развитии и оформлении потестарных или политических отно­шений.

Поэтому в последующем наше внимание будет обращено именно на выявление как особенного, этнически специфичного, так и общего, стадиально определенного в потестарной и поли­тической культуре докапиталистических обществ. Предвари­тельно, однако, будет, мне думается, целесообразно более по­дробно рассмотреть само понятие потестарной или/и политиче­ской культуры с точки зрения его содержания и специфики.

К такому рассмотрению понятия потестарной и политической культуры я сейчас и перейду.

Глава 2