С внешней стороны запомнилось: подтянут, прям, какое-то особенное достоинство в осанке. Казалось, он щелкает каблуками, здороваясь и прощаясь. И старомодная, увы, непривычная для нас теперь вежливость — всегда подавал мне пальто в прихожей, чем приводил в некоторое смущение. Не садился первый, никогда не разваливался на стуле, даже когда плохо себя чувствовал.
У него были густые брови, чуть приподнятый кверху подбородок. Если он рассказывал что-нибудь смешное, глаза как-то неожиданно "включались", и лицо сразу молодело.
С "внутренней" стороны на меня самое большое впечатление производило его отношение к людям, его отношение к слову и его отношение к Богу.
В век размытия нравственных критериев порядочности, гордости и достоинства, он казался мне одним из последних могикан, сохранивших отчётливое и резкое представление о том, что достойно и недостойно человека. Он был очень требователен к людям, и всякое уклонение от законов порядочности выбрасывало отступившего из круга его общения. Может быть, поэтому вокруг него оставалось не слишком много людей.
В нем жил какой-то неистребимый духовный аристократизм, который заставлял его уйти в тень, затаиться, но не участвовать в компромиссах. В последнее собрание сочинений не вошли его замечательные воспоминания о Маршаке, потому что он отказался убрать всего один абзац. Всего один абзац, где говорилось, что Маршак "безоговорочно" признавал Солженицына". И Алексей Иванович очень жалел, что воспоминания о Маршаке придётся исключить, но не мог переступить через себя.
И, может быть, отсюда вытекает его отношение к слову. Везде — в разговорах, в письмах, в его сочинениях — я ощущал напряжённое, пристальное внимание к слову, беспрерывную работу над точностью и пластичностью фразы, какое-то бунинское священнодействие в поисках лапидарной выразительности текста.
Он вслушивался в уличные разговоры, перебранки в очередях, в речь больничных медсестер и чиновников из жилуправлений, списывал в записную книжку надписи на могильных памятниках, газетные объявления — и всё это потом отражалось в его точных словесных конструкциях с их обманчивым впечатлением внешней простоты.
Мне казалось, что он взвешивает слова во рту, как сапожник ощупывает языком гвозди во рту, прежде, чем достать нужный.
И, наконец, его религиозность. А.И. был истым, убежденным христианином, и сопричастность вере давала ему покой, терпение и надежду. Он выполнял все православные обряды, имел духовного отца, регулярно ходил в церковь, и если после этого мы встречались, была видна в нём какая-то просветлённость, умиротворение.
По его словам, он только в молодости семь или восемь лет "болел чёрной болезнью неверия". Детство же и всю остальную жизнь он провёл в духовной среде христианства.
Помню, были у меня какие-то неприятности, я, расстроенный, уходил от А.И., оглянулся на лестнице и увидел вдруг, что он вдогонку заботливо крестит меня.
Я думаю, что нравственно устоять в те черные годы А.И. во многом помогла его связь со светлым миром Бога.
Перед началом блокады его пытались выселить из Ленинграда, отобрали паспорт. Без всяких документов, без хлебных карточек в голодающем городе Он говорил, что воспоминания об этом периоде следовало бы назвать "Между гестапо и НКВД". Два раза его арестовывали, и он считал, что только Божий промысел спас его от беды.
Вот один разговор, где я, забыв о его крайней щепетильности во всём, что касалось хоть косвенно религии, разболтался и получил по заслугам. Мы целый вечер сидели и очень хорошо разговаривали, и я стал рассказывать свою полушуточную гипотезу, что человека создало внешнее по отношению к виду существо. Дело в том, что появилась новая наука иридология: оказалось, что на радужную (ирисовую) оболочку глаза выведены сигналы состояния внутренних органов человека. В то же время акупунктура позволяет, воздействуя на определенные точки тела, изменять состояние этих внутренних органов. И я подумал, что это похоже на то, как инженер проектирует блок, выводит на лицевую панель индикацию состояния внутренних узлов и органы управления этими узлами, чтобы можно было регулировать блок. Так как в процессе эволюции эти свойства (сигнализация на ирисовой оболочке и воздействие акупунктуры) не исчезли, значит, они были не случайны, а заложены неким Главным Конструктором. А.И. молчал. Тогда я разошёлся и сказал: "А ещё А.И., я изобрел теорию, как живут люди после смерти. Там устроены такие многокилометровые стеллажи, наподобие библиотечных, и в анабиозе тихонечко лежат души. Но когда кого-нибудь вспоминают, то душа соскакивает со стеллажей и соединяется прямым информационным каналом с землей и слышит всё, что о ней говорят. И если ругают, то ей плохо, а если хвалят — то приятно. Пушкин, наверное, вообще забыл своё место - ходит всё время, приплясывая, всё время на связи, Сталин, наоборот, беспрестанно корчится от проклятий".
