человеческом достоинстве
тельным в Китае. В завершение своего обращения Ньен, улыбаясь, сообщила аудитории, что с нетерпением ожидает следующей недели, когда наступит самый волнующий момент в ее жизни — день, о котором она мечтала в тюрьме. Расправив свои хрупкие плечи и свер- кая глазами, она объявила, что ее при- гласили в федеральный окружной суд для принятия присяги гражданина Со- единенных Штатов. Когда толпа зака-
ленных в боях вашингтонских ветеранов поднялась на ноги (многие — вытирая глаза), чтобы встретить слова Ньен долгой овацией, она на какой-то миг едва сдержалась, чтобы не потерять самообладание.
Слушая в тот вечер рассказ госпожи Чен, я проникся к ней еще большим уважением. Примечательно, что она была наполнена бью- щим через край чувством благодарности, и в первую очередь — Богу. Ньен уверена, что только вера помогла ей выстоять пред лицом семи лет тюремных издевательств и потери дочери. Во-вторых, она благо- дарна Соединенным Штатам за то, что они остаются маяком свободы. Даже в самые мрачные мгновения ее жизни само существо- вание нашей страны давало Ньен Чен надежду на то, что однажды она будет свободна. Ее признательность стала ключом к выживанию и даровала ей способность вернуться к полноценной жизни после не- скольких лет тюремного заключения и пыток.
Как мы видим на примере Ньен Чен, счастливая жизнь обуслов- лена не роскошными вечеринками на Сардинии и другими сиюминут- ными удовольствиями. Что не менее важно, ее невозможно лишиться даже посреди ужасных испытаний. По сути, мы зачастую постигаем истинный смысл жизни и обретаем цель именно во времена лишений, когда оказываются сорванными все отвлекающие факторы современ- ного мира. Счастливая жизнь постигается в нашей способности твердо держаться истины и в покоящемся на ней человеческом до- стоинстве.
Г Л А В А 7
 |
Имущество и статус определяют значимость человека на- столько несущественно, что наше врожденное чувство собственного достоинства не может быть стерто даже целой жизнью, проведенной в бедности. Многие из тех, кто произвел на меня самое глубокое впе- чатление, жили в крайней нищете.
Несколько лет назад я осознал, что не смог привить своим детям адекватное понимание жизни. Конечно, я брал их с собой в поездки, но мы всегда останавливались в хороших гостиницах. Они бывали в некоторых из самых известных мест на планете, включая Белый дом и Букингемский дворец. И вот, однажды меня пронзила мысль, что мои дети видели, как живет горстка привилегированной элиты, но совершенно ничего не знают о том, как страдает от бедно- сти значительная часть мира.
Поэтому я пригласил их составить мне компанию в поездке в перуанский город Лиму, где «Тюремное братство» активно занима- ется служением в одних из наиболее суровых тюрем на земле, а мой коллега Майк Тиммис претворяет в жизнь проекты по микрокреди- тованию предприятий для беднейших из бедняков.
Мои трое детей не представляли, чего ожидать. Впрочем, Уэндел и Крис ни о чем особо не переживали, а вот Эмили упаковала чистую наволочку, потому что не знала, где ей придется преклонить ночью голову, и взяла с собой десятки медикаментов для защиты от всевозможных бактерий, свирепствующих в странах третьего мира.
Это был один из лучших уик-эндов, которые я когда-либо провел со своими детьми. Мы посетили четыре тюрьмы, в которых я проповедовал, а Эмили, Уэндел и Крис побывали в объятиях незна- комцев, хлопающих в ладоши и размахивающих Библиями. Мои взрослые дети проникались духовным энтузиазмом заключенных даже в тех исправительных учреждениях, где воздух был отравлен ужасными запахами. Страх перед неизвестностью быстро сменился искренней радостью.
Но наиболее памятным стал наш визит на одно из предприятий, организованных благодаря микрокредитованию. Как и большинство крупных городов Латинской Америки, Лима быстро росла за счет притока крестьян из сельской местности, сооружающих себе дома в предместьях. Каждый квадратный метр земли на равнинах и бесплод- ных склонах холмов вокруг Лимы занят кем-то из тысяч переселен- цев, которые присматривают себе участок и тут же начинают возводить самострои.
Издалека эти пригороды выглядят удручающе и отталкивающе, но при ближайшем рассмотрении оказалось, что перуанцы — большие
С Ч А С Т Л И В А Я Ж И З Н Ь
специалисты в вопросах сооружения домов из шлакоблоков. Причем у большинства из строений нет крыш, что стало потрясением для моих детей. В Лиме уже лет сорок нет дождей, а климат круглый год умеренный. Зачем же беспокоиться о крыше? В большинстве пред- местий отсутствуют водопровод или какие-либо другие источники воды, поэтому городские власти доставляют воду в баки, установ- ленные перед каждым домом. Все здания находятся на разных этапах никогда не прекращающегося строительства. Соорудив первый этаж, хозяин поднакапливает денег и сразу начинает строить второй. Чтобы внести какое-то разнообразие, поселенцы окрашивают свои дома в разные цвета — как правило, яркие.
Мы с детьми проехали по грунтовке несколько миль мимо этих самодельных сооружений, громоздящихся друг над другом маленькими скоплениями по обе стороны от дороги. Майк привез нас в одну об- щину, обосновавшуюся в буквальном смысле на мусорной свалке. Этот участок еще не был никем занят, и переселенцы сразу же начали его обживать. Мы немного пообщались с семьей, получившей в учрежден- ном Майком банке стодолларовый кредит, с помощью которого отец семейства начал успешный бизнес по переработке мусора. Этот муж- чина большую часть дня занимается тем, что ходит по улицам пред- местья, собирая пустые бутылки, металлолом и макулатуру, а затем приносит все это к себе во двор, сортирует в отдельные кучи, упако- вывает и раз в неделю продает в пункте сбора утильсырья. Благодаря такому бизнесу, он смог обеспечить себе приличный заработок, питание и одежду для своей семьи, а также оплатить учебу детей в школе.
Когда мы вышли из машины у его дома, нам пришлось лавиро- вать между грудами бытовых отходов и макулатуры, которые нахо- дились в процессе сортировки. Поприветствовав нас, хозяин дома схватил кусок тряпки, чтобы вытереть руки, но, поняв, что отчистить их не удастся, подал нам локоть, который мы с радостью пожали.
Сердечность, с которой нас принимали, просто ошеломляла. Обстановка дома была примитивной: земляной пол, отсутствие во- допровода, туалет на улице в виде ямы в земле. В маленькой комнате ютились не только хозяин с женой, но еще и их четверо дочерей с мужьями и детьми. Они жили в крайней тесноте, но были исполнены радости, восторгаясь по поводу нашего визита. У Эмили с собой был фотоаппарат, и она хотела сделать снимок очаровательных девочек этого семейства, но, как только она навела на них объектив, между нею и детьми стала их мама. Подняв вверх палец, как сигнал ожида- ния, она подвела девочек к баку, зачерпнула ковш драгоценной воды и умыла детям лица, чтобы подготовить их к съемке. Этот простой жест стал незабываемым проявлением ее обоснованной материнской гордости своими дочерьми — символом их безграничной ценности.
