Лекция 15. Русская интеллигенция

Особый интерес для теоретической интерпретации истории отечественной культуры представляет русская интеллигенция, одновременно выступающая и как своеобразный феномен культуры, с присущими ему историческими, национальными, нравственными и иными особенностями (т.е. специфический объект культурологического исследования), и как субъект культуры, ее несущий, осмысляющий и формирующий; ведь своеобразие интеллигенции состоит в единстве предмета рефлексии и самой рефлексивности как таковой, причем специализированный предмет рефлексии и органическая способность к ней не только взаимно обусловливают и стимулируют друг друга, но и принципиально совпадают в едином целостном феномене. Для понимания русской интеллигенции важно и то, что ее глубинная сущность, равно как и разнообразные поверхностные ее проявления, получившие сравнительно недавно систематическое (теоретическое и публицистическое) осмысление и объяснение (главным образом в конце XIX – начале XX веков), неразрывно связаны со всей тысячелетней историей русской культуры и имманентны ей. Таким образом, рассмотрение русской интеллигенции как феномена отечественной культуры есть в то же время осмысление всей культуры России как целого, в том числе и отдельных наиболее фундаментальных ее пластов и закономерностей.

Начнем с условной «словарной» дефиниции. Интеллигенция (лат. intelligentia, intellegentia – понимание, познавательная сила, знание; от intelligens, intellegens – умный, знающий, мысляший, понимающий) в современном общепринятом (обыденном) представлении означает общественный слой образованных людей, профессионально занимающихся сложным умственным (по преимуществу интеллектуальным) трудом. В соответствии с таким, в значительной степени социологизированным и схематизированным пониманием этого термина (сложившимся относительно поздно, в XIX веке) принято говорить сегодня, например, о творческой и научно-технической, столичной и провинциальной, дворянской и буржуазной, городской и сельской, «крепостной», «рабочей» и даже «партийной» интеллигенции как об особых социокультурных стратах (при всей условности и даже нарочитости последнего деления интеллигенции по классово-политическому признаку: ведь русская интеллигенция, например, по определению была образованием идейным и этичным, «снимавшим» в себе все социальные разделения, – отсюда ее принципиальная разночинность, причем складывавшаяся отнюдь не в XIX веке, когда возник сам термин «разночинцы», а значительно раньше, еще в Киевской Руси, когда не было самого понятия «чин», но уже появились первые русские книжники).

Генетически понятие интеллигенции является чисто культурологическим и означает прежде всего круг людей культуры, т.е. тех, чьими знаниями и мыслительными усилиями созидаются и поддерживаются ценности, нормы и традиции культуры. Не утрачивается до конца в понятии интеллигенции и его изначальный смысл, заключенный в латинском термине: понимание, знание, познавательная сила, интеллект – именно эти свойства, присущие определенной категории людей, оказываются определяющими их деятельность, ведущими в их общественном значении и социокультурном статусе, в их самосознании и престиже. Именно эти ценностно-смысловые атрибуты собственно и являются главным в характеристике «круга людей», социальной группы или социокультурной страты, называемых интеллигенцией, а не их положение среди других сословий или классов общества, которое оказывается производным от того места, которое занимают в том или ином типе общества соответствующие социокультурные ценности: знание, интеллект, понимание происходящих в обществе процессов, познавательная деятельность и т.д.

Понятие интеллигенции по своему происхождению является категорией русской культуры, и в большинство европейских языков (французский, немецкий, английский и др.) пришло из России в XIX веке. Определенным аналогом русского слова «интеллигенция» (но без значений собирательности, связанности, цельности, появившихся позднее) в западно-европейской культуре стал термин intellectuels («интеллектуалы»), хотя попытки западных деятелей культуры (например, О. де Бальзака, Ф. Гизо) ввести в обиход слова, близкие, адекватные будущему русскому понятию «интеллигенция» (франц. intelligentiels, intelligence; нем. die Intelligenz), так и не прижились. Для того чтобы понять специфически русский смысл собирательного понятия «интеллигенция», важно понять его исходную семантику, саму логику его формирования в русской культуре. Во второй четверти XVIII века склонный к учености В.К. Тредиаковский переводил латинское слово intelligentia как «разумность»; позже профессор Петербургского университета А.И. Галич, один из учителей Пушкина в Царскосельском лицее, в «Опыте философского словаря» (1819) объяснял понятие интеллигенции в шеллингианском духе как «разумный дух» и «высшее сознание». В аналогичном, философском смысле употребляли слово «интеллигенция» еще и в 1850 – 60-е гг. такие разные, во многом взаимоисключающие деятели отечественной культуры, как демократы Н.П. Огарев и Н.Г. Чернышевский, аристократы князь В.Ф. Одоевский и князь П.А. Вяземский и др. Традиция отвлеченно-философского толкования интеллигенции оказалась прочно укорененной в русской культуре и была в значительной мере распространена на круг образованных людей, причастных «высшему сознанию» и «разумному духу», определенно связанных с философствованием и научно-теоретической деятельностью.