Я увлекся, а А.И. молчит. Поднял на него глаза, а он, собрав всю свою убийственную вежливость, говорит с сарказмом: "Леонид Петрович, дорогой, а Вы вечный двигатель изобретать не пробовали?"
Чувство юмора никогда не покидало его. Вот он рассказывает:
«Вы помните, Л.П., Валентину Андреевну Б.?» — «Нет, а кто это?» —«Она бывшая учительница литературы, очень любит Ахматову, очень энергичная. И поставила своей целью создать ахматовский музей в Ленинграде. Оббила все пороги, добиваясь помещения. Вчера приходит взволнованная, радостная: — Поздравьте меня А.И., я, наконец, нашла место! — Где же? — На заводе имени Жданова"…»
Помню его рассказ о Введенском. Был устроен какой-то странный вечер отдыха — для писателей и сотрудников НКВД. Начались танцы. Среди гостей была очень хорошенькая жена какого-то полковника из органов. Введенский всё собирался пригласить её, его отговаривали, но он не выдержал, протанцевал с нею вальс, вернулся на своё место разгоряченный, сияющий, и, раскинув руки, воскликнул: «Теперь пускай расстреливают!»
Однажды А.И спросил: "Хотите, расскажу, как я подрался с Фаддеевым?» — «Не может быть!» — «Нет, правда. Я тогда ещё употреблял спиртные напитки. И мы почему-то с Фаддеевым в Переделкино долго сидели и пили на его даче. И, пожалуй, он был уже совсем хорош. Я, впрочем, тоже. Не помню толком, о чём разговаривали. Но он всё жаловался, что голоден, а в доме нечего есть. Под дверью раздалось какое-то повизгивание. Я открыл. На улице было холодно, шёл нудный дождь. Дело было поздней осенью. Виновато виляя хвостом, в дом вошла небольшая мокрая собачонка и остановилась у порога. Кстати, в Переделкине в эту осень было много собак, оставленных хозяевами. Это мне напоминает историю, связанную с Марком Поповским, я потом расскажу.
Так вот, Фаддеев осторожно прошёл к двери и закрыл её. В лице у него появилось что-то хищное, даже безумное. Он взял со стола нож: "Сейчас я её зарежу. У нас будет отличное жаркое на ужин." Он стал подкрадываться к собаке. Я бросился на него и сбил с ног. Начальник всей нашей литературы и скромный детский писатель покатились по полу. Дверь я как-то распахнул ногой. Пёс выскочил. Драка сама собой утихла. Никогда потом мы с ним об этом не говорили. Но я всё думаю: «Он действительно хотел съесть собаку?»
А о Поповском вот что. Писатель Марк Поповский, будучи в Переделкине, повесил на калитке своего коттеджа объявление: "Тихо! Работаю." Он же в столовой заявил официантке: "Имейте в виду, что я писатель первой категории".
Бездомные собаки носились по дорожкам Переделкино и лаяли. Поповский написал обращение: "Мы, группа писателей и так далее, просим перестрелять бездомных собак…", и ходил в столовой дома творчества, собирая подписи. А.И. не только не подписал, но сочинил ответное обращение: "Мы, группа собак...", и затея Поповского провалилась.
А вот менее смешная история. Писатель Николай Григорьев, бывший офицер, которого вывел в люди Маршак, находился в дружеских отношениях с А.И., часто они прогуливались вечерами по городским улицам.
Как-то Григорьев рассказал А.И., что был на ткацкой фабрике и слышал там, как работниц учили уменьшать число ниток, которые приходятся на аршин ткани.