Г Л А В А 7
В тот день мы увидели не трущобы, не сражающихся за жизнь, измученных нищетой потомков перуанских индейцев. Мы увидели семью, стремящуюся показать себя с лучшей стороны. Они демон- стрировали достоинство и порядок, хотя жили в невообразимых для большинства из нас условиях. Они гордились своим домом, своей ра- ботой, своей самообеспеченностью, своей семьей — и для семейства Колсонов это стало потрясающим уроком.
 |
Современный потребительский век склонен питать иллюзию, что жизнь заключается в восполнении наших животных потребно- стей: еде, питье, деньгах, власти, сексе и развлечениях. Чарльз Малик, который одно время был заместителем Генерального секретаря ООН, видел, насколько далеко все это от настоящей человеческой потреб- ности. Ратуя за включение пунктов о свободе совести и вероиспове- дания, он, обращаясь к Комиссии по правам человека ООН, говорил:
«Все, кто делает акцент на элементарных экономических правах и потребностях человека, в своем большинстве озабочены его чисто животным существованием… Это материализм, как бы вы его ни на- зывали. Но до тех пор, пока мы не выведем на передний план истин- ную человеческую природу, пока мы не начнем акцентировать внимание на разуме и духе человека, отстаивая и стимулируя именно их, борьба за человеческие права — это фикция и фарс».2
Малик четко видел огромную опасность материализма, лишаю- щего человека смысла жизни, достоинства, значимости и, тем самым, отвергающего все основания для защиты его прав.
|
Какой-то внутренний голос говорит нам, что люди обладают уникальным статусом, уникальной ценностью. Во время долгих, на- пряженных слушаний по делу о назначении президентом Рейганом Роберта Борка членом Верховного суда США разгорелись дебаты о том, чем же мы все-таки руководствуемся: неким естественным за- коном или записанной Конституцией, как нашим единственным ори- ентиром. Борк упорно настаивал на том, что, хотя, возможно, и существуют какие-то естественные законы, судьи должны быть ограничены исключительно толкованием Конституции.
В один из моментов слушаний Борку бросил вызов Джозеф Байден, умеренно либеральный сенатор из Делавэра. Обычно за под- держку естественного порядка более активно, по сравнению с совре- менными либералами, ратуют консерваторы. Но Байден в своем
С Ч А С Т Л И В А Я Ж И З Н Ь
вступительном слове прежде, чем оспорить точку зрения Борка, сде- лал меткое замечание о фундаментальных основах прав человека: «Я уверен, что мои права берут свое начало не в Конституции. Их не учреждает какое-то правительство. Мои права не устанавливаются мнением большинства. Они существуют только потому, что суще- ствую я. Они были дарованы мне и всем моим согражданам нашим Творцом и отражают сущность человеческого достоинства».3
Наша жизнь имеет смысл и цель только потому, что мы суще- ствуем. Само наше понимание того, что значит быть человеком, вклю- чает в себя достоинство и права. Эта истина записана на наших сердцах, о чем мы еще поговорим позже.
Если об этом как следует поразмыслить, то мы увидим, что в некоторых обстоятельствах наши человеческие достоинство и само- уважение не только важнее удовольствий и статуса, но даже ценнее самой жизни. Эта мысль прекрасно отражена в романе Грэма Грина
«Десятый человек», по мотивам которого позже сняли фильм.
В одном из эпизодов там показана нацистская тюрьма во Фран- ции в период Второй мировой войны. Активисты Сопротивления убили в местном городке троих человек: военного советника, сер- жанта и девушку. Молодой немецкий офицер, войдя в барак к за- ключенным, объявил, что за каждого из погибших от рук подпольщиков будет расстрелян один пленный, и они должны сами выбрать из своей группы троих для казни.
После горячих споров заключенные решили бросить жребий. Порвав на клочки старое письмо, они нарисовали на трех из них кре- стики. Кто вытащит крестик, тот и отправится на расстрел. Клочки сложили в ботинок, и заключенные начали тянуть жребий в соответ- ствии со своими фамилиями — в обратном алфавитном порядке от Я до А. Наконец, два крестика уже вытащили, и напряжение все на- растало. Люди начали подсчитывать, насколько велика вероятность, что третий крестик достанется именно им. И вот, ботинок дошел до мсье Жана-Луи Шавеля, состоятельного адвоката. Взяв один из трех оставшихся клочков бумаги, Шавель, не глядя, бросил его обратно в ботинок и схватил другой, — как оказалось, именно тот, на котором и был нарисован последний смертоносный крестик.
Охваченный паникой, Шавель предложил сто тысяч франков тому, кто согласится занять его место. Когда никто не согласился, он начал увеличивать сумму. Наконец, Шавель предложил все, что у него было: деньги, земельный участок и прекрасный дом в Сен-Жан- де-Бриньяке. Другие заключенные, смущенные его трусостью, посо- ветовали ему принять свою судьбу достойно.
Тем не менее, предложение было высказано, и, в конце концов, его принял один юноша по имени Мишель Манжо. Хотя его разоча-
Г Л А В А 7
ровала новость о том, что дом в Сен-Жан-де-Бриньяке довольно ста- рый, все же он был рад, что оставит своей матери и сестре хоть какое-то наследство. Теперь его смерть будет ненапрасной. Почти все оставшееся до расстрела время Шавель и Манжо провели, готовя передачу имущества семье юноши после его казни.
На следующее утро Манжо и двух других заключенных вывели во внутренний двор тюрьмы. Когда раздался залп ружей расстрель- ной команды, мсье Шавель сидел в бараке, размышляя над тем, во что же теперь превратилась его жизнь.
По окончании войны Шавель не находил себе покоя и, наконец, будучи уже не в силах переносить чувство вины за свою смертонос- ную трусость, решил покончить жизнь самоубийством. Но прежде, чем это сделать, он навестил семью Манжо, поселившуюся в его ста- ром доме в Сен-Жан-де-Бриньяке. Он пришел под видом просящего подаяния нищего, представившись Жаном-Луи Шарлотом, который сидел вместе с Мишелем и мерзавцем Шавелем в немецком концла- гере.
