Из истории политической этнографии / антропологии

АКАДЕМИЯ НАУК СССР

Ордена Дружбы народов

Институт этнографии им. Н. Н. Миклухо-Маклая

Л. Е. Куббель

Очерки потестарно-политической этнографии

 

Издательство «Наука»

Главная редакция восточной литературы

Москва 1988

К 88

 

Ответственный редактор

А. И. ПЕРШИЦ

 

Рецензенты

С. Я. КОЗЛОВ, Л. И. РЕИСНЕР

Книга посвящена потестарно-политической этнографии — этнографической субдисциплине, предметом изучения кото­рой служат отношения власти и руководства обществом в. докапиталистических общественных организмах, преимущест­венно предклассовых и раннеклассовых. Рассмотрены пред­метная зона этой субдисциплины, ее понятийно-терминологи­ческий аппарат, понятие потестарной и политической куль­туры и его содержания и другие вопросы.

Книге предпослан краткий обзор развития потестарно-политической этнографии у нас в стране и ее аналога — по­литической антропологии — за рубежом.

. 0508000000-082

013(02)-88

К---------------------- 46-88

Главная редакция восточной литературы издательства «Наука», 1988.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Работа, предлагаемая вниманию читателя, посвящена доста-специфичной отрасли этнографической науки, сформиро-вавшейся в самостоятельную субдисциплину сравнительно не­дивно, менее полувека назад. Эта субдисциплина занимается традиционными отношениями власти и властвования в докапи­талистических, преимущественно доклассовых и раннеклассо­вых, общественных организмах. В круг ее интересов входят как сами эти отношения, так и сопряженные с ними институты и системы: их задачи, формирование, структура и функциониро­вание, а также сравнительное изучение таких отношений, инсти­тутов и связанных с ними процессов в разных обществах, клас­сификация и типологизация их. В наши дни предметная зона данной субдисциплины существенно расширяется за счет вклю­чения в нее проблемы, которая может быть обозначена как соотношение традиционного и современного в указанной сфере общественной жизни.

Проблемы руководства обществом, складывания политиче­ской, т. е. государственной, организации и соответствующих ей структур, как объективных, так и субъективных, общественно-психологических, точно так же как и вопросы исторической пре­емственности в эволюции этой сферы жизни человеческого об­щества, отнюдь не чужды марксистской науке. Хорошо известно, что ими много и углубленно занимались создатели марк­систско-ленинской теории общественного развития. Но рассмот­рите этой проблематики происходило главным образом на об­щетеоретическом уровне, а при конкретном исследовании вни­мание концентрировалось почти исключительно на развитых классовых обществах, прежде всего капиталистическом. После победы Великой Октябрьской социалистической революции объ­ектом конкретного изучения сделалась также политическая жизнь и политическая организация социалистического общества, а после образования мировой социалистической системы стало возможно такое изучение политической организации социализма и на более широком фактическом материале. Однако все такие работы велись почти исключительно в русле политической нау-ки — политологии. Специальному же этнографическому иссле­дованию всех обозначенных выше вопросов в советской лите-ратуре не уделялось внимания практически до середины 70-х годов. Соответственно до этого времени в нашей науке не было итерминадля обозначения той области этнографии, той этно-графической субдисциплины, которой надлежит заниматься очерченным выше кругом проблем. Лишь в конце последнего

десятилетия был предложен термин «потестарная (от лат. potestas — «власть») и политическая»¹.

Содержание этого термина, равно как и обозначаемого им понятия, будет рассмотрено в дальнейшем (так же как и неко­торые употребленные в предшествующем тексте понятия, на­пример традиционный, власть или руководство). Здесь же хотелось бы сказать о том, что в западной науке, где потестар-ной и политической этнографией начали специально заниматься раньше, чем у нас, соответствующая область исследований но­сит название «политическая антропология». В кратком Преди­словии не место разбирать разницу в объеме понятий «этногра­фия» и «антропология» (в «западном» ее понимании), коль скоро этому посвящена достаточно обширная литература². Но для наших целей стоит подчеркнуть: в области изучения отно­шений власти и всего с ними связанного расхождения между потестарно-политической этнографией и политической антропо­логией как раз сравнительно невелики, почему второй термин может рассматриваться как очень близкий аналог первого.

Потестарная и политическая этнография — дисциплина в из­вестном смысле пограничная, лежащая на стыке этнографии и политологии. По-видимому, не случайным совпадением было возрастание числа работ по сути своей политико-этнографиче­ских, ибо в них рассматривалась проблема взаимодействия традиционных (при всей условности, а порой и неопределенно­сти этого понятия, что не раз отмечалось и в литературе³) ин­ститутов и структур власти в африканских странах с колони­альными административными институтами одновременно с за­метным оживлением интереса к вопросам управления общест­вом и его политической структуры в 70-е годы. Актуальность указанной проблемы для многих развивающихся стран не пред­ставляет сомнения. Но само по себе исследование того, как со­относятся в новых исторических условиях новое и традицион­ное, невозможно без достаточно серьезного представления о том, что же такое это традиционное на самом деле, каковы закономерности его эволюции и сегодняшней трансформации?

Задачей настоящей работы, естественно, не может быть ис­черпывающее исследование всех выдвигавшихся и выдвигаемых ныне проблем в области потестарно-политической этнографии и связанных с этим концепций. Ее цель скорее очертить глав­ные из таких проблем, в частности: соотношение общего и осо­бенного в формировании политической организации, государст­ва; соотношение объективного и субъективного моментов в ста­новлении власти вообще и ее последующей институционализа-ции; соотношение этнического (этнокультурного) и потестарно-политического в историческом развитии; тенденции и формы взаимодействия традиционных и современных потестарных и по­литических институтов и структур в наши дни; наконец, важной задачей представляется критический анализ политико-антропо­логических теорий, выдвигаемых в зарубежной науке.

Особое место занимает в книге рассмотрение такого важнейшего при этнографическом анализе явления, как потестарная и политическая культура. Собственно говоря, именно эта категория кладется в основу авторского подхода к затрагиваемым в работе вопросам. Такой подход, насколько можно судить по литературе, нехарактерен для зарубежной политической антро­пологии: политическая культура остается там главным образом сферой интересов политологии.

