<...> Стремление к "сотворению мира", к организации по умозрительной схеме не только структур государства, но и всех сторон жизни его граждан составляло характернейшую черту именно советской эпохи.
Нельзя, правда, утверждать, что у старой России эта черта совсем отсутствовала. Наоборот, в Российской империи "мысль о сочетании идеи прямолинейности с идеей всеобщего осчастливления" (М.Е. Салтыков-Щедрин) в головах градоначальников угнездилась раньше, чем в головах радикальных революционеров. Как бы позднейшие "нивеляторы" ни клеймили А. Аракчеева, тот был, несомненно, их предтечей и в некотором роде провозвестником таких советско-начальнических увлечений, как неистовое копание каналов или составление идеологически выдержанных графиков полевых работ. Те же военные поселения представляют собой детище политики, направленной, на "дисциплинирование" стихии жизни казарменным порядком. Деяния такого рода коснулись, как видим, центра империи; но не обошли они стороной и периферию. Можно назвать попытки насильственного крещения одних "инородцев" (например казанских татар), принудительной русификации других (поляков) и фактического выдавливания за пределы империи третьих (черкесов). Однако в царской России миропреобразовательные усилия не распространялись на всю периферию — только на ее отдельные, казавшиеся ненадежными участки. Далее, соответствующая политика проводилась не систематически, а спорадически, по ситуации, что и не удивительно, если вспомнить, что Российская империя во всех своих исторических проявлениях, в том числе -и проводимых ею притеснениях, была все-таки образованием по преимуществу органическим. И за вычетом нескольких порывов государственного миссионерства да уваровских потуг навязать подданным некий официальный, суррогат единомыслия, адресатом политики было скорее пространство (в котором предполагалось расширить сферу русского за счет нерусского), чем людские души.
Иные масштабы приобрел этот процесс после октября 1917 г. Для того чтобы "построить новый мир", требовалась могучая исполнительская сила. Нужно было создать самого творца, перековать исходный человеческий материал — десятки народов и народностей — в коллективного титанического демиурга. Необходимым же условием перековки было разлучение народов с полнотой их исторического прошлого. И под бдительным оком партийной цензуры началось переписывание прошлого. Только "светлая" и общая для разных народов линия исторического процесса, как бы предсказующая их будущее совместное участие в миросозидательном подвиге, только те деяния предков, что из глубины веков удостоверяли общее социалистическое избранничество потомков разного национального корня, — только это должно было остаться в памяти "новой общности" — "советского народа".
Налицо еще одна триада: 1) сама вера в абсолютную управляемость исторической жизнью народов; 2) сильная традиция социальной инженерии; 3) совокупность хорошо отработанных приемов по денационализации (а точнее — деэтнизации) прошлого. Но в багаже постсоветских национализмов имеются если не точные копии, то близкие аналоги всех составляющих этой триады. Национализмы осуществляют "коренизацию" кадров, принимают законы о языке, провозглашают лозунг "приоритетного развития" титульного народа; некоторые по собственной инициативе или под давлением обстоятельств проводят настоящие этнические чистки (последний для нас пример — Абхазия). Но в конечном-то счете что это такое, как не усилия по спрямлению одного из главных потоков исторической жизни, этнического процесса, или даже по его полному переводу в новое русло? Ведь их цель — срочное выковывание большой общности, теперь, правда, не "советского народа", а "своей" нации, или как минимум придание ей законченности, монолитности и величия, создание гарантий того, что "идея нации" сохранится во всех грядущих поколениях...
Наконец, национализмы тоже с большим рвением предаются переписыванию прошлого. Разница в том, что теперь это делается для его "возвращения", обретения заново и что, возвращая прошлое, в нем ищут не социально освобождающее сродство душ и судеб разных этносов, а национально освобождающие различия между ними. Прошлое облекают в подчеркнуто национальные одежды. Но изготовлены они по наброскам современных дизайнеров; в подлинном прошлом их вряд ли носили. Насколько сейчас вообще об этом можно судить, одежды предков в лучшем случае лишь более или менее приближались к этим анахронистическим поделкам конца XX в. <...>
Идеал, предписываемый жизни, может застопорить и исказить ее естественное движение. Но никакое насилие не обеспечит полного торжества идеала. В СССР попытка сотворения нового мира в конце концов обернулась острым противоречием между идеальным образом и повседневной реальностью. Искусственного "советского народа" не получалось, тогда как приносимая ему в жертву естественная этничность все равно выживала, хотя и в изуродованном виде. Но если бы противоречие между должным и сущим давало о себе знать только в национальном вопросе, то одни из нынешних национализмов до сих пор пребывали бы в зачаточном состоянии, другие же не сделались бы столь агрессивными. В том-то и беда, что в Советском Союзе это противоречие пронизывало буквально все стороны жизни человека любой национальности и что в условиях тоталитарного государства оно могло быть разрешено скорее с помощью мифотворчества, чем жизнетворчества: куда легче было сочинить параллельный официальному миф, чем что-либо на деле изменить в окружающей действительности. Так система, не стремясь к тому специально и даже во вред себе, фактически задавала направленность развитию будущей оппозиции собственным порядкам. <...>
Действительные установки и приоритеты, сами способы вольного обращения с историей, страсть к мифотворчеству и переделке мира заимствуются национализмом (чаще непроизвольно, чем намеренно) в качестве образцов для подражания, хорошо служат их целям, помогают им обрести легитимность. Поэтому вполне корректно утверждение, что бывшее тоталитарное государство — это школа национализмов, они — ее прилежные, но не очень творческие ученики.