Неожиданно для мсье Шавеля, младшая сестра Манжо, движи- мая состраданием, предложила ему остаться в их доме в качестве слуги. Впрочем, ее сочувствие обратилось трусу не на пользу, по- скольку он обнаружил, что лишил девушку не только брата, но еще и радости. Хотя она теперь жила в достатке, ее снедало чувство не- утолимой ненависти к неизвестному ей мсье Шавелю. Как ее брат мог быть настолько глуп, чтобы подумать, что его семья предпочтет губительное богатство его несравнимо более ценному присутствию рядом с ними?
Жизнь стала для мсье Шавеля настолько невыносимой, что, когда очередной проходимец попытался добиться руки мадемуазель Манжо, он ценой собственной смерти, наконец-то, открыл правду. В заключительной суматошной сцене он подставляет себя под пулю мо- шенника, чтобы тот не смог использовать семью Манжо в своих ко- рыстных целях. Шавель, помня, как он однажды злоупотребил недальновидностью Мишеля, не мог допустить, чтобы его сестра стала жертвой обмана. Таким образом, мсье Шавель принес наивыс- шую жертву, наконец-то искупив свою вину и осознав то, что должен был понимать всегда: сколь бы велика ни была цена, она не в состоя- нии оценить жизнь, потому что в любом случае не сопоставима с без- граничной ценностью последней.
 |
Как уже было отмечено ранее, цель книги «Счастливая жизнь» — найти ответы на вопросы, которые не дают покоя каждому
С Ч А С Т Л И В А Я Ж И З Н Ь
из нас. Как мы обретаем смысл жизни? Что придает ей значимость? Какую жизнь можно назвать по-настоящему счастливой?
Простое удовлетворение физических инстинктов и потакание своим животным желаниям не дают нам ответ. Гораздо важнее то, что утверждает наше врожденное чувство собственного достоинства и значимости. Вне всякого сомнения, как обнаружил мсье Шавель, это важнее самой жизни.
Но, в таком случае, как проявляется человеческое достоинство? В чем оно находит свою полноту и удовлетворение? И куда оно хочет нас направить?
 |
 |
Глава 8
Значимость жизни
|
идеалистические стремления всей жизни.
В школьные годы во время Второй мировой войны я организо- вал сбор средств, который принес достаточно денег, чтобы купить
«джип» для армии. Первые шаги в политике я сделал, как волонтер, еще даже не имея права голосовать на выборах. В колледже я изучал политическую философию и с головой погружался в труды Берка и Локка. Я вступил в ряды морской пехоты, потому что хотел сделать что-то значимое для своей страны. Моя работа в Белом доме была не просто средством удовлетворения личных амбиций, но и возмож- ностью сделать жизнь людей лучше.
Моя тревога в тюрьме, как я сейчас понимаю, была обусловлена тем, что я путал значимость с властью и славой. Значимость жизни не зависит от прерогатив, присущих высокому положению, и уж тем более — от мнения и похвалы других людей. Наполненная смыслом жизнь заключается просто в принятии ответственности и исполнении вверенного нам дела — каким бы оно ни было. Сама природа труда соединяет нас с нравственным порядком (и сотворившим его Богом, о чем мы еще поговорим позже). Верстак, кухонный стол, компью- тер — любое рабочее место — это алтарь. Хорошо сделанная работа обладает внутренним смыслом, и, не осознав этого, мы становимся
«пустышками».
Мне пришлось столкнуться с этим в тюрьме, когда было нечем заняться, кроме самых примитивных работ, которые я получал по разнарядке. Перед тем, как меня отправили за решетку, один друг подарил мне книгу Дитриха Бонхёффера «Письма и заметки из тю-
С Ч А С Т Л И В А Я Ж И З Н Ь
ремной камеры». Бонхёффер был немецким пастором и богословом, мужественно противостоявшим Гитлеру. После нескольких лет в тюрьме он принял мученическую смерть, казненный нацистами. Бон- хёффер боялся, что бесцельная тюремная жизнь повлияет на его при- вычки, дисциплинированность и мышление. В течение трех лет заключения в берлинской тюрьме Тегель он следовал строгому ре- жиму, заставляя себя ежедневно подниматься в пять часов утра для молитвы и чтения Библии. Для того чтобы проснуться, Бонхёффер решительно принимал бодрящий холодный душ, а затем организовы- вал свой день, распределяя время на различные занятия: чтение, на- писание книг и молитву.
Когда я прибыл в тюрьму, приставленный ко мне социальный работник сказал: «Просто прими этот факт и свыкнись с мыслью, что теперь ты живешь здесь. Не думай о доме». Но книга Бонхёф- фера убедила меня поступать в точности наоборот. Мне предстояло провести три года в тюрьме, и я не хотел «привыкать» к ней, по- этому, последовав примеру Бонхёффера, максимально загрузил себя работой. Я каждый день трудился над написанием книги, занимался самообразованием, работал в тюремной прачечной, упражнялся в спортзале и помогал другим заключенным. Я редко давал себе отдых, потому что больше всего на свете боялся праздности.
В тюремной прачечной я следил за стиральными машинами, а рядом со мной на сушилке работал бывший председатель правления Американской медицинской ассоциации. В наши обязанности вхо- дили стирка, сушка и сортировка одежды по ящикам, которые в конце дня забирали другие заключенные. Самым трудным в этой ра- боте было как раз то, что она была совсем нетрудной. Собственно, стиркой мы занимались только один час из восьми, а все остальное время наблюдали за работой машин; я еще мог занять себя чтением или размышлениями о том, как начну новую жизнь. По иронии, про- читанное в книгах подтвердило важность моего опыта в той прачеч- ной — что любая работа может быть значимой и приносить удовлетворение.
Я видел, как часы безделья высасывают из многих заключенных жизнь. Они разводили вокруг своих коек страшный беспорядок и грязь, игнорировали даже простейшие правила гигиены, наподобие хранения в чистоте зубной щетки и бритвенных принадлежностей. Получая наряд, обычно вместо работы они праздно слонялись, об- суждая свои обиды на предателей, других личных врагов и «си- стему». Те же, кто не был занят работой, проводили большую часть дня лежа на койке в полуоцепенении, пытаясь сбежать от действи- тельности в пустоту своих мыслей. Они в буквальном смысле просы- пали свою жизнь.
Г Л А В А 8
Я понял, насколько суровым наказанием является тюрьма. В то время как для общества предельное наказание — это лишение пре- ступника жизни, тюремное заключение отбирает часть человеческой жизни.
Насколько сильно на меня повлияли Уотергейт и тюрьма, я осознал только после освобождения, проведя небольшой отпуск вдвоем с Пэтти. Я был с ней необычайно резок, часто срываясь на нее безо всякой причины. Все это объяснялось физическим и эмо- циональным истощением. Поразмышляв о своем душевном состоя- нии, я пришел к выводу, что Уотергейт объяснял мою проблему лишь отчасти. Я успешно справлялся с политическими сражениями, даже когда находился под прицелом общественности. На самом деле, меня истощили усилия постоянно занимать себя чем-то по- лезным и работать вопреки летаргической атмосфере тюрьмы. В за- ключении меня больше всего изматывало вынужденное бездействие и порожденная им тревога о родных и друзьях. Это состояние на- столько неестественно, что приводит к крайнему стрессу. Поскольку в тюрьме я находился в состоянии постоянного напря- жения, первая же возможность расслабиться больше напоминала
«выпуск пара».