Несомненно, что на формирование понятия интеллигенции как интеллектуальной элиты общества в первой половине XIX века оказала сильное влияние классическая немецкая философия, увлечение которой, особенно Шеллингом, а также Фихте и позднее Гегелем, становилось престижным и модным в образованных слоях русского общества. Мало кто из русских мыслителей первой трети XIX века прошел мимо Шеллинга: Д.М. Велланский, А.И. Галич, М.Г. Павлов, М.П. Погодин, С.П. Шевырев, И.В. Киреевский, А.С. Хомяков, А.И. Кошелев, Д.В. Веневитинов, В.К. Кюхельбекер, П.Я. Чаадаев, Н.В. Станкевич, В.Ф. Одоевский, Ф.И. Тютчев начинали как правоверные шеллингианцы; многие слушали лекции самого Шеллинга, общались с ним и состояли в переписке. Из шеллингианского «любомудрия» (русская калька греческого термина «философия») вышли все представители русской интеллигенции 1830–1850-х гг. – и западники, и славянофилы, и консерваторы, и либералы, а косвенно и радикалы (многие декабристы, позднее В.Г. Белинский и М.А. Бакунин).

Конечно, немецкое философствование переводилось на русский язык, а вместе с тем – на язык русской культуры. В немецкой философской традиции понятие «интеллигенция», пришедшее из средневековой латыни и неоплатонической схоластики, имело значение отвлеченной философской категории – в одном ряду с понятиями «дух», «разум», «интеллект», «сознание», «мыслящая субстанция» и т.п. На русской почве это понятие конкретизировалось и «заземлилось» (прежде всего в силу неразвитости в истории русской культуры специализированной области философии): носители философского разума, духа и были этой самой «мыслящей субстанцией». Неудивительно, что, с одной стороны, многие важные оттенки значения слова «интеллигенция» в русском языке явно имели философско-идеалистическое происхождение и генетически восходили к категориям немецкой философской культуры; с другой же – при переводе на язык русской культуры происходили различные упрощения, конкретизации, «забытовление» чисто философских категорий. Спускаясь с философских «небес» мыслящего духа, европейская философия на русской почве обретала образно-метафорические и социально-практические эквиваленты: небожители-философы становились любомудрами, т.е. любителями мудрости, мудрецами-любителями; мыслящая субстанция превратилась в крут людей, являющихся мыслителями, точнее практическими «работниками мысли», по роду службы занимающихся, так сказать, субстанцированием мысли. Да и сам разум (нем. Vernunft) в русской интерпретации снижался до семантики народных фразеологизмов, простых поговорок («учить уму-разуму», «ум за разум зашел» и т.п., где место разуму отводится на задворках «нормальной жизни», как, впрочем, и заблуждающемуся уму).

Во всех дефинициях начала XIX века понятие «интеллигенция» предстает как единство сознания и сознаваемых предметов, мышления и мыслимого содержания, разумного мироустройства и чистой духовности, получающей умственное, нравственное и эстетическое удовольствие как от познания разумности мира, так и самосознания, – особенно последнего (выступающего как самосозерцание разума). Сохранение этого отвлеченно-философского (неоплатонического, а затем и немецкого) смысла в слове «интеллигенция» показательно для русской (именно русской, а не античной или западно-европейской) культуры.

