Лекция 13. Истоки русской классики

Русская дворянская культура, только сложившаяся во второй половине XVIII века как единое целое, уже к началу века раскололась на два конфронтирующих между собой, ориентирующихся на принципиально различные системы ценностей идейных направления или крыла – консервативно-охранительное и либерально-реформистское, что предопределило драматические процессы и движущие противоречия классической русской культуры всего XIX века. Все служило поводом для духовного размежевания и политической конфронтации этих двух субкультур русского дворянства – и отношение к «Петровским реформам», и понимание целей и задач Просвещения в России, и отношение к деспотической самодержавной власти, и крестьянский вопрос, и проблема цензурных ограничений в области культуры, свободы и права личности (включая свободу совести, свободу слова, политических и общественных организаций и т.п.).

Однако торжество дивергентных процессов в русской элитарной культуре не означало ее кризиса и падения. Напротив, обострение идеологической борьбы в ней придало ей новый импульс динамизма, обновления; именно в борьбе крайностей, смысловых противоположностей рождалось то качество русской культуры, тот духовный взлет, которые аккумулировались в XIX веке в комплекс представлений о русской культурной классике, закрепившихся в дальнейшем в истории мировой культуры. Более того, можно сказать, что именно дивергентные процессы в русской культуре, напряженные и драматичные по своему смыслу, породили русскую классику и ее всемирный авторитет.

Действительно, русская классическая культура XIX века – период в развитии русской культуры Нового времени, характеризующийся зрелостью, национальной самобытностью, определенностью своего самосознания, давший наибольшее число достижений, признаваемых «классическими», т.е. эталонными для данной культуры, и определяющих ее «лицо» в масштабе культуры мировой. В отличие от многих развитых культур Западной Европы, где формирование национальной классики было связано с началом эпохи Возрождения (Данте, Петрарка, Рабле, Сервантес, Шекспир и др.), с эпохой классицизма (Корнель и Расин, Лафонтен и Мольер) или эпохой Просвещения (Декарт, Вольтер, Дидро, Руссо, Дефо, Свифт, Лессинг, Шиллер, Гете и др.), в России классическая культура начала формироваться относительно поздно – вместе с процессом пробуждения национального самосознания русского народа (на рубеже XVIII–XIX веков). Поэтому и проблемы национального самосознания в классической русской культуре выходили на первый план.

Решающей фигурой здесь явился Н.М. Карамзин с его «Письмами русского путешественника» (1791–1795, 1801), историческими повестями «Наталья – боярская дочь» (1792) и «Марфа-посадница» (1802), а затем и «Историей Государства Российского» (1804–1826), сделавший современное состояние и историю России специальным предметом художественного, публицистического и научного сознания всей читающей русской публики. Именно Карамзин – беллетрист и журналист, историк и реформатор русского языка – был на рубеже XVIII–XIX веков самой актуальной фигурой для русской культуры. В то же время, например, не менее значительные по масштабу своей личности и культурной деятельности Новиков и Радищев (значение которых для их современности в XX веке сильно преувеличивалось), как верно писал об этом парадоксалист В. Розанов, распространяли «несвоевременные слова», говорили «правду», но «в то время – не нужную». Они опередили свое время, и их радикализм (того или иного рода) не был по достоинству оценен современниками, поскольку их деятельность органично не вписывалась в систему русской культуры того времени, а подчас и прямо выпадала из нее, подрывала ее целостность и стабильность; потому и не стали они классиками русской культуры своего времени.

Первым классиком русской культуры Нового времени, таким образом, стал именно Карамзин, еще в XVIII веке интуитивно почувствовавший самое нужное и самое своевременное для русской культуры начала XIX века – проблему ее национальной самоидентичности.

Следом за Карамзиным шел Пушкин, решавший иную, хотя и связанную с карамзинской, принципиально важную для России задачу, которую Достоевский назвал в своей речи о Пушкине «всемирной отзывчивостью». Речь шла об обретении русской культурой универсальной способности отображать собственными средствами темы и идеи, коллизии и образы других культур – западных и восточных, не изменяя при этом своей национальной специфике. Культурные значения разных народов осваивались Россией не в качестве внешних заимствований, а в качестве национально-исторической задачи самой отечественной культуры, что способствовало включению русской культуры в историю мировой культуры на правах ее органической составной части, характеризующейся общими с другими частями идеями, мотивами, образами, сюжетами, темами и проблемами, ассоциациями и т.д.