И все же, в тюрьме можно преодолеть даже самые тяжелые об- стоятельства, что нам продемонстрировала Ньен Чен. Это же я уви- дел в жизни одного необыкновенно «успешного» человека утром пасхального воскресенья в тюрьме штата Миссисипи в Парчмене. После выступления перед общережимными заключенными я по обык- новению навестил приговоренных к смерт-
ной казни. Переходя из камеры в камеру, 
я беседовал с каждым, кто был согласен
поговорить. «Смертники» — это особая
«каста неприкасаемых», которая не уча- ствует в повседневной жизни тюрьмы и не имеет права посещать никакие мероприя- тия. Эти заключенные отчаянно одиноки. Они словно зависли во времени, ожидая отклонения своих апелляций и назначения даты казни.
Когда люди праздны,
у них отсутствует цель, и они «ржавеют», как списанный станок
В тот пасхальный день, подойдя к одной из камер, я заметил высокого чернокожего парня, который сидел за письменным столом, заваленным Библиями и книгами. Его взгляд сквозь очки был прико- ван к странице какой-то книги, но, завидев меня, он вскочил на ноги и, поспешив к решетке, поприветствовал меня с широченной улыбкой. Назвавшись Сэмом, мужчина с восторгом объяснил, что прочитал все мои книги и был очень вдохновлен моим служением.
С Ч А С Т Л И В А Я Ж И З Н Ь
Как выяснилось, Сэм, который был убежденным христианином, использовал свое время в камере смертников для изучения богосло- вия. «Когда я выйду отсюда… — начал он с улыбкой, но на мгновение осекся. — То есть, если я выйду отсюда, то стану проповедником. Хочу быть служителем, как вы».
Хотя Сэм был приговорен к смертной казни и содержался в одиночной камере размерами два на три метра, откуда его выпускали только на час в день для прогулки и принятия душа, он был не менее энергичен, чем любой из моих знакомых. Он напоминал мне адво- ката, готовящегося к серьезным прениям в суде. Сэм точно знал, чего хочет достичь в жизни, и усердно продвигался к этой цели.
Оглядев камеру, я увидел, что в отличие от всех остальных смертников у него не было телевизора, хотя я знал, что таким за- ключенным было разрешено его иметь. «Вижу, у вас нет телеви- зора, — сказал я Сэму. — Я охотно организую его для вас».
«Нет, спасибо, Чак, — ответил Сэм. — Я вам очень признателен, но предпочитаю обходиться без телевизора. На подобные штуки можно впустую потратить уйму времени».
Человек находился в камере смертников, отсчитывая дни до своей казни, но хотел продуктивно использовать каждый час? Когда мы двинулись дальше, мой товарищ пожал плечами: «Не воспользо- ваться таким предложением может только ненормальный».
«Да нет, он-то как раз вполне нормален, — повернулся я к нему. — Это мы с тобой ненормальные». Сэм восполнял свое стрем- ление к значимости — пусть даже судьи в это время назначали дату его смерти.
Думаю, вы будете рады узнать, что апелляцию Сэма удовлетво- рили. Его перевели из камеры смертников на общий режим, где он сразу же пустил в ход свои богословские познания, рассказывая дру- гим заключенным о своей вере. Сэм умер своей смертью в 2000 году. Даже за решеткой его жизнь была наполнена смыслом и значи- мостью.
|
Мы нечасто слышим, чтобы люди говорили об исполнении ве- ликой американской мечты в терминах труда и ответственности — в основном, о ней говорят прямо противоположное. В детстве я думал, что цель жизни — подняться из бедности, в которой я рос, заработать много денег и отложить достаточное их количество на старость. С наступлением же волшебного 65-го дня рождения я мог отказаться от трудовых обязанностей и свить себе гнездышко в каком-нибудь солнечном раю, бесконечно развлекаясь игрой в гольф и рыбалкой.
Г Л А В А 8
Праздная жизнь — это не просто мечта. Большинство обитате- лей состоятельного западного мира считают ее правом. Европейским работникам их трудовые контракты обычно гарантируют шесть не- дель отпуска плюс от девяти до двенадцати дополнительных дней от- гулов. В августе жизнь в Европе замирает. Период отпусков становится апогеем года. Количество рабочих часов у немцев, фран- цузов и британцев неуклонно сокращается. Даже американцы, кото- рые в сфере трудовой этики значительно превосходили большинство европейцев, все чаще говорят о свободном времени и отдыхе как аспектах более высокого качества жизни.1
Живя во Флориде в прекрасном поселке для пенсионеров, я снова и снова наблюдал одну и ту же картину: вышедший на пенсию генеральный директор покупает себе квартиру и загородную виллу с черепичной крышей, расстается с суматохой и стрессами бизнеса, ве- шает на плечо сумку с клюшками и отправляется на поле для гольфа. Я раз за разом видел, до чего быстро угасает первоначальный всплеск радости. Его хватает максимум на полгода, и вскоре на смену при- ходит скука. Как разочарованно спросил у своего друга один бывший директор: «Я что, должен играть в гольф каждый день?» Пенсионеры начинают тосковать по тем временам, когда они занимались чем-то значимым, когда другие брали с них пример.
Я видел, насколько разрушительным может быть отсутствие стимулирующей работы. Один мой знакомый — человек, достигший значительного успеха, — рано оставил юридическую практику, чтобы насладиться путешествиями со своей женой и поездками то в один, то в другой из своих четырех домов. У него было все, ради чего мы должны жить, если верить «американской мечте», но он не зани- мался ничем значимым. В течение десяти лет я наблюдал за тем, как он деградировал — умственно, эмоционально и физически. Я твердо уверен, что попытки выглядеть нормально в обстоятельствах, когда он не мог ничего предложить другим, когда не было чего-либо, что восполнило бы его желание чувствовать себя значимым, привели к истощающему стрессу, который довел его до точки разрушения. Когда люди праздны, у них отсутствует цель, и они «ржавеют», как списанный станок.