Итак, как раз в попытке рассмотреть проблематику поте­старно-политической этнографии «через» потестарно-политиче­скую культуру и заключается главное отличие предлагаемой вниманию читателя книги. Соответственным образом строится и ее структура. После краткого историографического Введения в гл. 1 рассматриваются предмет и понятийный аппарат поте­старно-политической этнографии — такие категории, как власть, руководство, авторитет и др. Последующие главы, со 2-й по 4-ю, посвящены анализу феномена потестарной и политической культуры, взятого самого по себе, и важнейшим его составляю­щим: формам обеспечения субъективного аспекта и объектив­ным формам'реализации.

Такой анализ позволяет коснуться проблемы, которая, с од­ной стороны, непосредственно связана с функционированием потестарно-политической культуры, а с другой — имеет и опре­деленное общетеоретическое значение: соотношения потестарно-политического и этнического моментов в истории докапитали­стических этносоциальных организмов (эсо)⁴. Эта проблема трактуется в гл. 5.

И наконец, завершает книгу глава, в которой предпринята попытка показать в общем виде принципиальные закономерно­сти и некоторые конкретные результаты взаимодействия тради­ционной (т. е. в интересующем нас контексте — докапиталисти­ческой) потестарной и политической культуры народов освобо­дившихся стран с развитой политической культурой сначала капиталистического, а в последние три десятилетия и социали­стического общества.

Конечно, в такого рода работе та или иная степень «пере­крещивания» с трудами зарубежных исследователей была неиз-бежна уже просто в силу чисто объективных причин, связанных с отбором материала и общностью проблематики. Кроме того, в изучении немалой доли этой проблематики приоритет ино-странных ученых бесспорен. В частности, это можно сказать о научном творчестве французского этнографа и социолога Ж. Баландье. Ведь именно он в своей книге «Политическая ант­ропология», первое издание которой увидело свет в 1967 г.⁵, впервые в мировой науке обрисовал едва ли не с исчерпывающей полнотой только что представленный читателю круг вопро-сов, подлежащих ныне первоочередному изучению в политической антропологии. Многие тезисы Ж. Баландье полностью сохраняютсвое научное значение и два десятилетия спустя. И избе-

жать определенного сходства с его работами было просто не­возможно, колъ скоро речь шла об одних и тех же сюжетах. Тем более в некоторых случаях одним и тем же оказывался фактический базис выдвигаемых концепций.

Последнее обстоятельство также легкообъяснимо. Помимо того что африканский материал ближе автору предлагаемой работы в силу его профессиональных интересов, стало уже своего рода общим местом утверждение, что Тропическая Афри­ка во многих отношениях предоставляет исследователю широ­чайшую и весьма репрезентативную гамму вариантов докапита­листического общественного развития. Это действительно так, и само становление политической антропологии на Западе строи­лось едва ли не главным образом на африканских фактах. Именно поэтому я и строил свою аргументацию преимуществен­но на данных, относящихся к народам Африканского континен­та (это, конечно, ни в коей мере не исключало обращения в необходимых случаях к материалам азиатским, океанийским или американским).

И наконец, последнее замечание. Книга построена на факти­ческом материале, собранном этнографами, представлявшими разные национальные научные школы, на протяжении более по­лустолетия, а в иных случаях — и в прошлом веке. Естественно, рассматривавшиеся в их исследованиях общества должны были претерпеть немалые изменения, особенно в послевоенный пе­риод, причем темп таких изменений все время нарастал. К тому же во многих случаях ощутимые перемены произошли уже к моменту контакта антрополога или этнолога с изучавшимся им обществом. Иначе говоря, принятая тогда в большинстве случа­ев западными учеными концепция «этнографического настояще­го времени» (ethnographic present) была некорректна уже в то время⁶. Однако, хотя внимание наших зарубежных коллег с тех пор и обратилось преимущественно к динамике, мы, во-пер­вых, далеко не всегда можем точно оценить степень трансфор­мации того или иного эсо к нашему времени. Во-вторых же, не секрет, что многие черты традиционной общественной организа­ции и традиционной культуры в освободившихся странах обна­руживают завидную устойчивость и сохраняются в качестве активных элементов жизни общества и поныне. Поэтому при описании таких черт вполне уместным оказывается употребле­ние настоящего времени глагола даже в тех случаях, когда в общеисторическом смысле описываемые явления относятся иной раз к весьма отдаленному прошлому.

Считаю приятным долгом выразить самую искреннюю при­знательность своим коллегам из Сектора проблем истории пер­вобытного общества и Сектора Африки Института этнографии АН СССР. Без постоянного и неизменно плодотворного обмена мнениями с ними появление предлагаемой читателю книги ско­рее всего было бы вообще невозможно.

ВВЕДЕНИЕ

ИЗ ИСТОРИИ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭТНОГРАФИИ / АНТРОПОЛОГИИ

Научные историки изучают проблемы — они ставят вопросы и, если они хорошие историки, задают такие вопросы, на которые можно получить ответ.

Р. Дж. Коллингвуд. Идея истории

1. Говоря о развитии политической (и потестарной, о чем еще будет речь далее) этнографии, приходится с самого начала подчеркнуть обстоятельство, не слишком частое в истории нау­ки (хотя и не уникальное). Политическая антропология на Западе (как уже говорилось, я буду использовать этот термин как аналог нашему «потестарно-политическая этнография») в научной традиции имеет четко зафиксированную дату рожде­ния. Такой датой принято считать 1940 г., когда увидели свет сразу три книги, в которых были поставлены многие важные теоретические вопросы, связанные с организацией власти в не­которых африканских обществах, ее функционированием и ин-ституционализацией: «Нуэры» и «Политическая организация ануаков Англо-Египетского Судана» Э. Эванс-Причарда и «Аф­риканские политические системы» — коллективный труд британ­ских социальных антропологов под общей редакцией того же Э. Эванс-Причарда и М. Фортеса ¹.

Несомненно, однако, корни новой этнографической субдис­циплины уходят во времена намного раньше 30—40-х годов нашего века. Если не углубляться слишком далеко, то, пожа­луй, самой ранней политико-антропологической работой придет­ся считать «Лигу ирокезов» Л. Моргана; во многом может быть так охарактеризован основной труд Г. Мейна «Древний закон»; и уж конечно, как политико-антропологическое исследование следует рассматривать и книгу Р. Лоуи «Возникновение госу-дарства»². Причем речь идет в данном случае о трудах, напи-санныx этнографами или построенных главным образом на эт­нографических материалах. Если же иметь в виду и те, какие созданы скорее в рамках общей политологии, как мы определи-ли бы сейчас, скажем, вспомнить хотя бы имена Л. Гумпловича или Ф. Оппенгеймера, то число публикаций, которые можно так или иначе отнести к политико-антропологической проблематике, намного увеличится. Тем не менее справедливо, что в качестве особой отрасли этнографической науки (социальной антрополо-гии британской и американской номенклатуре) исследование

традиционной власти и всего с нею связанного стало восприни­маться именно после 1940 г. Хотя и здесь стоит оговориться: само ее название впервые было введено в обиход только в 1959 г. американским антропологом Д. Истоном³. К этому вре­мени уже существовала школа политической антропологии в Великобритании, началось формирование таких школ в США и во Франции.