Карамзин и Пушкин, предстающие как две тенденции, два «вектора» культурно-исторического развития России, – взаимодополнительны и обусловлены один другим. Без карамзинской «Бедной Лизы» не было бы ни «Станционного смотрителя», ни «Барышни-крестьянки», ни «Капитанской дочки» Пушкина; без фразы Карамзина (в заключительном эпизоде «Марфы-посадницы»): «Народ еще безмолвствовал» – не было бы и знаменитой пушкинской ремарки, заключающей трагедию «Борис Годунов», – «Народ безмолвствует»; без «Истории Государства Российского» Карамзина не было бы пушкинской «Истории пугачевского бунта», ни той же «Капитанской дочки», ни «Арапа Петра Великого», ни вообще пушкинского интереса к истории и человеку в ней. Карамзин «очеловечил» русскую историю, представил ее в художественно-эстетическом модусе, показал ее как национальную культурную ценность; Пушкин раскрыл историзм человека, его сознания и бытия, «историзировал» искусство слова, представил человеческий характер, личностное переживание как факт истории, как культурно-историческую ценность, как непреходящее национальное достояние.

Но в то же время Карамзин и Пушкин – это тенденции, хотя и взаимосвязанные, но во многом противоположные. Карамзин воплощает своим многогранным творчеством концентрацию национально-культурных сил, центростремительное стяжение русского исторического самосознания в одной смысловой точке. Пушкин же – со всевозможной полнотой выражения – ярко символизирует многогранность и разветвленность национально-культурного целого, его открытость вовне, его центробежное расширение, безграничное жанровое, стилевое и поэтическое многообразие, многозначность и бездонную неисчерпаемость смыслов. Однако при всей разнонаправленности и взаимодополнительности творчество Пушкина и Карамзина не составляет смысловой оппозиции в русской культуре. Они не полемизируют друг с другом, не конфронтируют между собой – они составляют единство различного или множественность целого, в равной мере представляя эталонные формы русского национально-исторического самосознания в культуре, т.е. являя собой русскую культурную классику.

На рубеже XVIII и XIX веков обе тенденции русской культуры – центростремительная и центробежная – столкнулись и проникли друг в друга, увязались в один драматический и судьбоносный узел. Личность и Государство, творческая индивидуальность и народ, поэт и толпа; поиск смысла, осмысленного бытия и бессмысленный бунт, смута – эти противоречивые мотивы одинаково занимают и Карамзина, и Пушкина, причем именно в их сопряжении, в их столкновении между собой. Автором «Писем русского путешественника» и «Истории Государства Российского», «Бедной Лизы» и «Марфы-посадницы» является один человек – Н. Карамзин, хотя одни из его произведений посвящены исключительно проблемам человеческой индивидуальности и межличностных отношений, другие же – становлению величественного и безличного государства. Пушкин тоже является одновременно создателем «Медного всадника» и «Капитанской дочки», «Моцарта и Сальери» и «Бориса Годунова», интимной лирики и квазинародных сказок.

Подобные мотивы и настроения вообще характерны для русской культуры первой трети XIX века. В идеологии декабристов борются государственнические и свободолюбивые тенденции; классицистические идеи созидания государства ценой самоотвержения отдельных личностей перемежаются с романтическим стремлением разрушить государственную тиранию и во что бы то ни стало раскрепостить каждую личность, по своей природе суверенную и самобытную. А. Грибоедов воплощает в своем творчестве коллизии классицистического рационализма, исподволь размываемого романтическими эмоциональными порывами, конфликты страсти и долга, разума и хаоса, будучи осложнены проблемой гения и отвергающей его толпы, не получают однозначного и позитивного разрешения. Подобным же образом «бурлит» романтическое творчество М. Лермонтова, трагически раздвоенного между пламенным эгоцентризмом неординарной личности байронического типа и резко критическим взглядом на состояние российского общества, холодного, бездушного, формализованного, лицемерного.