Так, в русском словоупотреблении Нового времени сложилось и закрепилось представление об интеллигенции как о смысловом единстве познаваемых идей и избранного сообщества разумных людей, живущих этими идеями, как о тождестве носителей высшего сознания и духовности, способных к рефлексии культуры и саморефлексии, и самих форм духовной культуры, рефлектируемых умом, – как о духовном образовании, воплощающем в себе самоценный смысл действительности, соотнесенный в самосознании с самим собой. Подобная интеллектуальная семантика экстраполировалась на представления о соответствующем сословии (классе или страте) российского общества, специализирующемся на духовном производстве, познавательной деятельности и самосознании (особенно последнем).

Не подлежит никакому сомнению, что история русской культуры неразрывно связана с историей русской интеллигенции. Интеллигенция выступала одновременно и носителем, и творцом, и теоретиком, и критиком культуры, – фактически являлась ее сосредоточием, воплощением и смыслом. Драматическая, часто трагическая судьба русской интеллигенции была не просто составной частью истории русской культуры, но как бы концентрировала в себе ее собственную судьбу, также весьма драматичную (самоданность смысла). Внутренние противоречия русской интеллигенции (включая пресловутую проблему «вины» и «беды», поднимавшуюся то А.И. Герценом в романе «Кто виноват?» и его эссеистике того же времени, то Н.Г. Чернышевским в «Русском человеке на render-vous» и романе «Что делать?», то В.И. Лениным в «Памяти Герцена» и др. статьях), очень осложнявшие ее внутреннюю жизнь, самосознание и самореализацию в деятельности, в культурном творчестве, лежали в основании ее собственного саморазвития и развития всей культуры России. Исторический опыт русской культуры откладывался в самосознании и деятельности интеллигенции, порождая соответствующие противоречия и конфликты.

Своеобразие русской интеллигенции как феномена национальной русской культуры, не имеющего буквальных аналогов среди «интеллектуалов» Западной Европы, людей, занимающихся по преимуществу умственным трудом, представителей «среднего класса», «белых воротничков» и т.д., являющееся сегодня общепризнанным (как известно, во всех словарях мира слово «интеллигенция» в близком нам смысле употребляется с пометкой: «рус.» – как специфическое образование русской истории, национальной общественной жизни). В этом отношении феномен русской интеллигенции совпадает с национальным менталитетом русской культуры и оказывается в такой же мере источником, причиной ее становления и развития, в какой и результатом, плодом истории культуры России.

Универсальность того смысла, какой заключает в себе русская интеллигенция, объясняет многообразие притязаний на представительство интеллигенции в российском обществе со стороны разных классов и сословий: дворянство и духовенство, крестьянство (в том числе даже крепостное) и городское мещанство, разночинцы и чиновники, буржуазия и рабочий класс, советская партгосноменклатура и диссиденты, техническая (ИТР) и гуманитарная интеллигенция, научная и «творческая», члены официальных творческих союзов и андеграунд. Принадлежность к интеллигенции в разные культурно-исторические эпохи была престижна по-своему, но исключительно в духовном и нравственном смысле: ни социально-политических, ни экономических, ни властных привилегий причастность к интеллигенции никогда не давала, однако продолжала являться стимулом для пополнения рядов интеллигенции даже тогда, когда наименование интеллигенции было равносильно политической неблагонадежности или оппозиционности властям, а ее материальное положение было по сравнению с другими социальными группами просто плачевным.

Долгое время считалось, что слова «интеллигенция», «интеллигент» и «интеллигентный» ввел в повседневный обиход русского языка и отечественной журналистики прозаик, критик и публицист П.Д. Боборыкин (1866), который сам объявил себя «крестным отцом» этих слов (в статьях 1904 и 1909 гг.). Писатель, использовавший еще в 1875 г. слово «интеллигенция» в философском значении: «разумное постижение действительности», в то же время определял интеллигенцию (в социальном значении) как «самый образованный, культурный и передовой слой общества», или как «высший образованный слой общества». Однако подобный смысл понятия интеллигенции выявляется сегодня в различных, и гораздо более ранних источниках. С.О. Шмидт недавно доказал, что слово «интеллигенция» впервые употребил почти в современном его значении В.А. Жуковский в 1836 г. (в контексте: «лучшее петербургское дворянство», представляющее «всю русскую европейскую интеллигенцию»). При этом не исключается влияние на мировоззрение и речь Жуковского, а также людей его круга А.И. Тургенева, тесно общавшегося и состоявшего в переписке с Шеллингом (последний сам признавал духовную близость себе своего русского корреспондента).