Если говорить о предпосылках, обусловивших конституиро-вание политической антропологии в качестве самостоятельной антропологической (этнографической) дисциплины, то прихо­дится отметить, что помимо объективной логики развития нау­ки немаловажную роль сыграли сугубо практические потребно­сти европейских колониальных держав. Вопрос о роли западно­европейской этнологии (во Франции, Бельгии и Португалии) и социальной антропологии (в Великобритании) при становлении колониального управления достаточно сложен. Несомненно, не­когда распространенные в нашей литературе взгляды на эти науки как на чуть ли не составную часть системы колониально­го управления⁴ рисовали значительно упрощенную картину ре­ального положения дел. Этнографическая наука в странах За­пада, конкретные исследователи, как правило, не принимали участия в организации управления колониями, эту задачу ре­шали «практики» колониализма, и отношение их к науке быва­ло весьма нередко скептическим, а то и недоброжелательным⁵. Но в то же время бесспорно и другое: когда в колониях адми­нистративная система более или менее устоялась, наметилась вполне определенная тенденция к использованию данных этно­графических исследований для ее совершенствования. И имен­но к этому времени и относится формирование политической антропологии, которая может в немалой степени рассматривать­ся как порождение упоминавшейся только что тенденции, как определенная форма выполнения «социального заказа» — во всяком случае, в том, что касается ее объективного значения.

В наибольшей степени это проявилось в истории британской политической антропологии, имеющей к нашему времени самый продолжительный научный «стаж», если можно так выразиться. С самого начала ее характеризовал повышенный интерес к структурам и институтам власти; это вытекало из практически-политических нужд колониальной администрации. Широко рас­пространенная в колониях Великобритании система так назы­ваемого «непрямого» управления (indirect rule) требовала ос­новательного знакомства с «туземными» (native) социальными и потестарно-политическими установлениями, которые предпо­лагалось в том или ином виде использовать. Причем вопрос этот был особенно актуален в африканских условиях, где бо­гатейший опыт «непрямого» управления, накопленный британ­цами в Азии на протяжении XVIII—XIX вв. в обстановке об­ществ, гораздо более развитых, нежели африканские, зачастую не «срабатывал». При этом политико-антропологические штудии

оказали немалое обратное влияние на теоретические построения британской социальной антропологии. Именно они в большой мере послужили стимулом к тому сближению в британской нау-ке функционалистского и структуралистского подхода, которым отмечено, например, научное творчество такого исследователя, как А. Рэдклиф-Браун, особенно в последний период eго, жизни⁶.

Британцы были не одиноки в использовании традиционных социальных и политических институтов, их приспособлении к нуждам колониальной администрации. Можно сказать, что так или иначе, но практически всем колониальным державам прихо­дилось это делать, невзирая зачастую на официально принятую концепцию управления колониями. Даже французские колони-аагоры, казалось бы всего последовательнее проводившие в жизиь принцип «прямого» управления, и те были вынуждены принять как некую данность и в определенной степени на нее опираться традиционную политическую организацию народа мосн на территории нынешней Буркина Фасо. Еще большим опытом использования «туземных» правителей в колониях рас-полагали португальцы, привлекать этих правителей в качестве низшего звена администрации пробовали и немцы в период существования германских колоний (в частности, в материковой части нынешней Танзании наблюдалась довольно любопытная преемственность между формами германского колониального управления и теми, какие стали вводить британские власти, получив по Версальскому миру мандат на управление Тан­ганьикой⁷). Специфичен, хотя и весьма богат, был опыт ис­пользования и приспособления традиционных социально-поли­тических институтов к нуждам колониального управления, на­копленный нидерландской администрацией в Индонезии. Но в голландской науке в отличие от британской исследование этих институтов приняло по преимуществу форму изучения мусуль­манских норм и идейных течений в жизни индонезийского об­щества ⁸.

Таким образом, исторически сложилось, что становление за­падной политической антропологии в 40-х и начале 50-х годов происходило преимущественно на основе исследования афри­канских обществ — именно на нем выросла «классическая» британская школа, представленная помимо уже названных именами М. Смита, Дж. Барнса, Л. Мэр, М. Глакмэна и др. В рамках этой школы работали и такие американские исследо-вятвли, как Э. Саутхолл и Л. Фоллерс, начинавшие с анализа потестарно-политической организации африканских народов алур и сога. Пожалуй, единственным примером политико-антро­пологического труда, построенного не на африканском, а на азиатском материале, оказалась в этот период классическая книга Э. Лича о политической организации бирманских ка­чинов⁹.

Со иторой половины 50-х годов началось быстрое расшире-

ние географического ареала, в котором стали осуществляться политико-антропологические исследования: включением сначала Южной Азии (в частности, на материале народов Индостанско­го полуострова построены еще одна классическая работа британ­ской политантропологии — книга Ф. Бейли об общих проблемах изучения политической деятельности — и, пожалуй, не менее известное исследование норвежского ученого Ф. Барта о поли­тической организации пуштунских племен¹⁰), а затем также и Океании и Нового Света, прежде всего Латинской Америки. Причем в этих исследованиях все более активную роль стали играть ученые других стран, в первую очередь американские.

Если говорить об общетеоретических основах западной по­литической антропологии, то на первых порах новая этнографи­ческая субдисциплина не выделялась в этом отношении сколь­ко-нибудь заметно среди прочих гуманитарных наук, развивав­шихся на немарксистской методологической базе. Например, британская политическая антропология, с одной стороны, обыч­но старательно ограничивалась чисто эмпирическим подходом, избегая по возможности каких-либо теоретических обобщений (сказывалось длительное господство функционализма в соци­альной антропологии вообще). Применимость к изучению тра­диционных потестарно-политических институтов и структур ка­кой бы то ни было общесоциологической теории иной раз отвер­галась с самого начала, в этом смысле характерны Предисловие А. Р. Рэдклиф-Брауна и первые же страницы Введения М. Фор­теса и Э. Эванс-Причарда к «Африканским политическим си­стемам»¹¹. Концепция сегментного общества, сформулированная Э. Эванс-Причардом в «Нуэрах» (более подробно о ней будет речь в последующих разделах книги), подчеркнуто рассматри­вается самим ее творцом как теория, создаваемая на пустом месте, ибо общей антропологической теории, говорит Эванс-Причард, не существует¹².