Я навестил достаточно пожилых людей в домах для престарелых (некоторые называют их «Царством праздности»), чтобы понимать, что подобные учреждения — совсем не рай, хотя зачастую в них дей- ствительно есть необходимость. Некоторые старики обнаружили, что цель жизни не в том, чтобы праздно проводить время, а в том, чтобы продолжать работать — даже когда тебе за семьдесят, за восемьдесят, за девяносто. Корреспондент передачи «60 минут» Морли Сэйфер навестил вместе со съемочной группой компанию «Vita Needle» в
С Ч А С Т Л И В А Я Ж И З Н Ь
Нидхэме, штат Массачусетс. Там на небольшой фабрике работают 35 сотрудников пенсионного возраста.2 Одна из них — девяностолет- няя Роза Финниган, которая по-прежнему трудится по 37 часов в не- делю. Когда Сэйфер спросил ее о причинах, Роза ответила: «Потому что я умерла бы от скуки, если бы сидела сиднем и ничего не делала. Кроме того, я бы совершенно одряхлела и утратила ловкость пальцев. Нет уж! Я попробовала, что это такое, и мне это не понравилось».
Билл Фризон приходит на свое рабочее место в шесть утра пять дней в неделю. Он вышел на пенсию в возрасте 69 лет, но вскоре понял, что это не для него… и не для его жены. «Жена не привыкла видеть меня дома дополнительные восемь часов в день, а я не знал, чем себя занять». С тех пор Фризон проработал в компании еще 14 лет. Сейчас ему 83.
Владелец «Vita Needle» обнаружил, что пожилые работники в высшей мере продуктивны, и это позволяет компании оставаться не- обычайно конкурентоспособной.
После этого Сэйфер начал колесить вместе со своей съемочной группой по стране в поисках похожих случаев. Он нашел 97-летнего парикмахера в Мэнинге, штат Южная Каролина; 87-летнего мэра в Потсдаме, штат Нью-Йорк; и ученого Рэя Криста, по-прежнему ра- ботающего по девять часов в день, пять дней в неделю в возрасте 102 лет. «Разве это можно назвать работой? — искренне удивляется ученый. — Это же так интересно! Вы только посмотрите: я исследую, что происходит в этом мире».
Один из тех, у кого Сэйфер брал интервью, подвел следующий итог: «Люди живут все дольше и дольше, и среди них все больше тех, кто приходит к пониманию: если вы достигли своего 60-го или 65-го дня рождения, то это не значит, что ваш поезд ушел… В прошлом году среднестатистический пенсионер проводил у телевизора по 43 часа в неделю, и для многих это стало настоящей пустошью».
Если бы им дали выбор, то многие, несомненно, предпочли ра- боту в компании «Vita Needle» дому престарелых. Люди, ставшие ге- роями программы Сэйфера, ощутили на себе, что труд удовлетворяет потребности самой их природы. Он укрепляет их самоуважение и дает ощущение завершенности. Труд предоставляет им возможность согла- совать свою жизнь с требованиями человеческой природы.
Наше потребительское общество учит, что источник счастья — это приобретение благ и обладание ими. Однако факты о самой нашей природе утверждают прямо противоположное. Изо дня в день нам говорят, что работа — это необходимое зло, а отдых, то есть сво- бода от труда и продуктивности — великая цель потребительского общества. Но глубоко внутри мы понимаем, что праздность сама по себе неспособна удовлетворить.
Г Л А В А 8
Если наша природа требует осознания собственного достоин- ства и самоуважения, то эти потребности могут быть восполнены только после того, как мы отыщем свое предназначение, включающее в себя также и нашу работу, и обязанности. Мы нуждаемся в том, чтобы использовать свои дары и творческий потенциал — будь то на рабочем месте или заботясь о близких (а это — очень серьезная ра- бота). Безусловно, мы «запрограммированы» на труд, и, как след- ствие, неизбежно находим в нем великое удовлетворение.
Возможно, вы скажете: «Для вас, писателей, это действительно так. Вы — по природе творческие натуры, и ваш труд может быть увлекательным. Но как насчет обычных работяг, выполняющих самую черновую и часто монотонную работу?»
Бизнесмен Говард Батт как-то рассказал замечательную исто- рию о том, как его друг заехал с пробитым колесом на станцию тех- обслуживания. Он наблюдал за тем, как механик снял с помощью монтировки колпак, выкрутил ключом болты и закрепил колесо на станке. Под его руководством станок быстро превратил старую шину в новую. Не прошло и десяти минут, как механик уже затягивал по- следний болт восстановленного колеса. В завершение он сказал, об- ращаясь не столько к клиенту, сколько к отремонтированному колесу: «Ну вот, моя очередная классно сделанная работа». Вспо- миная об этом человеке, Батт отме-
тил: «Его определяло не то, что он 
менял шины, а хорошая работа, ко-
торую он делал с удовольствием».3 Каждый, у кого не было подоб-
ного опыта, кто не выполнял постав- ленную перед ним задачу хорошо, получая от этого искреннее удоволь- ствие, вне всякого сомнения прожил несчастную жизнь. Простая фраза, брошенная механиком: «Вот, моя очередная классно сделанная ра- бота», — отражает взаимосвязь между трудом и по-настоящему цен- ными вещами в жизни, которую ощу- щает каждый из нас.
Настоящее счастье
обретается в следовании зову нашей высшей природы, приведении жизни и ее обстоятельств в соответствие с нашим внутренним глубинным устройством
Мне тоже известны радости рутинной работы. Для меня, как автолюбителя, хорошее субботнее времяпрепровождение — это по- мыть и натереть воском свою машину. Я тщательно мою ее кузов мыльной водой, а затем ополаскиваю из шланга и насухо вытираю замшей. После этого я частенько применяю воск, втирая его до по- явления зеркального блеска. Натерев одну часть, я отступаю назад,
С Ч А С Т Л И В А Я Ж И З Н Ь
с восхищением осматриваю результат, и перехожу к следующей части, повторяя весь процесс сначала. Для вощения всей машины тре- буется немало мышечных усилий, но мне эта работа доставляет не- обычайное удовольствие — точно такое же, как написание хорошей главы для книги. В завершение я обычно захожу в дом, зову Пэтти и показываю ей машину, чтобы она тоже могла повосторгаться. Я обхожу вокруг машины, осматривая ее под разными углами, чтобы увидеть красоту сверкающей на солнце поверхности.
В последние годы у меня все меньше времени для работы по дому, и потому я часто нанимаю кого-нибудь, чтобы помыть и отпо- лировать мою машину. Мне нравится, когда она чистая, но, если ее моет кто-то другой, я уже не осматриваю ее со всех сторон и не зову жену, чтобы та взглянула на результат. Сверкающая поверхность ку- зова не вызывает у меня былого внутреннего восторга.
Не все ли мы в этом одинаковы? Разве не получаем мы удо- вольствие от хорошо сделанной работы — какой бы она ни была? Не все мы композиторы, написавшие великие произведения, или архи- текторы, спроектировавшие великолепные здания, но каждый из нас — мастер и умелец в какой-то сфере, и мы высоко ценим свою качественно выполненную работу.