«Что делают с людьми, чему их учат, как можно здесь жить?» — возмущался он. А.И. сказал, что он нашел свой путь — стараться не участвовать во всём этом. Он молчит и не ходит ни на какие собрания. 'Кстати, Л. П., — сказал он мне, — я не ходил и не голосовал на всех этих собраниях, где требовали расстрела троцкистских бандитов. Это, между прочим, было отмечено в моём досье в Большом Доме, и это мне ставили в вину, когда шёл разговор о моём восстановлении в статусе жителя Ленинграда".
Так вот, Григорьев тоже выбрал свой путь. Как-то звонит Маршак: "А.И., приезжайте, пожалуйста, сейчас же ко мне". Показывает письмо oт Григорьева ему лично, а копии в Обком, в Союз Писателей, в НКВД. "Гр. Маршак, ответьте, как случилось, что в Вашей редакции оказалось столько врагов народа и т.п." Маршак в панике: " А.И., что делать, кому писать?" А.И.:"Никому ничего не пишите, ни в коем случае не оправдывайтесь, это лучшее, что можно сделать". И, надо сказать, всё обошлось.
Григорьев на следующий день едет с А.И. в лифте, и А.И. спрашивает: "Ну, и сколько в Вас ниточек осталось на аршин?" Тот ничего не ответил, только закусил губу. А.И. прервал с ним отношения.
Григорьев потом воевал, был ранен, вступил в партию. Как-то после возвращения в Ленинград обратился к Жене Шварцу с просьбой «помирить его с Маршаком». Шварц ответил: "Разве это можно назвать ссорой"? Когда Маршак однажды приехал в Ленинград, Григорьева от Союза послали его встречать. Маршак не подал ему руки. Потом Маршак говорил про этот случай: "А.И., Вы меня спасли". Но спас-то я его, если говорить откровенно, совсем в другой раз. Тогда его все травили, и Голубева (автор книги о детстве Кирова "Мальчик из Уржума", которую практически за неё написали Габбе и Маршак) сказала на собрании:
"...бывают кораблекрушения, и это страшно, а бывает крушение веры в человека, и это ещё страшнее..." В том же духе выступали Золотовский и другие, упрекая его за то, что он не разоблачил врага Габбе. Маршак впал в отчаяние.
Вечером звонит: "А.И., приезжайте немедленно, очень важно"! А.И. приезжает. Вся многочисленная семья в сборе. Родственники хором наступают: "Ты должен написать письмо и отречься от Габбе, иначе ты себя погубишь. А. И., да скажите же Вы ему".
— «Hи вкоем случае этого не делайте, это недостойно», — сказал я. Один из родственников возмущенно: "А.И., а я думал, что Вы благородный человек"!
— «Вот тогда я его действительно спас», — сказал А.И.
Слышал я от него и пострашнее истории. Про стукача, который, будучи разоблаченным А.И., сказал ему со злобой: "Лучше ходить в Большой Дом, чем к обедне". Про бывшего друга детства, которому, как считает А.И., было поручено его утопить...
Как жаль, что А.И., совсем немного не дожил до процесса десталинизации нашей страны, до опубликования многих из тех замечательных книг, что мы читали подпольно в сам- и тамиздате. Не дожил до поры, когда можно вслух говорить о том, что он раньше писал на бумаге, давал мне прочитать; а потом сжигал, потому что был уверен, что его квартира прослушивается госбезопасностью...
Он был ещё жив, когда я написал для него стихотворение.
А.И. Пантелееву
Вот Вы идете налегке
В низок, за хлебом,
Храни Вас Бог на сей земле,
Храни вас небо!
Что я сказать могу о вас —
Вы мне — примером:
Седая бровь и детский глаз,
Честь офицера.
В век людоеда устоял,
Ведомый верой,
И не выпрашивал похвал,
Чин камергера.
Не позволял путей кривых
Себе и ближним,
Упорен был в трудах своих —
Не раб — подвижник.
Хоть беды сыпались вокруг
Подобьем града,
Не опускал упрямых рук,
Стоял, не падал.
И слово точное во рту
Держал на ощупь,
И перестраивал строку
Мощней и проще!
…Вот Вы идете налегке
В низок, за хлебом.
Храни Вас Бог на сей земле,
Храни Вас небо!
1986 г.
Впервые опубликовано в газете "Интеллектуальный капитал" №3 (23) 2000 года