Показательно, что понятие интеллигенции ассоциируется у Жуковского: с принадлежностью к определенной социокультурной среде; с европейской образованностью; с нравственным образом мысли и поведением, т.е. с «интеллигентностью» в позднейшем смысле этого слова. Таким образом, представления об интеллигенции как социокультурной среде, моральном облике и типе поведения складывались в русском обществе уже в 1830-е гг., в среде Карамзина и деятелей пушкинского круга, и были связаны прежде всего с идеалами «нравственного бытия» как основы просвещения и образованности и дворянским долгом служения России. В 1860-е гг. это представление было лишь переосмыслено в новом семантическом и социальном контексте (прежде всего в связи с задачами самосознания разночинской, демократической интеллигенции, ориентированной на служение народу и непосредственно крестьянству, на общественное подвижничество, жертвенность, а затем и на самоотверженный героизм служения революции), что получило вскоре более активное и широкое распространение в обществе.

Смысловой оттенок умственного, духовного избранничества, элитарности, нравственного или философского превосходства, сознательных претензий на «высшее» в интеллектуальном, образовательном, этическом и эстетическом отношениях сохранялся в словах «интеллигенция», «интеллигентный» даже тогда (в 1860-е гг.), когда в русском обществе получили хождение взгляды на преимущественно разночинский, демократический характер, поведение и убеждения русской интеллигенции (в этом отношении последовательно противопоставляемой дворянству и аристократии), а вместе с тем появилось и ироническое, насмешливо-презрительное отношение к тем «интеллигентам», которые таковыми, в сущности, не являлись, хотя претендовали на это престижное самоназвание (об этом свидетельствуют переписка В.П. Боткина, И.С. Тургенева, дневниковые записи А.В. Никитенко, В.О. Ключевского, статьи в периодической печати А.И. Герцена, П.А. Лавровского, П.Д. Боборыкина, «Толковый словарь живого великорусского языка» В.И. Даля, лексика Л.Н. Толстого, И.А. Гончарова и др.).

Фактически с этого времени ведет свое начало борьба среди интеллигенции за отделение подлинных ценностей интеллигенции от мнимых, действительных представителей интеллигенции и ее внешних подражателей, за «чистоту рядов» интеллигенции, кристаллизацию ее норм, традиций, идеологии. Интеллигенция сама осуществляла различение и разделение смыслов интеллигенции, постоянно вступая в смысловое соотношение с самой собой в процессе исторического саморазвития и саморефлексии и стремясь к своему качественному самосовершенствованию, интенсивному саморазвитию и росту. Это и полемика западников и славянофилов, и взаимоотношения консерваторов, либералов и радикалов, и первые конфронтации «естественников» и гуманитариев, представителей религиозно-философской мысли и атеизма, науки и искусства и т.п. Речь шла именно о духовном, ценностно-смысловом превосходстве интеллигенции над другими слоями и классами общества, в том числе, например, над дворянством (отличавшимся знатностью рода, исторической генеалогией, политико-правовыми и экономическими привилегиями), над буржуазией (выделяющейся своим богатством, предпринимательской инициативой, практичностью, подчас нравственной неразборчивостью в отношении используемых средств финансово-экономического самоутверждения в обществе) и над крестьянством (составляющим основную массу российского населения, живущим своим трудом и воплощающим собою народ как основную силу истории, но в большинстве случаев неспособным подняться до осмысленного и словесно оформленного образа жизни, до сознательного протеста и научного мировоззрения). Смысл духовного избранничества интеллигенции тем самым оказывался тесно связанным не только с усилением социальной дифференциации общества и разложением четкой сословно-классовой структуры феодального (или близкого ему) общественно-политического строя (прежде всего – с возникновением типично российского явления разночинства, т.е. с утратой сословиями и классами России своих смысловых и социальных границ и возникновением смешанных, маргинальных групп и слоев общества), но и с традицией наивно-просветительских представлений о поступательном характере социально-экономического, политического и культурного прогресса, о непосредственной детерминированности исторического развития появлением и распространением философских, политических, нравственных и эстетических идей, продуцируемых носителями высшего Разума – мыслителями, писателями, деятелями культуры.