И в то же время параллельно с этим британские политант-ропологи раннего периода, т. е. примерно до середины 50-х годов, в подавляющем большинстве в неявной форме исходили из созданной Максом Вебером концепции «чистых типов» по­литической власти. О взглядах М. Вебера нам тоже придется говорить в дальнейшем, пока же замечу, что его влияние до­статочно заметно было в британской антропологии вплоть до второй половины 60-х годов¹³. И пожалуй, самой «вебериан-ской» стала из всех работ, созданных в русле британской школы политической антропологии в этот период, книга американца Л. Фоллерса «Бантуская бюрократия»; в ней Л. Фоллерс рас­сматривал трансформацию раннеполитических институтов в Бу-соге вполне последовательно по М. Веберу: от «традиционной» к «бюрократической» организации власти ¹⁴.

С середины 50-х годов начались попытки применения к изу-чению политических структур концепции «социальной сети», предложенной уже упоминавшимся Дж. Барнсом в 1954 г., при-

чем первым это сделал сам Дж. Варне, и опять-таки на цент-рельноафриканском материале¹⁵. Можно, видимо, полагать, что само обращение к этой теории отражало, во-первых, ощущав-шуюся наукой потребность в общеметодологическом обоснова­нии исследования, а во-вторых, осознание как недостаточности концепции М. Вебера для решения возникавших перед западной, политической антропологией новых задач (определявшихся рас­падом колониальной системы и процессами взаимодействия тра­диционных и современных институтов в молодых государствах), так и неспособности британского структурализма служить эф­фективным орудием анализа диалектики общественного раз­вития.

Критический анализ теории «социальной сети» был проделан в нашей литературе Е. А. Веселкиным ¹⁶, и это избавляет меня: от необходимости подробно ее рассматривать. Отмечу только главный методологический порок данной теории: вольно или. невольно она используется как противоположность понятию об­щественно-экономической формации, и личные связи в ней под­меняют классовые характеристики. Иными словами, вместо того чтобы идти «от класса» (что особенно важно в исследованиях политико-антропологического и политологического характера!), теория «социальной сети» идет «от индивида». Тем самым объ­ективное и всестороннее рассмотрение процессов осуществления, власти, реализации властных отношений делается невозможным..

Собственно говоря, само обращение к понятию «социальной сети» для применения ее кполитико-антропологическому иссле­дованию есть проявление сближения антропологических, т. е. с известными оговорками этнографических, исследований с социо логическими. Подобная тенденция, несомненно, универсальна в науке. В исследованиях же по политической антропологии она в огромной степени вытекает из того, что важнейшее значе­ние — не только научное, но прежде всего практически-полити­ческое — приобрела проблема интеграции традиционных социо-потестарных и политических структур в развивающихся странах и новые политические институты, представляющие независимое (и по своим функциям национальное) государство.

Естественно, такое сближение социологии и политической антропологии, даже будучи явлением универсальным, происхо­дит на Западе в разных странах по-разному, в зависимости от сложившихся в их этнографической науке традиций.

Так, если рассматривать политико-антропологические иссле-дования во Франции, то в общем мы сможем увидеть в них до-достаточнo ощутимое влияние марксистской теории. В то же вре-мя хронологически конституирование политической антрополо­гии как самостоятельной субдисциплины этнологии/этнографии здесь довольно заметно запаздывало по сравнению с Великобританией. Это в немалой степени объяснялось господствовавшими во французском колониализме формой «прямого» управления, которая, с точки зрения администрации, делала в принципе

ненужным изучение отношений и структур власти у «поддан­ных», коих надлежало усилиями этой администрации поднимать к вершинам европейской культуры, и, так сказать, с порога отметала эти отношения и структуры как «варварские». Но это же обусловило и органическую связь политико-антропологиче­ских исследований с историческими: первые в качестве состав­ной части входили во вторые, это очень хорошо видно в трудах классиков французской этнологии, таких, как африканисты М. Делафосс и Ш. Монтей или океанист М. Леенар.

Со своей стороны, послевоенное поколение французских ис­ториков и этнологов не могло не испытать прогрессивное влия­ние школы «Анналов», в частности идей основателей этого журнала М. Блока и Л. Февра. Все эти обстоятельства обусло­вили, во-первых, несомненное преобладание историзма в поли­тико-антропологических исследованиях, проводимых во Фран­ции, во-вторых (как развитие и логическое следствие этого), свойственный французской науке интерес к рассмотрению тра­диционных форм потестарно-политических отношений в нераз­рывной связи с отношениями социально-экономическими. Одной из конкретных форм проявления последней тенденции представ­ляется активное изучение форм зависимости в традиционных об­ществах в связи с развитием отношений власти и властвования в этих обществах; как пример можно назвать работы Ж. Макэ, Ж. Ломбара и многих других ¹⁷.

Французской науке в лице Ж. Баландье принадлежал прио­ритет в постановке перед западными исследователями пробле­мы адаптации и инкорпорации традиционных потестарных и по­литических институтов и структур в новых исторических усло­виях, сложившихся в развивающихся странах, причем как про­блемы не только практической, но и нуждающейся в теоретиче­ском осмыслении¹⁸. И тот же Ж. Баландье — пожалуй, первым на Западе — попробовал очертить круг вопросов, которые отно­сятся к сфере политической антропологии как самостоятельной отрасли этнографической науки. Таким образом, высказанное «неомарксистом» Н. Пуланцасом обвинение французской нау­ки в «теоретическом провинциализме» едва ли может быть отнесено к французской политической антропологии¹⁹.

