РУДИК-РУДОЛЬФ — ШТРИХПУНКТИРОМ
Не только жизнь, не только память, но и время, по всей видимости, дискретно.
Жизнь прерывается на сон и общий наркоз, время дробится отсутствием и присутствием событий, а память, по каким-то свойственным ей одной законам, выбирает то, что ей хочется оставить из долголетнего произрастания фактов.
Но в данном случае и в долголетнем произрастании сама история устроила немалый перерыв — в двадцать шесть лет.
Вечер, теплый и светлый; деревья прорисовываются клубками зеленых листьев на фоне светло-синего неба — это еще существовавшие тогда липы на проспекте Чернышевского, по которому я провожаю Рудика к метро.
Неожиданно он спрашивает: "Что бы ты сказал, если бы я остался на Западе"? Несколько растерянный, отвечаю вопросом на вопрос: "А ты знаешь, что такое ностальгия"? Рудик задумывается. Молчит. Потом говорит: "Забудь эти слова. И, пожалуйста, никому не говори". Я и сам понимаю, что при малейшем намеке он станет "невыездным" — и прощай так удачно начинающаяся мировая слава...
А до этого он съездил в ГДР и Египет — из Египта он привез нам с сестрой по небольшой сувенирной статуэтке фараона, а себе — удивление и восторг зарубежных ценителей балета...
А до этого случилось наше знакомство в Ленинграде с тихим и застенчивым мальчиком из Уфы, приехавшим учиться танцевать. И был выпускной вечер хореографического училища, где, несмотря на очень сильный состав выпускников, он блистал, как ярчайшая звезда, и галерка, чувствуя рождение необычайного таланта, взрывалась криками и аплодисментами. А он летал по воздуху, делая, как мне казалось, невероятное — вот сейчас по всем законам гравитации он должен опуститься на пол, а он еще в воздухе! (Потом он рассказал мне маленький секрет, как он добивался такого эффекта.) И удивительно точная и мягкая остановка — приземление, и немыслимый размах в шаге, и струной натянутые мощные и нервные ноги, и выразительная пластика жестов... Никогда не мог понять, откуда в нем врожденный, как казалось, аристократизм, благородство поз и движений! Мало того что он был очень красив — с резким, немного хищным профилем, с нервно вырезанными ноздрями и прекрасной улыбкой, — но и осанка, движения тела, поворот головы — выходил граф Альберт, и вы забывали о сыне многодетного политработника из глубокой провинции, в каждом самом маленьком жесте читалась многовековая культура дворянского рода! Да и в обыденной жизни, до Запада — скромное достоинство; после — достоинство, знающее себе цену...
У нас дома, до отъезда, он больше слушал, жадно впитывая все, чем мы тогда жили — только что вышедшими ранее неизвестными нам романами Ремарка, Олдингтона и Хемингуэя, только что выставленными импрессионистами, только что появившейся голубенькой книжечкой Цветаевой, только что начинавшимися политическими прозрениями (это было время хрущевской "оттепели") и всяким спортом, которым мы тогда так сильно увлекались. Иногда он приходил к нам на Чайковского с Александром Ивановичем Пушкиным и его женой Ксенией Иосифовной — он тогда жил у них. Александр Иванович потрясающе интересно говорил о балете, о танцовщиках и танцовщицах, а Ксения Иосифовна смотрела на Рудика влюбленными глазами...
Одним из первых его больших спектаклей был "Гаянэ" — наверное, решили, что ему ближе южный армянский колорит, — а большего европейца я не знал. К концу жизни он прекрасно говорил по-итальянски, по-французски, по-английски, знал другие европейские языки. Жил в квартире на набережной Сены в Париже, в которой была собрана замечательная коллекция среднеевропейского искусства...
Как-то так получилось, что все наши друзья были в разъездах, и я один приехал в аэропорт сказать ему "Пока!", когда Кировский балет вылетал в Париж. Это "пока" оказалось сказанным на двадцать шесть лет... Сестра моя (мы двойняшки), сама когда-то пробовавшая силы в балете и поэтому хорошо понимавшая в нем, и очень любившая Рудика за его "балетный гений", все эти года собирала по крупицам все, что можно было о нем найти. Ее заслугами мы смогли пробиться через советскую газетную чушь о Рудольфе и иметь более или менее полное представление о его разнообразной и блистательной карьере. Наш милый друг, англичанка Sheelagh Duffin, присылала по почте журнал "Dance and dancers", и хотя цензура старалась изымать номера журналов с упоминанием о Нурееве, иногда их лень или невежество играли нам на руку и информация проскальзывала. Как-то (если мне не изменяет память — через Аллу Сизову) мы получили на одну-две ночи его "Автобиографию" на английском языке, помимо крайне интересного для нас жизнеописания, нашли там и несколько строчек о себе (мы там были выведены для "конспирации" под фамилией Давиденко). Там были какие-то очень теплые слова (цитирую по памяти):..."тот день был замечательный, я видел моих друзей, и возвращаясь от них, летел как на крыльях..."