Отсюда легко объяснимые притязания интеллигенции на выражение высшего исторического и нравственного смысла социальной действительности, на понимание и формулирование объективных закономерностей социокультурного развития, на выражение «гласа народа», изъявление национальной воли, непосредственное созерцание истины, не наблюдаемой остальными представителями общества. Эти интенции русской интеллигенции при всей их этической и социально-психологической самобытности, несомненно, содержат в себе многие смысловые атрибуты философской категории интеллигенции, почерпнутые отечественными мыслителями из классической немецкой философии – у Фихте, Шеллинга, Гегеля. Правда, апология народа и стремление быть выразителем его интересов, стать голосом его мысли и чувства, подвигнуть его собственной силой убеждения на практическое (созидательное или разрушительное) действие – все это чисто русская семантика представлений об интеллигенции и ее общественной, национально-исторической миссии.

Особняком среди идеологов русской интеллигенции (Белинский, Добролюбов, Чернышевский, Писарев, Михайловский и др.) стоит К.Н. Леонтьев, открыто выступающий не только против интеллигентских идеалов и нравственного авторитета интеллигенции, но и против самой идеи «сближения ее с народом» (которой не были чужды ни Л. Толстой, ни Ф. Достоевский, ни весьма последовательные консерваторы – М.Н. Катков, К.П. Победоносцев и др.). За этим парадоксальным суждением Леонтьева стало, с одной стороны, признание культурной силы интеллигенции, способной «заразить» народ «чуждым», европейским влиянием, повести его за собой пагубным путем, вовлечь в революцию; с другой – констатация низкой культурной ценности духовного содержания русской интеллигенции как вторичного, подражательного, нетворческого продукта, тяготеющего к уравнительности, пошлому благополучию.

По К. Леонтьеву получается, что русская интеллигенция как социальная субстанция органически и глубоко отчуждена от интеллигенции как философской рефлексии, как мыслительной субстанции, находится с нею в трагическом противоречии. Недаром «интеллигенция» (у Леонтьева в кавычках!), т.е. сословие, класс, не тождественна интеллигенции, т.е. разумности.

Культура, по Леонтьеву, – это интерпретация знания и информации, а не сами по себе знания и информация. Культуру создает народ (несущий традицию, «мудрость веков», а потому способный к «живому» и «своеобразному», естественному осмыслению любой информации, в том числе и к культурным инновациям), а не так называемая интеллигенция (в лучшем случае лишь обремененная «массой знаний», а потому способная интерпретировать знание с помощью того же «готового» знания, т.е. вторично, формально, искусственно).

Фактически, доказывал своим читателям русский мыслитель-консерватор, интеллигенция русской действительности (в шеллингианско-гегельянском смысле) складывается и развивается в среде простого народа, а не в сознании интеллектуальной элиты; отсюда нескрываемое презрение Леонтьева к «интеллигенции», неспособной понять и выразить свою, национальную интеллигенцию, неспособной к глубокой и органической саморефлексии. (Позднее подобным же образом А. Солженицын будет презирать и обличать «образованщину», не признавая за только лишь образованной частью советского общества права быть духовной преемницей русской интеллигенции, наполненной, кроме знаний и информации, еще и пафосом идейности, ответственности, принципиальности и т.п.) «Интеллигенция» (как образованное сословие) не только удалена от подлинно национальной и самобытной интеллигенции (мыслительного содержания), но и, с этой точки зрения, способна воспринимать только «чужую», или безнациональную семантику культуры. Природа «интеллигенции», неспособной проникнуться собственной интеллигенцией, оказывается полностью извращена.

Заметим, у Леонтьева речь не идет о любви к народу интеллигенции или любви интеллигенции к народу, речь не идет о сближении интеллигенции с народом или народа с интеллигенцией в социальном, юридическом, деловом или каком бы то ни было еще отношении, речь не идет и об обучении или подражании одних другим. Образованное сословие призвано лишь «восстановить» и утонченно «развить» ту самобытную, но «загрубелую» в «бедных руках» национальную интеллигенцию, которая бессознательно живет в простом народе, выражая его безусловное понимание действительности, притом свое, неповторимо своеобразное понимание любой действительности.