Английская романистка Дороти Сэйерс часто затрагивала в своих произведениях вопросы труда — особенно во взаимосвязи с христианским богословием. Она отметила, что труд является «есте- ственной задачей и функцией человека как творения, созданного по образу Творца».4 Сэйерс подводит итог в емком высказывании: «По самой своей природе, человек не трудится, чтобы жить. Он живет, чтобы трудиться».5 По утверждению Сэйерс, труд — это мерило че- ловеческой жизни, и истинное удовлетворение приносит не столько он сам, сколько восполнение потребностей нашей природы и созер- цание совершенства своей работы.
Думаю, люди чувствуют себя несчастливыми главным образом потому, что общество говорит нам одно, а наша истинная природа диктует иное. В таких случаях мы сталкиваемся с дисфункцией чело- века в самом полном смысле этого слова. Как мы увидим позже, важно найти естественный порядок — и не только в нашей работе, но и во всех сферах жизни, — а затем, не заботясь о мифах окружающего общества, привести свою жизнь в согласие с этим порядком.
|
Итак, что мы выяснили о счастливой жизни к этому моменту? Состоит ли она в том, чтобы есть, пить и веселиться, ведя себя так, словно завтра не наступит никогда? Или, может, она состоит в от-
Г Л А В А 8
дыхе, развлечениях и потакании всем чувственным желаниям? Нет, настоящее счастье достигается не через материальный комфорт и удовлетворение аппетитов. Оно обретается в следовании зову нашей высшей природы, приведении жизни и ее обстоятельств в соответ- ствие с нашим внутренним глубинным устройством.
Этого невозможно достичь в вакууме, будучи обособленным индивидуумом. Здесь мы сталкиваемся с еще одним распространен- ным мифом нашего общества, который гласит, что можно жить ис- ключительно для себя и самим по себе. Как я выяснил в результате незабываемой встречи с одним из трагических фигурантов Уотер- гейта, истина заключается в том, что жизнь невозможно прожить в одиночестве или только для себя самого. Что бы нам ни твердила культурная среда, мы обитаем в сообществе и живем ради других. Мы — не боги самим себе, как многие хотели бы думать.
|
|
Глава 9
Безмолвное прощание
|
ученый муж, мы живем в «республике имперского ‘я’» и освобож- дены от любых ненужных ограничений в погоне за тем, что, как мы думаем, принесет нам счастье.
Исходные предпосылки, на основании которых мужчины и женщины строят свою жизнь, обычно проявляются в конце земного пути. Так как же выглядит в конце жизнь, прожитая ради личного счастья и могущества? И что это говорит нам об идеалах преследо- вания исключительно собственных интересов? Драматический ответ на этот вопрос я получил во время незабываемой встречи с одним из моих бывших коллег по Белому дому.
Политика — это, пожалуй, идеальная сфера для того, чтобы исповедовать индивидуализм как основополагающий принцип. По- литики никогда не знают, кто будет их оппонентом во время сле- дующих выборов, поэтому не могут доверять никому. Они все больше убеждаются в необходимости держать свои планы в секрете, что способно привести к дезориентирующей изоляции. Их сотруд- ники также пробиваются наверх любой ценой, сражаясь за доступ к власти и дополнительным привилегиям: зарплатам повыше, офисам побольше и лимузинам с личным шофером. В этом мире, живущем по принципу: «Кто выше, тот и прав», — каждому приходится быть постоянно начеку.
Когда я впервые прибыл в Белый дом, Брайс Харлоу — мой друг, порекомендовавший меня президенту Никсону, — дал мне сле- дующий совет: «Чак, ты приступаешь к работе в самом могуществен- ном мировом правительстве. Здесь каждый — примадонна, поэтому
С Ч А С Т Л И В А Я Ж И З Н Ь
первое, что ты должен усвоить: никому не доверяй. Ходя по этим ко- ридорам, всегда держись спиной к стене».
В период президентства Никсона игра, в которую играли все в Белом доме, называлась «стань поближе к президенту». Совет Брайса Харлоу отразил всеобщее кредо. Мы все друг другу не дове- ряли, что отчасти было обусловлено личными качествами президента, а отчасти — просто политикой.
Впрочем, атмосфера взаимного недоверия в администрации Никсона не мешала мне искренне восхищаться многими из тех, с кем я работал. Одним из них был Джон Эрлихман — «правая рука» Ник- сона в вопросах внутренней политики. В конкурентной среде все дей- ствующие лица знают сильные стороны своих соперников, а Джон обладал выдающимися талантами.
Вспоминая об Эрлихмане, я вижу его в роскошном кабинете Белого дома, расположенном прямо над Овальным. Окна позади его рабочего стола выходили на южную лужайку, за которой возвышался Монумент Вашингтона. Входя к нему в кабинет, я ощущал некоторый трепет. Джон сразу же производил сильное впечатление человека ав- торитетного и проницательного. Когда он смотрел на тебя поверх очков, его темные глаза, казалось, пронзали тебя насквозь. Джон го- ворил со властью. Это был несгибаемый и решительный человек, бле- стящий юрист.
Джон Эрлихман чувствовал себя в роли советника президента, как рыба в воде, и действительно, он был просто создан для такой должности. У них с женой Джиной — умной, уравновешенной жен- щиной, — было трое детей: Питер, Джоди и Ян. Джон и Джина лю- били бывать на виду у общества, посещая премьеры в театрах и кино, а также — всевозможные гала-представления. Ему доставляло удо- вольствие, когда объявление о его присутствии в зале встречали гро- мом аплодисментов.
Вместе с Бобом Холдеманом и Генри Киссинджером Джон со- ставлял мощный триумвират, охранявший врата Овального кабинета. Эрлихман был дотошным педантом, и нередко — единственным голо- сом разума на заседаниях администрации Никсона. В то время как остальные были склонны к быстрым суждениям, Джон зачастую усматривал мудрость в том, чтобы выяснить мнение максимального числа людей. Во времена кризисов ему всегда удавалось сохранять спокойствие и ясность мышления.
Работать с Джоном мне было проще, чем со многими в прези- дентской администрации. Он демонстрировал коллегиальность и бла- госклонность. В нас обоих отзывался юрист.
Тем не менее, Джон оставался слеп к тем проблемам, которые могло спровоцировать подразделение «сантехников». Курировать их
Г Л А В А 9
работу президент поручил Эрлихману и Киссинджеру, которые должны были остановить утечку правительственных документов. Они же, в свою очередь, делегировали эту ответственность своим заме- стителям: Эгилю («Баду») Крогу и Дэйвиду Янгу. Один из самых не- приятных моментов во всей этой истории заключался в том, что вину за действия «сантехников» возложили всецело на Эрлихмана, хотя в действительности замешан был не он один.
В ходе Уотергейта Джон действительно принял ряд безответ- ственных решений. Именно его подпись стояла на единственной обнаруженной в процессе расследования служебной записке, санк- ционирующей противозаконные действия — проникновение в офис психиатра Эллсберга.