Развитие политико-антропологических исследований в США с 60-х годов протекает как бы в двух главных направлениях. Одно из них сформировалось сравнительно недавно и шло от социологии к антропологии, и о том вполне откровенно говори­ли представляющие его ученые. Связь с социологией выразилась здесь прежде всего в том, что в работах данного направления нашло широкое применение понятие «политического поля», а само внимание исследователей обращено главным образом не столько на структуры и институты, связанные с осуществлени­ем власти, сколько на цели, формы и процессы политической деятельности (political action). Концепция «политического по­ля» есть в общем развитие и приложение к потестарно-полити-

ческой сфере жизни общества концепции «социального поля»,

восходящей к А. Р. Рэдклиф-Брауну²⁰ и позднее успешно раз­ рабатывавшейся именно британскими политантропологами-аф­риканистами. Четкую формулировку того, что имеется в виду при таком подходе, дали редакторы первого в США сборника, озаглавленного «Политическая антропология»; предмет послед-

ней они определяли как изучение отношений между лицами и группами, образующими «политическое поле». При этом, под-черкивали они, имеются в виду прежде всего процессы, поэтому «важно сосредоточить внимание более на этих процессах, неже­ли на тех группах или полях, в рамках которых они протека­ют»²¹. Но в пределах таких процессов авторы обнаружили склонность все более рассматривать политическую деятельность как бы в сугубо формальных рамках, сопоставляя при изучении общественные организмы, представляющие совершенно разные стадии социально-экономического развития. К тому же исследо­вание строилось преимущественно вокруг анализа индивидуаль­ной психологической реакции на происходящее в «поле». Эта последняя тенденция характеризовала и другие американские работы, в том числе и ту статью Д. Истона, в которой впервые было употреблено словосочетание «политическая антропология» для обозначений новой отрасли науки. Такие взгляды подверга­лись вполне обоснованной критике²², в первую очередь за то, что при подобном подходе к проблеме зачастую вообще оказы­вается невозможно нарисовать сколько-нибудь убедительную картину эволюции потестарных или политических институтов и структур общества.

Рассмотренное выше направление политико-антропологиче­ских исследований все более сближается с политологией. В ре­зультате образуется как бы промежуточная зона, к которой можно отнести многие из американских работ, они оказываются в равной мере актуальны и для политической антропологии (или политической этнографии, как она была определена в Предисло­вии), и для собственно политической науки. Таковы труды, ка­сающиеся прежде всего таких сюжетов, как общие проблемы теории власти, политическая культура, адаптация/интеграция традиционных институтов и т. п.²³.

Но наряду с этим с начала 60-х годов в рамках становления американского неоэволюционизма сложилось и другое направ­ление политико-антропологических исследований, которое для нас представляет в данном случае, пожалуй, больший интерес. Характерной его чертой было то, что внимание здесь сосредото­чено главным образом вокруг проблемы возникновения государ­ства и социально-экономических и культурных предпосылок его появления. Это свидетельствует, с одной стороны, о преемствен­ности по отношению к упоминавшейся ранее, например, работе Р. Лоуи, а с другой — и это сейчас существеннее — о неудовлет­воренности традиционным для более ранней англоязычной ант­ропологической литературы решением вопроса о происхождении

государства «по Оппенгеймеру», т. е. в результате завоевания. Общетеоретические основы американской этнографической науки подробно рассматривались в книге Ю. П. Аверкиевой, к которой я и отсылаю читателя²⁴. Для наших же целей более важны непосредственно этнографические концепции, легшие в основу нового этапа политико-антропологических исследований в американской пауке. В самом общем виде такими концепция­ми могут считаться тезис об уровнях социокультурной интегра­ции, высказанный Дж. Стюардом в 1955 г., и созданная на этой основе шкала таких уровней, начиная от локальной группы (band), предложенная в 1962 г. Г. Э. Сервисом²⁵. Именно на этой базе была разработана в 60-е годы уже специально поли­тико-антропологическая модель М. Фрида, включающая эгали­тарное, ранжированное и стратифицированное общества как по­следовательные ступени, предшествующие государственной орга­низации²⁶. Отдельные элементы этой модели в последние годы подверглись в зарубежной литературе довольно обоснованной критике²⁷. Можно также заметить, что стратифицированное об­щество допускает возможность рассмотрения его в качестве зарождающегося государства. В целом, однако, концепция М. Фрида остается достаточна, эффективным рабочим инстру­ментом потестарно/политико-этнографического исследования.

Концепции Дж. Стюарда и Э. Сервиса отличает несомнен­ная противоречивость. С одной стороны, они имеют совершенно определенную идеологическую направленность, так как первая выдвигалась в противовес марксистскому представлению о прин­ципиальном единстве и закономерности всемирно-исторического процесса (с этой точки зрения характерен подзаголовок книги Дж. Стюарда — «Теория многолинейной эволюции»), а вторая объективно, а у иных авторов и намеренно противостоит марк­систской концепции общественно-экономических формаций, под­меняя четкие социально-экономические критерии типологии уровнями структурной сложности. Но, с другой стороны, взгля­ды Дж. Стюарда и Э. Сервиса были в какой-то мере отражени­ем объективной потребности в новом осмыслении накопленного наукой фактического материала по сравнению с традиционными построениями американской буржуазной науки. И в таком сво­ем качестве они оказались полезны для дальнейшего развития политике-антропологических исследований.

Упоминавшаяся только что модель М. Фрида (с последую­щими ее модификациями, прежде всего с «изъятием» из нее такой ступени эволюции, как племя, с чем согласны далеко не все ее сторонники) легла в основу большинства более поздних зарубежных работ по политической антропологии, причем не только в США, но и в других странах Запада, включая даже консервативную Великобританию²⁸. Вводимая этой моделью четкая и достаточно объективно привязанная к эволюции эконо­мического базиса общества последовательность ступеней эволю­ции институтов и структур власти дала возможность поставить

и подвергнуть серьезному анализу другие важные аспекты ста­новления политической организации (в марксистско-ленинском её понимании, т. е. организации власти, свойственной классово­му обществу), например вопрос о спонтанном или стимулирован­ном характере политогенеза («первичные» и «вторичные» госу­дарства) или о роли «идеального» в становлении классовых отношений. Эти и многие другие вопросы служат объектом не­изменного внимания таких исследователей, как американцы Р.Коэн и М. Салинз, голландец X. Классен, француз М. Го­делье, англичанин М. Блок и многие другие.