В некотором смысле еще более парадоксальным, нежели концепция почвенника и реакционера К.Н. Леонтьева, было объяснение феномена русской интеллигенции западником и либералом В.О. Ключевским. Парадоксальность «Мыслей об интеллигенции», записанных великим русским историком в 1897 г., состоит в том, что русская интеллигенция, осмысленная им с позиций, во всем противоположных леонтьевским, также воспринимается как явление негативное, ущербное, в корне расходящееся со своим назначением и названием. Если, по Ключевскому, назначение интеллигенции – понимать окружающее, действительность, свое положение и свой народ, то приходится признать, что русская интеллигенция именно этого-то своего назначения не выполнила и своего названия не оправдала.

Русское национальное самосознание, по мысли Ключевского, складывалось у образованных и просвещенных представителей русской нации либо как заимствованная, «чужая» интеллигенция, неадекватная окружающей действительности; либо как искусственное, вынужденное явление, вызванное к жизни разгулом насилия или внешними потрясениями, т.е. неинтеллигенция (мыслительное образование, лишенное органичности и возникшее внезапно, спонтанно, а не в результате духовного саморазвития).

Коренная проблема русской интеллигенции, как ее представлял Ключевский, заключается в том, что в сознании образованных русских людей складывается неразрешимое противоречие между знанием и пониманием действительности, между знанием и его применением на практике, между обыденным сознанием, ориентирующимся на традицию, и разумом, требующим понимания своих целей и задач, между верой в догматы и авторитеты и мышлением, рациональным по своей природе. Это сквозное противоречие русской интеллигенции, как его трактует В. Ключевский, представляет собой форму отчуждения интеллигенции как социальной субстанции от интеллигенции как мыслящей субстанции, в результате чего осознание действительности становится формальным, не углубляющимся в содержательные ценностно-смысловые пласты реальности, не проникающим в сущность бытия.

Начиная с 1880-х гг. (фактически накануне и особенно после акта цареубийства 1 марта 1881 г.), в российском образованном обществе складывается новый этап в смыслоразличении интеллигенции. Независимо друг от друга А. Волынский в цикле статей, в дальнейшем объединенных в книге «Русские критики», В. Розанов в цикле статей о наследстве 60-х и 70-х годов («Московские ведомости» 1891–1892 гг.) и Д. Мережковский в публичной лекции «О причинах упадка и о новых течениях русской литературы» (1892 г., вышла в свет отдельной брошюрой в следующем, 1893 г.) поставили вопрос об ограниченности политических и нравственных идеалов интеллигентов «шестидесятников», об ущербности их материалистической и атеистической философии, представляющей человека не целью, а средством общественного развития. Критикуемые, с точки зрения «вечных истин», взгляды позднего Белинского, Чернышевского, и Добролюбова, Писарева и др., слывших в общественном мнении мучениками в борьбе за идею, борцами за освобождение народа, смелыми новаторами-вольнодумцами, предстали в трактовке мыслителей Серебряного века опасными упрощениями и заблуждениями, дилетантизмом в науке и философии, тенденциозной пропагандой, граничащей с политической демагогией, т.е. как огромный соблазн для российского общества.

С этого времени интеллигенция, как и ее духовные вожди, стали рассматриваться в русской культуре как своего рода интеллектуальное «сектантство», характеризующееся специфической идеологией и моралью, особым типом поведения и бытом, физическим обликом и радикальным умонастроением, неотделимым от идейно-политической нетерпимости. Соответствующий облик интеллигенции сложился в результате ее идейного противостояния (в лице радикально настроенных поборников демократии в России) русскому самодержавию. Интеллигенция ассоциировалась уже не с аккумуляцией всех достижений отечественной и мировой культуры, не с концентрацией национального духа и творческой энергии, а скорее с политической «кружковщиной», с подпольной, заговорщицкой деятельностью, этическим радикализмом, тяготеющим к революционности (вплоть до террора), пропагандистской активностью и «хождением в народ». Принадлежность к интеллигенции тем самым означала не столько духовное избранничество и универсальность, сколько политическую целенаправленность – фанатическую одержимость социальными идеями, стремление к насильственному переустройству мира в духе книжно-утопических идеалов, готовность к личным жертвам во имя народного блага.