За долгие годы знакомства с Л.К. я увидел, что одной из основных ее черт была очень высокая требовательность к "благородству" человеческого поведения, особенно среди интеллигенции.
Во времена общей снисходительности она сохраняла высокий, как теперь говорят, "стандарт" требовательности — я не имею в виду бытовые грехи типа пьянства или "аморалки", а — честность в отношениях, независимость позиции, достоинство по отношению к власти.
Доносительство, подхалимство, нечистоплотность в денежных делах, сознательное распускание ложных слухов и сплетен — такого рода проступки не прощались и совершившие их исключались из круга общения.
Я бы еще использовал термин "ригоризм": жесткая требовательность к себе и другим, нелюбовь к роскоши и праздности, культ труда и трудолюбия, точности и ответственности…
А вот рассказывающей анекдоты я ее не помню. Не то чтобы у нее не было чувства юмора, нет, но, как мне кажется, скорбь и ощущение своего долга, я бы сказал, груз долга — рассказать потомкам об этом проклятом времени и о судьбе великой русской поэтессы — победили в ее душе чувство радости жизни, возможность беззаботного веселья. "Плакальщица эпохи…"
Она несла, не сгибаясь, свою тяжелую ношу — память о расстрелянном муже, затравленном отце, отлученной от читателей Ахматовой, о последних перед самоубийством днях Марины Цветаевой, правду об оболганных Солженицыне, Сахарове, Амальрике, десятках других борцов за свободу — и ей нельзя было умирать, не передав эту эстафету воспоминаний. Ведь мы тогда представить себе не могли, что еще при нашей жизни рухнет этот зловещий монстр тотального подавления.
Кстати, с ее помощью мне удалось найти людей, которые сидели вместе с Колей Давиденковым в тюрьмах и лагерях; удалось сконструировать из обрывков воспоминаний его лагерную одиссею, трагически закончившуюся расстрелом в Краснодарской тюрьме в 1951 году. Вместе с сестрой мы нашли в Америке его вдову и сына, который никогда не видел своего отца…
В журнале "Посев" мне удалось опубликовать краткую Колину биографию. Это был необыкновенный человек — поэт, писатель, филолог, генетик, художник…
Л.К. участвовала в так называемом "демократическом движении" (сейчас было бы точнее сказать "правозащитном") — и вкладывала в него свой писательский талант, свою убежденность, свои силы и даже скудные средства.
Однажды я спросил ее: "Л.К., а Вам не страшно"? (это было после случая, когда нанятые гебешниками люди напали в парадной на ее дочку Люшу и били ее головой о стену).
Она ответила не задумываясь: "Нет. Я ведь не транспортабельна. Меня нельзя забрать в тюрьму — я умру по дороге".
Вот это сочетание физической немощи, и крепости внутреннего нравственного стержня, заряда, духовной стойкости — и производило на меня огромное впечатление.
Более того, ее "твердость в устоях" и во мне укрепляла решимость сопротивления режиму, укрепляла чувство уверенности в правильности того, что делаешь. И чувство некоторого стыда — если старая и больная женщина не боится, то мне-то, молодому, сильному и спортивному — тем более, грех.
Вообще, я думаю, что многие знакомые Л.К. мысленно оглядывались на нее — как она отнесется к этому моему шагу? Не осудит ли?
Тогда еще существовало что-то вроде общественного мнения, с которым следовало считаться, если ты хотел быть принятым в домах людей калибра Л.К.