Одним из важнейших достижений западной политической антропологии в период, последовавший за появлением вышеупо­мянутой модели М. Фрида, стала, несомненно, разработка про­блемы вождества (этот русский аналог англ, chiefdom был впервые в отечественной науке предложен в конце 70-х годов ²⁹). Речь шла о признании неизбежности такой формы организации отношений власти и властвования, которая предшествовала бы непосредственно складыванию организации государственной. Иными словами, здесь в опосредованной форме проявилось влияние марксистской теории, в частности в анализе вопроса о грани между вождеством и ранним государством. Важность этoгo вопроса делается очевидной хотя бы потому, что, даже не становясь последовательно на марксистскую точку зрения отно­сительно государства как орудия классового господства, многие зарубежные исследователи вынуждены признавать принципи­альное отличие государственности от всех предшествовавших ей форм организации власти и властвования. Это хорошо видно, например, в тех сборниках, посвященных изучению государства, особенно раннего, организатором и редактором которых высту­пает X. Классен³⁰. Следует при этом сказать, что сам X. Клас­сен стремится найти общую почву с марксистами, проявляя серьезный и объективный интерес к их взглядам и привлекая к участию в совместных исследованиях советских этнографов и историков.

Тем не менее при всем несомненном прогрессе, который мож­но наблюдать в анализе западной наукой проблемы перехода от безгосударственного общества к государственному, сама поста­новка вопроса о раннем государстве в определенной степени была обусловлена стремлением избежать признания классово антагонистического характера зарождавшейся государственно­сти. Раннее государство как форма общественной организации молчаливо противополагается марксистскому понятию ранне­классового общества. По существу, и в данном случае мы имеем дело с дальнейшим развитием отмечавшейся выше тен­денции подменять классовые критерии уровнями структурной сложности, хотя признается и наличие «дифференциального до-ступа» к средствам производства, и существование эксплуата­ции в разных ее формах. Иногда создается впечатление, что, вплотную подойдя к признанию классового характера государ-

ственности, исследователь не решается переступить последнюю грань, отделяющую его от такого признания; это можно в опре­деленной мере наблюдать и у самого М. Фрида, и у М. Салинза, и у таких исследователей, как, скажем, Л. Крэйдер или Ч. Кот-так³¹. Причем в последних случаях (и у многих других авто­ров) прослеживается также склонность к преувеличению роли экологических переменных, т. е. в конечном счете географиче­ского фактора, в процессах формирования государственной ор­ганизации общества.

В американской науке такая переоценка значения внесоци-альных моментов в становлении государства имеет и еще один вариант. Речь идет о направлении политико-антропологических исследований, которое можно обозначить (понятно, с известной долей условности) как энергетическое. Оно представлено преж­де всего трудами Р. Н. Адамса, который видит смысл развития структур власти и ее оформления, как и вообще всего общест­венного развития, в овладении максимальным для данных ус­ловий потоком энергии и сохранении контроля над ним. Р. Н. Адаме подчеркивает преемственную связь своей концеп­ции со взглядами Л. Уайта, т. е., по существу, технологическим детерминизмом, который в нашей литературе не раз уже под­вергался критике³². Однако у Р. Н. Адамса энергетический под­ход оказывается гораздо более усложненным, чем у его пред­шественников. Теоретические построения Р. Н. Адамса до по­следнего времени, насколько мне извество, не привлекали осо­бого внимания наших этнографов, поэтому позволительно будет остановиться на них несколько подробнее.

Рассматривая общественное развитие с позиций соответст­вия или несоответствия его основным законам термодинамики, Р. Н. Адаме в основу своего исследовательского подхода кладет теорему, предложенную лауреатом Нобелевской премии по фи­зике И. Пригожиным и гласящую, что при внешних условиях, препятствующих достижению системой равновесного состояния, стационарное ее состояние соответствует минимальному произ­водству энтропии³³. Система не может в принципе достичь рав­новесия, не перестав существовать. Неравномерный приток энергии вызывает флюктуации в системе, но для ее защиты от нерегулируемых флюктуации в нее «встроены», по определению Р. Н. Адамса, «автокатализаторы», действующие в рамках об­ратных связей и приспособляемости системы. Такие «автоката­лизаторы» особенно важны при складывании в обществе новых, более активных структур.

Именно в таком плане рассматривает Р. Н. Адаме вождество и предпосылки его формирования как особой структуры власти. Более высокая концентрация власти требует контроля над большим потоком энергии и преобразования этой энергии. Но простого возрастания потока недостаточно: требуются «автока­тализаторы», которые обеспечили бы сохранение этой энергии именно в данных немногих руках. И такими катализаторами

 

оказываются передача богатства по наследству, наследование по крови, сакрализация правителя, символическая стратифика­ция и т. п. Причем все эти явления возникали и вступали в действие непременно до того, как могло появиться вождество, К тому же вполне возможно, что время от времени вождество «изобретали» заново и с разными «автокатализаторами».

Небезынтересно то, как Р. Н. Адаме формулирует свое отно-шение к марксистской теории общественного развития. Марк­сизм, говорит он, это важная попытка создать целостную мо­дель общества в эволюционной перспективе; к тому же он дает и прогноз будущего развития, считать ли это плюсом или нет. Из марксистской теории можно взять многое: особенно важен тезис о том, что историю можно творить, т. е. некий оттенок ин­детерминизма, позволяющий действующему субъекту влиять на будущий ход событий. Не устраивает же Р. Н. Адамса в марк­сизме «его неудача в соотнесении себя с нашим растущим по­ниманием естественного мира»³⁴ (включая экологические и демографические его рамки) — воистину, в чем только не обви--няли марксизм западные ученые!

Не приходится отрицать, что в концепции Р. Н. Адамса при­сутствуют определенные позитивные моменты, например, его анализ важнейших структурно-функциональных составляющих вождества или стремление надлежащим образом учитывать влияние экологических переменных (это, впрочем, не исключи­тельная заслуга исследователя: внимание к экологии характер­но для всего американского неоэволюционизма, начиная со. Стюарда). Однако в целом его взгляды страдают тем же, по­жалуй, типичным для большинства американских исследователей недостатком, что и теория Л. Уайта,— своего рода технологиче­ским фетишизмом, желанием все объяснить и обосновать чиста технологическими причинами. Едва ли стоит доказывать, что такой подход упрощает реальную сложность исторической эво­люции человечества, «спрямляя» его действительный путь.

Что же касается отношения Р. Н. Адамса к марксизму — и не только самого Адамса, но и очень многих неоэволюциони­стов, тем более «культурных материалистов» (например, М. Харриса),— то опыт показывает бесперспективность эклек­тического соединения отдельных марксистских тезисов, выры­ваемых из контекста всего учения, с элементами тех или иных буржуазных теорий. И такую бесперспективность вполне осо­знают сами же западные ученые-немарксисты. Это очень хорошо, видно по все нарастающему скептицизму в оценках того же-культурного материализма³⁵.