Джон обладал непреклонной волей, решимостью и влиянием, но вряд ли он понимал, что эти же качества, возвеличившие его, могут привести и к падению. Будучи убежденным последователем учения «Христианской науки», он, как и Крог, о котором мы упо- минали ранее, верил, что реальность такова, какой мы ее себе пред- ставляем, и что мы можем избежать отрицательных последствий, просто изменив свое мышление. Глава администрации президента, Боб Холдеман, разделял убеждения Джона. Эти люди не верили в реальность зла как деструктивной силы внутри каждого человече- ского сердца. Думаю, именно поэтому оба были уверены в том, что их тайная схема не обнаружится, — ведь реальность будет такова, какой они ее сделают.
Во время судебных слушаний Эрлихман решительно защищал администрацию Никсона, противостоя следователю из Комитета Эр- вина, созданного для расследования Уотергейта. Не собираясь при- знавать свою вину, он вел себя враждебно, что совершенно отличалось от его обычной манеры поведения. Как ни странно, Боб Холдеман, управленческий стиль которого в Белом доме напоминал повадки доберман-пинчера, наоборот, пытался умиротворить Коми- тет.
В тот день, когда президенту Никсону все-таки пришлось уво- лить Эрлихмана, Джон задал в высшей степени горький и обличаю- щий вопрос: «Мистер президент, не окажете ли вы мне еще одну услугу? Посоветуйте: что мне сказать моим детям?» Я точно знал, что беспокоит Эрлихмана. Он был успешным политиком и потому никак не смог бы объяснить своей семье причины увольнения. Джон был глубоко задет. Думаю, уже в тот момент он принял твердое ре- шение однажды вернуть себе доброе имя.
Пока Джон Эрлихман находился под судом за участие в Уотер- гейте, его жизнь начала разваливаться на части. Он завел роман на стороне, который также получил огласку. Это привело к разрушению
С Ч А С Т Л И В А Я Ж И З Н Ь
их, казалось бы, хрестоматийно счастливого брака с Джиной. Лю- бовные интриги были настолько не в характере Джона, что я пришел к выводу: он просто сломался под невероятным давлением, оказы- ваемым на него из-за Уотергейта.
Эрлихман и Холдеман оба были осуждены за свои действия во время Уотергейта, а Джона еще и признали виновным по делу Эллс- берга, после чего его отправили в колонию Свифт Трейл — федераль- ную тюрьму общего режима к югу от Саффорда, штат Аризона. Там он провел 18 месяцев и был освобожден, хотя и отбывал срок за- ключения от четырех до восьми лет.
|
Джон мне нравился, и я не хотел терять с ним контакт. Я на- писал ему в тюрьму, а затем — еще раз после его освобождения, но в его ответах ощущалась горечь. Я никогда не давал прямых показа- ний против Джона, но в ходе расследования Уотергейта честно сви- детельствовал о его роли. Кроме того, именно я порекомендовал ему нанять Говарда Ханта, который позже стал одним из инициаторов незаконного проникновения в кабинет психиатра Эллсберга. Уверен, Джон мне этого так и не простил.
После выхода из тюрьмы Эрлихман написал несколько книг, включая «Власть глазами очевидца. Годы правления Никсона» и два очень неплохих романа — «Вся правда» и «Китайская открытка». Я в письмах поздравил его с этими публикациями и получил вполне дружелюбные ответы, но в публичных высказываниях Джона обо мне по-прежнему чувствовалась горечь. Как мне часто казалось, причина была в том, что я стал христианином и начал новую жизнь, в то время как он по-прежнему оставался связан своим прошлым.
Со временем Джон повторно женился и переехал в Нью-Мек- сико, где мы с Пэтти навестили его в 1984 году. Он жил на склоне горы в красивом доме, выполненном в испанском стиле, с массив- ными каменными террасами, с которых открывался прекрасный вид на холмы. Джон отрастил бороду и одевался очень неформально (я бы даже сказал — богемно). Консервативный профессионал-политик превратился в очаровательного чудака-писателя. Мы познакомились с его молодой женой, от которой у него был сын Майкл. Джон обо- жал этого ребенка, которого позже назвал «родственной душой». Было видно, что он опять собрал свой мир воедино. Во время нашего визита мы снова явственно ощутили его былую властную индивиду- альность.
Я подарил Джону экземпляр моей только что опубликованной книги «Любить Бога», ставшей для меня уже третьей. «Вот как! ‘Лю-
Г Л А В А 9
бящий Бог’?* — горько усмехнулся он. — Да, любящий Бог — это то, в чем мы очень нуждаемся».
«Нет. В ней я говорю, как раз-таки, об обратном — о нашей любви к Богу, а не о Его любви к нам».
Взгляд Джона дал мне понять, что, невзирая на свою новую жизнь, он все еще носит в себе кровоточащие, открытые раны про- шлого.
|
На короткое время я потерял Джона из виду, а затем в сере- дине 1990-х услышал, что он переехал в Атланту, а его второй брак распался. К тому моменту он опять женился, на этот раз — на жен- щине, которая владела рестораном.1 Вскоре после того, как я узнал о местопребывании Джона, мне на глаза попалось интервью, в кото- ром он возложил большую часть вины за Уотергейт на меня. «На том собрании никто не предпринял никаких действий в отношении Брукингса. Наконец, Никсон нашел того, кто сначала отсалютовал ему, а потом вынес приговор — Чарльза Колсона».2
По прошествии короткого времени мне позвонил один кино- продюсер, чтобы узнать, не соглашусь ли я дать интервью для доку- ментального фильма об Уотергейте, съемки которого организовал Эрлихман. Я ответил отказом, поскольку хотел оставить Уотергейт в прошлом. Тогда Джон позвонил мне лично. Сделать это ему, навер- ное, было непросто, потому что он мог лишь догадываться, насколько сильно меня разозлили его высказывания в мой адрес. Во время бе- седы я понял, что для него этот проект очень важен. Джон видел этот фильм, как исчерпывающий отчет об Уотергейте, и явно считал его главным делом своей жизни. Сейчас я осознаю, что для него это была возможность реабилитироваться и оставить после себя след. Джон пообещал относиться ко мне справедливо и не критиковать без лишней необходимости. Он действительно был готов на все — лишь бы привлечь меня к съемкам фильма. Наконец, я согласился дать это интервью, чтобы попытаться восстановить отношения с Джоном.
Я вылетел на съемки в Атланту. Человек, финансирующий фильм, встретил меня в аэропорту и затем привез в Международный университет. После двухчасового интервью на камеру Эрлихман при- гласил меня к себе в гости. Он был очень оптимистично настроен в отношении своей жизни, считая, что, наконец-то, нашел настоящую любовь в лице третьей жены Карен. Джон был в восторге от ее ре- сторана. Они только что вернулись с полуострова Баия Калифорния,
 |
* Оригинальное название книги — «Loving God» — допускает обе интерпретации. — Прим. ред.
