России Нового времени
В крайне противоречивом творчестве Н. Гоголя вольнолюбие Запорожской Сечи («Вечера на хуторе близ Диканьки», «Тарас Бульба») оттеняется фантасмагорией петербургской власти («Ревизор», «Шинель», «Нос» и др.); критика бюрократического и крепостнического государства (тот же «Ревизор», «Мертвые души» и т.п.) сочетается с его оправданием и апологией (в «Выбранных местах из переписки с друзьями» и в тех же «Мертвых душах»); смех и слезы сливаются в гоголевских произведениях в одно мерцающее целое, то видимое миру, то невидимое; трезвый гоголевский реализм сводится на нет гротеском или почти средневековой мистикой.
Внутренняя противоречивость мировоззрения и творчества не оставляла в это время – время начального самосознания нации – даже самые цельные и гармоничные натуры. Пушкин, признанный родоначальник отечественной классики XIX века, символизирующий своим творчеством меру и гармонию в русской культуре, явился, по выражению Г. Федотова, «певцом Империи и Свободы» (по определению, явлений несовместимых, несочетаемых), будучи консерватором и революционером, реалистом и утопистом одновременно или попеременно. Многие из поэтов «пушкинской плеяды» разделяли с ним его убеждения и противоречия.
Пушкин, по Федотову, представлял Империю «с эстетической точки зрения» – как «лад и строй», как «окрыленную тяжесть» и «одухотворенную мощь», как «эстетическую стройность» и величественную гармонию. Русская история представала у первого русского классика как непрерывное и мучительное «преодоление хаоса началом разума и воли», противостоящим «русскому бунту, бессмысленному и беспощадному», изображенному в «Капитанской дочке» и в «Истории пугачевского бунта». Однако, по словам Г. Федотова, уже сразу после гибели Пушкина разрыв Империи и Свободы в русском сознании совершился бесповоротно. В течение целого столетия (статья Г. Федотова была написана к столетию со дня смерти Пушкина, в 1937 г.) люди, которые строили или поддерживали Империю, гнали Свободу, а люди, боровшиеся за Свободу, разрушали Империю. Самоубийственного «разлада духа и силы» не могла в принципе выдержать монархическая государственность, как впоследствии не выдержал подобного же разлада и советский тоталитаризм. Тяжкие обвалы имперской России в 1917 и в 1991 гг. были обусловлены неразрешимыми социокультурными противоречиями России, разбалансировавшими шаткий «взаимоупор» Империи/Свободы. Империя в концентрированном виде воплощала централизм власти, центросгремительность и закрытость культуры; Свобода означала либеральную децентрализацию власти и открытость, демократическую центробежность культуры.
Другая бинарная смысловая структура, выявившаяся в русской культуре ее ранней классической поры и построенная на принципе «взаимоупора», – это противостояние «охранения» и «прогресса» любого рода. Впервые эта социокультурная антиномия отчетливо заявила о себе уже в конце XVIII века в результате раскола дворянской культуры на два враждебных по отношению друг к другу крыла – консервативное и либеральное. Пиком обострения отношений между этими двумя тенденциями стало выступление декабристов на Сенатской площади. Восстание декабристов явилось социально-политическим результатом происходивших подспудно в российском обществе сложных социокультурных процессов, постепенно накапливавших и усугублявших идеологическое и культурное противоборство либералов и охранителей.
Поражение российских либералов в 20-е годы XIX века свидетельствовало о неподготовленности российского общества к серьезным преобразованиям на пути сближения России с европейским Западом, к любой последовательной модернизации; о глубокой и органической приверженности как «верхов», так и «низов» в российском государстве, ценностям традиционной культуры и архаическим традициям. Дилемма «Запад ® Восток», так остро стоявшая перед Россией еще с дохристианских времен, так и не получила своего окончательного завершения ни в период вялых либеральных реформ Александра I, ни в период жесткого авторитарного правления Николая I, когда она приняла определенный вид в качестве типично российской дилеммы охранения о модернизации, сохранявшей свою остроту и актуальность еще со времен «Петровских реформ» и с теми или иными вариациями – вплоть до конца XX века. При этом те факторы, которые сознательно действовали как охранительные, нередко оказывались стимулом для модернизации; напротив, явно модернизаторские проекты нередко прямо или косвенно содействовали историческому торможению и сворачиванию реформ.
Так, совершенно невинное при всем своем теоретическом радикализме и фатально неудачное восстание декабристов повлекло за собой наступление реакции, разочарование либерального дворянства в своих вольнолюбивых идеях и проектах, в смысле и целях борьбы за радикальную европеизацию России, общий спад дворянской активности, «потускнение» этических и эстетических идеалов дворянства, упадок дворянской политической идеологии, нараставший исторический пессимизм высшего класса Империи. После выступления декабристов и показательной расправы над «дворянскими революционерами» кризис русской дворянской культуры стал несомненным и все углублявшимся процессом; оправиться от нанесенного по дворянскому либерализму удара дворянской культуре в XIX веке уже не удалось. На смену дворянской культуре пришли новые культурные силы, потеснившие ее ценности и нормы, мировоззренческие принципы и традиции. В то же время историческое поражение декабризма укрепило самодержавие, против которого, собственно, и восстали дворянские радикалы.