В целом картина западной политической антропологии ока­зывается достаточно пестрой. Несомненно, однако, объективные требования развития науки, интерпретации все более обога­щающегося фактического материала подталкивают серьезных ученых в направлении сближения с марксистскими взглядами, хотя, конечно, процесс этот протекает очень противоречиво и

 

 

 

неравномерно. Тем не менее общее его направление становится все более очевидным. Надо сказать, что в последние годы за­метно возросла активность действительно марксистов среди за­падных антропологов, особенно в Европе. При этом как раз вопросы, принадлежащие к сфере интересов политической ант­ропологии, нередко оказываются в таких исследованиях на пер­вом плане. В качестве примеров можно было бы указать на некоторые работы, вошедшие в сборник «Марксистский анализ и социальная антропология»³⁶, отчасти на аналогичный сбор­ник «Антропология докапиталистических обществ» (хотя иные.авторы этого выпущенного в США сборника и его редакторы провозглашают лозунг «К новому марксизму и новой антропо­логии», однако они благоразумно завершили его не восклица­тельным, а вопросительным знаком)³⁷, на многие публикации М. Годелье, в частности на его последнюю книгу «Идеальное и материальное»³⁸.

Конечно, в кратком Введении нет возможности дать сколь-ко-нибудь развернутый очерк истории политико-антропологиче-ских штудий за рубежом, тем более этому было уделено нема­лое место в упоминавшихся уже работах Ж. Баландье и Ж. Ко­пана. Задача Введения заключалась скорее в том, чтобы со­ставить у читателя более или менее связное представление о главных направлениях и национальных школах этой научной субдисциплины. Что же касается важнейших концепций, вы­работанных в ней на Западе,— скажем, теорий сегментного общества, ритуализованного конфликта как средства стабили­зации общества или переходных стадий от общества, не знаю­щего институционализованной власти, к государству, и в част­ности вождества,— то представлялось более целесообразным рассматривать их с той или иной степенью детализации в соот­ветствующих главах основного текста книги. При этом приходи­лось считаться и с тем, что «пограничное» положение политиче­ской антропологии на Западе (о чем говорилось в Предисло­вии) в ряде случаев могло сделать до известной степени произ­вольным выделение тех или иных предметных зон исследования: они могут в равной степени относиться к политической этногра­фии и к общей политологии или социологии политических отно­шений. В науке западной эта особенность находит, может быть, даже не вполне осознанное выражение в терминологическом разграничении работ, посвящаемых иногда не просто политиче­ской антропологии, а «антропологии власти»³⁹.

2. Отечественная этнографическая литература, специально посвященная организации власти и отношениям властвования в докапиталистических обществах, практически ограничивалась относящейся к периоду становления советской этнографии статьей М. О. Косвена об организации общественной власти у австралийцев, где главный интерес исследователя был направ­лен не столько на структуру власти, как таковую, сколько на возможность доказать, что власть эта во многом основывалась

уже на собственности⁴⁰, да работой И. И. Потехина о военной демократии у ндебеле Центральной Африки⁴¹. Причем в послед­нем случае в центре внимания тоже была не сама организация власти в форме военной демократии, а скорее еще одна попыт­ка доказать универсальность последней на африканском мате­риале.

Это не означает, конечно, что наши этнографы не уделяли никакого внимания формам организации власти и отношениям, властвования в изучавшихся ими обществах. Они получали до­статочное освещение в общих трудах по этнографии, в частно­сти в выпускавшейся с 1954 г. серии «Народы мира», в иссле­дованиях по отдельным народам, выполнявшихся ведущими со-ветскими учеными С. П. Толстовым, С. А. Токаревым, Д. А. Оль­дерогге, М. О. Косвеном, Ю. П. Аверкиевой, А. И. Першицем и др. Но все же это было как бы побочным результатом изуче­ния более общих проблем, прежде всего перехода от доклассо­ вого общества к классовому. Соответственно власть, ее институ­ты и структуры закономерно рассматривались преимущественно именно под углом зрения их места в таких глобальных процес­сах. Не были исключением из общего в то время правила и ис­следования, связанные с проблемой так называемого азиатского способа производства, хотя здесь уже по самому характеру затрагивавшихся вопросов формам политической организации «посчастливилось» больше, в качестве примера назовем «Об­щее и особенное в историческом развитии стран Востока»⁴².

Специальное исследование вопросов, которые непосредствен­но относятся к предметной зоне политической этнографии (опре­деление этой зоны см. в гл. 1), началось у нас с середины 70-х

. годов. Причем в данном случае, как и на Западе, происходило оно на материалах Африканского континента, хотя, конечно, с

диаметрально противоположной целевой установкой. Ликвида­ция колониального режима в большинстве стран Африки и по­явление на месте бывших колоний независимых государств особенно остро поставили вопрос о формах взаимодействия традиционных институтов, причем едва ли не в первую оче-редь институтов политических, с новыми общественными инсти­тутами, во многом заимствованными из прежних метрополий. Естественная заинтересованность советской науки в изучении возможных путей социально-экономического и социально-поли­тического развития африканских государств требовала выясне­ния с марксистских методологических позиций того, с чем при-ходится иметь дело новым правительствам, какие традиции

способствуют, а какие препятствуют движению по пути соци­ального прогресса.

Впрочем, проблема традиционного и нового в организации политической власти в условиях колониального режима привле-кала внимание советских этнографов и до того, как она сдела­лась после крушения колониальной системы одной из централь­ных в научном осмыслении путей развития молодых государств.

В частности, плодотворно занимался ею С. Р. Смирнов, посвя­тивший специальное исследование попыткам британской адми­нистрации создать в населенных народом ибо юго-восточных об­ластях Нигерии так называемые «туземные» власти, создать заново, так как у ибо к моменту колониального завоевания не существовало крупных политических единиц и соответственно не было правителей, на которых мог бы опереться колонизатор. И он же уделил заметное место рассмотрению организации «непрямого» управления в закрытых районах Судана в период британского господства⁴³. В последнем случае исследователь двигался в русле, достаточно обычном для нашей этнографиче­ской науки.

Издавна в советской этнографической литературе заметное место отводилось рассмотрению такого института, как традици­онные вожди. Институт этот достаточно однозначно оценивался отрицательно, однако при этом считалось, что использовался он в колониальном управлении едва ли не в первозданном виде, хотя, конечно, и феодализация и обуржуазивание его носителей представлялись исследователям вполне очевидными. Вожди трактовались как один из главных тормозов прогресса, естест­венно поэтому было обратить внимание на изучение именно их.