С Ч А С Т Л И В А Я Ж И З Н Ь
где наблюдали за китами во время их ежегодной миграции. «Никогда в жизни не испытывал ничего подобного, — рассказывал Джон. — На- блюдать за этими китами было для меня настоящим духовным пере- живанием».
Я попытался заговорить о его духовной жажде. «Природа может открывать удивительные вещи, — сказал я. — Небеса пропове- дуют Божью славу, но именно Бог — источник истинной духовности, Джон. Внутри каждого сердца есть созданная Им пустота…» — и я начал рассказывать ему о христианской вере и о тех переменах, ко- торые она произвела в моей жизни.
«Нам надо будет еще как-нибудь встретиться, — сказал Джон. — Мне бы очень хотелось обсудить все эти вещи поподробнее». Хотя это была просто отговорка, чтобы отделаться от меня, я почувство- вал, что Джон прислушался.
В конечном итоге, желание Эрлихмана реабилитироваться на- вредило фильму — он выглядел как апология, и потому не вполне за- служивал доверия. Джон постоянно пытался исправить то, что уже произошло, но прощение, к которому он стремился, невозможно было найти в общественной реакции на фильм, в определенном смысле ставший демонстрацией его гордости. Он всеми силами пы- тался заново сформировать свою подорванную репутацию. Если чув- ство человеческого достоинства приходит от принятия истины, то ценность произведения искусства определяется тем, насколько оно отражает истину. Любые попытки манипулировать правдой ради ложных целей всегда производят нечто ущербное.
|
Летом 1998 года мне позвонила Патрисия Талмедж, подруга Эрлихмана. Она была в отчаянии. «Джон серьезно болен, — сказала Патрисия. — У него почти нет друзей, а все родственники далеко. Я — единственная, кто пытается присматривать за ним. Вы не могли бы навестить его?» Патрисия начала проявлять к Джону интерес после того, как они познакомились на одной вечеринке. Ее бывший свекор, сенатор Герман Талмедж, был одним из инквизиторов Эрлихмана в Комитете Эрвина, который занимался расследованием Уотергейта, но лично против нее Джон ничего не имел. Из разговора с Патрисией я узнал, что третья жена Джона ушла от него, а его дети живут на Западном побережье.
Я отправился в Атланту, чтобы навестить его в доме престаре- лых. Прибыв на место, я невольно отметил, насколько сильно это уч- реждение отличалось от роскошного дома на горном склоне в Нью-Мексико. Патрисия, встретив меня, отправилась в комнату
Г Л А В А 9
Джона, чтобы подготовить его к моему визиту. Он страдал от почеч- ной недостаточности, вызванной диабетом.
Войдя в комнату, я увидел этого некогда могущественного, гор- деливого, незаурядного человека сидящим в кресле-каталке. На Джоне был кардиган, а его ноги были закутаны в одеяло. Хотя ему было лишь немного за семьдесят, его здоровье серьезно пошатнулось. Джон похудел на тридцать килограмм. Кожа на его лице обвисла дряблыми складками, а борода была неухоженной.
Меня вдруг охватил порыв сочувствия к Джону. Никсон предал его. Он лишился своего могущества, был опозорен и оказался в тюрьме. Женщины, которых он любил, оставили его. Рядом не было даже его детей. Этот человек, с мнением которого когда-то считались самые влиятельные люди планеты, и пожелания которого были обя- зательными к исполнению сотнями окружающих, оказался безна- дежно больным и практически совершенно одиноким. Его мир от кабинета, расположенного прямо над президентским, деградировал до унылого дома престарелых.
Мы долго беседовали. Я рас- 
спросил Джона о детях, избегая упо-
минать о его третьей жене, а затем рассказал о том, чем занимаюсь сам. Я пытался объяснить, что меня моти- вирует моя вера, и благодаря ей жизнь обретает значимость и смысл.
Джон смотрел на меня с тем же задумчивым выражением, кото- рое я видел много раз прежде. Вдруг он прищурился, и в его глазах блес- нул огонек. «Врач говорит, что может отправить меня к праотцам
Логика индивидуалистов,
посвящающих жизнь самосовершенствованию и самоутверждению, как ни парадоксально, в конечном итоге толкает к самоубийству
единственным уколом морфия, — внезапно сказал он. — Я не почув- ствую никакой боли — просто засну. До меня все равно никому нет дела. Зачем же мне жизнь? Скажи: зачем?» Джон говорил медленно и равнодушно, как будто уже смирился со своей судьбой.
По моей спине пробежал холодок. Он не шутил, и мне хоте- лось дать ему самый лучший ответ, на который я только был спосо- бен. На кону стояла жизнь, и потому, тщательно подбирая слова, я сказал Джону, что его жизнь ему не принадлежит, что она — дар от Бога. Я заверил его, что он создан по Божьему образу, и потому на- делен внутренним достоинством, которое неподвластно никаким об- стоятельствам. Я напомнил Джону, что он должен заботиться о своей жизни ради собственных детей, что он подаст им ужасный пример, решившись на самоубийство. Я также сказал, что в остав-
С Ч А С Т Л И В А Я Ж И З Н Ь
шееся ему время он еще мог успеть близко познать своего Творца, обрести взаимоотношения с Богом и даже испытать радость вопреки страданиям.
Не знаю точно, какой эффект произвели на Джона мои слова, но он не стал просить о сверхдозе морфия. Позже Патрисия Тал- медж сказала, что на него возымел действие мой аргумент о дурном примере для его детей. После той встречи я навестил Джона еще раз прежде, чем узнал от Патрисии, что его кончина близка.
В начале 1999 года он решил прекратить диализ. Для прощания с Джоном в лечебницу были вызваны его дети. Патрисия позвонила мне с просьбой приехать и помолиться с ним перед смертью. Я в тот момент как раз восстанавливался после серьезного гриппа, и врач велел мне никуда не выходить из дому. Кроме того, я боялся заразить Джона, и потому попросил одного из моих близких друзей и сорат- ников Пэта Макмиллана навестить его и оказать ему всю необходи- мую помощь.
Пэт еще раз рассказал Джону о любви Христа и помолился вместе с ним. Джон ничего не говорил, а только смотрел и кивал го- ловой. Надеюсь, что мысленно он тоже молился.
Джон Эрлихман умер в 1999 году на День святого Валентина. У человека, который когда-то обладал огромной властью, не было даже погребальной церемонии. Никто не приехал, чтобы оплакать его смерть. Джон предупредил Патрисию, что хочет «безмолвного прощания». Его кремировали, а пепел доставили сыну Питеру.
 |