Вместе с тем само возникновение радикалистского движения в дворянской среде косвенно было связано с централистской мощью самодержавия: чем более укреплялось русское самодержавие как социокультурный феномен, тем жестче становилось духовное сопротивление ему «образованного класса», тем более резко обозначился «взаимоупор» абсолютной власти и либерального свободомыслия. Не случайно в стихотворении, посвященном декабристам, Ф. Тютчев, сурово осудивший восстание, написал, обращаясь к мятежникам: «Вас развратило самовластье...», – тем самым признав, что первоисточником декабризма явилась сама безграничная царская власть, своей безмерностью спровоцировавшая безнадежный протест лучших, безрезультатно толкнувшая офицеров на Сенатскую площадь. Иными словами, декабризм как радикальное умонастроение русского дворянства и общественно-культурное движение был столь же классичен, как и формула его поражения, отложившаяся в ленинском афоризме: «Узок круг этих революционеров, страшно далеки они от народа».
Продолжая рассуждать о значении самодержавной власти в истории русской классической культуры, нетрудно прийти к выводу, что не будь Николая I, укрепившего самодержавие (не в пример своему старшему брату Александру, его расшатавшему!), культура в России стала бы развиваться по-иному и в другом направлении: не было бы ни позднего Пушкина, ни Гоголя, ни Лермонтова, ни А. Иванова, ни Глинки; не было бы Белинского и Герцена, Тургенева и Гончарова, Достоевского и Щедрина, Чернышевского и Л. Толстого. Споры славянофилов и западников, либералов и радикалов-демократов были косвенно стимулированы именно им. Политическая эмиграция и вольная печать, бесцензурные воззвания и эзоповские иносказания в литературе получили жизнь при Николае как реакция на его административные реформы, атмосферу бдительности, манию доносительства. Николай I создал тот политический и административный «пресс», под давлением которого русская культура обрела свои канонические, эталонные формы, характеризующиеся совмещением крайностей.
Николаевское авторитарное правление, душившее творческую и политическую свободу и насаждавшее жесткое администрирование и слежку органов безопасности, выступило как парадоксальный «катализатор» вызревания русской культурной классики. После ухода Николая I с исторической сцены либеральные реформы в России стали неизбежностью. Неизбежностью стали и крайности радикализма и нигилизма, естественнонаучного материализма и атеизма. Неотвратимым стал и начавшийся при Александре II процесс стремительного и необратимого распада Российской империи изнутри. Такова диалектика крайностей в истории русской культуры и российского общества.
Противоречие между идеалом универсального государства как самоцели общественно-исторического и культурного развития (Империи) и идеалами свободы – от стихийной воли до узаконенной демократии (свободы, различно понятой и выраженной, свободы в политическом и нравственном, эстетическом и религиозном смысле, свободы общественной, общенародной и свободы индивидуальности, творческой и самобытной личности) оказывается сквозным фактором истории русской культуры на протяжении многих веков – фактически с XVI века по настоящее время. Эту сквозную культурфилософскую дилемму Г. Федотов называл оппозицией Империи и Свободы. Мало кто из деятелей русской культуры Нового времени избежал этой дилеммы – включая Пушкина, родоначальника русской классики. Недаром в его произведениях узнаются черты и классицизма, и сентиментализма, и многих иных позднейших направлений художественного творчества и соответствующих философских убеждений.
Следует, видимо, признать, что для российской цивилизации вообще свойственно фундаментальное противоречие между стремлением к свободе и тяготением к имперской державности, между энергичным динамизмом и суровой неподвижностью, между антигосударственным анархизмом, стихийностью и этатизмом, апологией государственного порядка. Невозможность соединить в рамках одного цивилизационного целого те и другие тенденции, взаимоисключающие, непримиримые, приводила в истории русской культуры не только к драматическим коллизиям противоречивых тенденций культурного развития, к острой идейной, в том числе политической, философской, художественно-эстетической, религиозной борьбе, но и к преобладанию дискретности цивилизационного процесса над непрерывностью культурно-исторической эволюции, к резкой смене одних фаз в развитии государства прямо противоположными им состояниями.
В дальнейшем на протяжении всего XIX века классики русской литературы, искусства, философии, науки, общественно-политической и религиозной мысли сохраняли известное равновесие и даже синтез центростремительных факторов культурно-исторического развития России (т.е. ориентированных на сохранение национального своеобразия и целостности, смысловой организованности) и факторов центробежных (т.е. направленных на размывание национальной специфики и выход за пределы подобной семантической определенности и системности). Это в значительной степени определяло меру их «классичности» (в рамках истории русской культуры) наряду с собственно творческими критериями их деятельности. Однако это равновесие цешпробежности / центростремительности в истории русской культуры было крайне неустойчивым, непрочным, переменным.
Стремление преодолеть односторонность и теоретический схематизм взаимоисключащих концепций общественного и культурного развития, отстаиваемых русскими критиками и публицистами, выдавало органическую потребность русской культуры в формировании «срединной культуры», т.е. области социокультурных представлений, «снимающих» поляризацию общественных настроений, интересов, ценностных предпочтений и т.п. Подобную озабоченность явственно демонстрировали русские писатели-реалисты XIX века, тяготевшие к более объемному, многомерному мировосприятию, нежели контрастные картины мира, представленные теоретиками-романтиками в виде центростремительной и центробежной тенденций в русской культуре.
Именно в этом направлении развивалась не только художественная, но и теоретическая (философская), публицистическая и критическая деятельность И. Тургенева, И. Гончарова, А. Герцена, Н. Некрасова, несколько позднее – Л. Толстого, Ф. Достоевского, Н. Лескова, Г. Успенского, А. Чехова и некоторых других художников и мыслителей, противопоставлявших полноту и противоречивую целостность своего видения литературы и действительности партийной тенденциозности и полемической пристрастности критиков и публицистов из противоборствующих идейных лагерей, устремленных взорами на «Запад» или на «Восток».