И как раз в силу этого в 70-х и 80-х годах увидели свет несколько работ, специально посвященных изучению традицион­ных политических институтов Нигерии, Танганьики и Уганды в колониальное время⁴⁴. Строго говоря, это были по характеру не столько этнографические, сколько исторические исследования; во всяком случае, такими их считали сами авторы. Но сам пред­мет исследования, как и вынужденное обращение к этнографи­ческим материалам, лишний раз свидетельствовал о хрупкости междисциплинарных границ в наше время.

И все же появление политико-этнографических работ в пол­ном смысле этого слова едва ли было бы возможно без тех успехов в разработке общетеоретических проблем этноса и эт­нического, которыми отмечены в нашей науке конец 60-х и начало 70-х годов. Более строгое определение предмета этногра­фической науки имело логическим следствием и более широкий взгляд на соотношение этнической культуры и культуры этноса, а это, в свою очередь, позволило по-новому взглянуть на место культурных явлений, отражающих (и выражающих) отношения власти и властвования, в культуре в целом. И это же разграни­чение культуры этноса и этнической культуры дало возможность уточнить соотношение между политической культурой и полити­ческой структурой общества. Существенную роль сыграло и выделение категории потестарного, т. е. тех моментов и форм, какие приобрели отношения власти и властвования в доклассо­вых обществах⁴⁵: оно должным образом подчеркивало принци­пиальный рубеж между этими отношениями до и после преодо­ления порога классового общества.

Именно в связи с разграничением потестарного и политиче-

ского развернулось в нашей этнографической науке—и опять-таки на африканских материалах — обсуждение вопроса о дей­ствительном характере тех общественных организмов, которые по традиции относились к государствам, хотя зачастую не обла­дали сложившейся классовой структурой⁴⁶. Примечательно, что протекало это обсуждение практически синхронно с аналогич­ной дискуссией в западной науке. Итогом такой дискуссии мож­но, по-видимому, считать заметно усложнившиеся представления о реальных путях, какими шел политогенез в африканских об­ществах, осознание того, что число переходных ступеней на пути от «негосударства» к государству было (и не только в Африке к югу от Сахары) намного большим, чем это представлялось нашим историкам и этнографам еще недавно.

Уточнению ряда представлений в интересующей нас области отечественной этнографической науки, несомненно, способство­вало развитие исследований в параллельной, граничащей с нею сфере — нормативной этнографии. Такое параллельное движе­ние позволило после нескольких специальных публикаций в обеих областях⁴⁷ поставить и более общий вопрос — о связи этнографической науки с науками о государстве и праве в це­лом, о роли и месте этнографических материалов и исследова­ний в практическом осуществлении тех или иных мер в сфере государственно-правового строительства как у нас в стране, так и за рубежом⁴⁸.

Естественно, «родословная» работ по потестарной и поли­тической этнографии у нас в стране в 70-е годы восходила не только к традициям отечественной этнографической науки. Огромную роль сыграли и достижения советской медиевистики, в особенности труды, рассматривавшие такие проблемы, как становление феодального общества в Европе, включая и суще­ствование дофеодального периода в качестве особой переходной стадии, как специфика средневековой культуры, включая и ее политическую составляющую. Труды А. И. Неусыхина, С. Д. Сказкина, А. Я. Гуревича и других исследователей во мно­гом создали тот общеисториографический фон, на котором ста­ли появляться отечественные работы, относимые их авторами непосредственно к потестарной и политической этнографии⁴⁹.

Число таких публикаций пока невелико. И до самого недав­него времени они ограничивались сугубо африканскими мате­риалами. Помимо статей автора настоящей книги сюда относят­ся работы О. С. Томановской и В. В. Бочарова, с разных сто­рон подходящие к одной и той же проблеме — каким был ха­рактер отношений и институтов власти в доколониальных афри­канских обществах (соответственно в Западной Экваториальной и в Восточной Африке) ⁵⁰. Хотелось бы думать, что в дальней­шем исследования советских ученых в этой достаточно интерес­ной и имеющей самые непосредственные связи с практикой об­ласти этнографической науки приобретут более широкий размах.

Нельзя в то же время не заметить, что объективная потреб-ность в изучении, по существу, этнографической проблемы фор-мирования политической власти на месте потестарной, склады­вания власти институционализованной как непременного элемен­та такого формирования, равно как и не менее этнографического по своему характеру вопроса о роли традиционных, зача­стую восходящих еще к доклассовому обществу институтов вла­сти и ее структур, включая и психологические структуры, в со­временных развивающихся странах Азии, Африки и Океании,, несомненно, ощущается советской исторической наукой. Ска­жем, немаловажное значение для исследования форм становле­ния политической власти не только в региональном, но и в об­щеисторическом масштабе имеют работы В. И. Гуляева, по­строенные на месоамериканском материале⁵¹. Л. С. Васильев, с одной стороны, посвятил специальные работы обобщению сло­жившихся к настоящему времени в мировой науке взглядов на вождество как на особую стадию в социально-политическом развитии, а с другой — практически применил концепцию вождества как такой стадии в исследованиях, рассматри­вающих формирование классового общества и государственно­сти в древнем Китае⁵². Определенные попытки обобщения выво­дов многих исследований наших востоковедов и африканистов-по поводу интеграции (или невозможности такой интеграции) традиционных институтов в модернизируемое развивающееся общество можно видеть и в соответствующих главах коллектив­ной работы «Эволюция восточных обществ», увидевшей свет в 1984 г.⁵³, и в трудах, посвященных анализу политологических концепций, относящихся к современным развивающимся стра­нам ⁵⁴. Число названий можно было бы без особого труда умно­жить, и это свидетельствует о том, что перспективы дальнейше­го развития исследований в области потестарио-политической этнографии в нашей науке достаточно благоприятны.

Настоящий краткий очерк не ставит и не мог ставить перед собой цель детального историографического анализа мировой по­литической этнографии/антропологии. Более подробное ее рас­смотрение читатель найдет и работах как уже упоминавшихся авторов — Ж. Баландье, Ж. Копана, Д. Истона,— так и в дру­гих монографиях и справочных изданиях⁵⁵. Автор же видел свою задачу в том, чтобы показать самую общую картину того пути, который эта этнографическая субдисциплина прошла за неполных полвека своего существования.

Г л а ва 1