Через тридцать лет Рудольф подарил мне эту книгу с надписью: "Крылья немного отяжелели, но радость от встречи была, как тогда..."
А в Питере он становился легендой; посмотреть на него приезжали из других городов, галерка неистовствовала, когда он танцевал последний акт "Дон Кихота", и ждала часами у служебного выхода.
А потом — аэропорт Ле Бурже и его ошеломляющее решение остаться в Париже....
Когда твои знакомые становятся богатыми или знаменитыми, то невольно стесняешься напоминать им о себе — не хочется, чтобы могли заподозрить в корыстном или снобистском интересе. Всегда, мне казалось, лучше дождаться "встречного жеста". Этот "жест" Рудика явился в виде очаровательной парижанки Дус Франсуа, с трудом разыскавшей нас в 1988 году. Тогда мы узнали, что помнит, что хочет видеть, что ничего не забыл... Перестройка сделала невозможное возможным. Несмотря на неотмененный приговор Рудольфу (семь лет с конфискацией имущества за измену Родине), его пустили посмотреть на умирающую мать в Уфу, куда не пускали.все эти годы, — равно как и мать к нему. Но она его уже не узнала…
Самолет Уфа—Москва. Вместе с сестрой встречаем его в аэропорту и целый час на такси едем в город. Он сидит между нами, и это, пожалуй, самый откровенный и большой разговор после разлуки. Потом были встречи более "светские", что ли... А сейчас он рассказывает о детстве, о матери, о том, что он сделал в балете, о смысле своего существования... Темные деревья вдоль дороги за окном, легкий шорох шин, слабый свет от приборного щитка в машине — и он рассказывает, как сидел в детстве на холме и смотрел на железную дорогу, веря, что когда-нибудь и его унесет отсюда поезд в большой мир, к большой славе...
Четыре дня с ним в Париже. Милая Дус прислала нам приглашения, заботилась о нас две недели, пока он не прилетел. У него в квартире громадная коллекция бронзовой скульптуры — обнаженные мужские фигуры. Я-то, дурак, привез ему в подарок картину в стиле "мирискуссников" — очень хорошую, на мой взгляд, работу Веры Павловой, но с обнаженной девушкой, входящей в озеро, на переднем плане.
Он и балетмейстер Поляков работают над постановкой в Гранд Опера. Идет репетиция. Рудик и Поляков одеты, на мой непросвещенный взгляд, как два клоуна — в широких штанах, каких-то смешных жилетках. Но вот надо показать какое-то движение — и в любом месте сцены, любую партию они танцуют по очереди или вдвоем прямо так — "с листа".
Прилетает из Уфы. Суматоха, толкотня в аэропорту, никто из прессы его не встречает, никто не узнает. Рудик немного растерян. По дороге из аэропорта спрашиваю: «Что я могу сделать для тебя?» С неожиданной горячностью отвечает: «Надо дать знать западному миру, что я здесь!» Я в затруднении. Послать, что ли, телеграмму: «Западному миру! Рудольф Нуреев здесь, в Санкт-Петербурге!»
Он уже сильно болен. Лежит на диване в квартире у Нинель Кургапкиной, смотрит телевизор. За окном сумрачный Петербург.
Спрашиваю: «Слушай, что ты так налетел на наш балет, когда говорил о нем для кино? Ведь ты же сам столько сделал для его славы!» — "Если говорить честно, я тогда был сильно пьян. И меня до этого вывел из себя ваш нахальный репортер, который стал говорить мне сразу "ты", и так развязно... Я отказался с ним разговаривать. Но правду говоря, у ваших артистов действительно слабые ступни, им серьезных нагрузок не выдержать".
"Сильфида" в Мариинском театре. Я был на репетиции и знаю, что второй акт гораздо выигрышнее для него. В антракте с Владимиром Ренном, его французским знакомым, берем с видеокамерой интервью у зрителей. Многие разочарованы: "Мы столько слышали о нем, а это совсем не то..." — "Подождите, — говорю я, — вот будет второй акт, может быть, ваше мнение изменится".
День рождения Рудика у нас на Чайковского (как мы теперь, увы, знаем, последний день рождения). Джером Роббинс, Нинель Кургапкина, Константин Заклинский с Алтынай Асылмуратовой, ректор Консерватории Владислав Чернушенко, Дус Франсуа, члены нашей семьи. Его знобит. Глаза фиксируются двумя концентрическими кругами: темные — зрачков, очень светлые — глазных яблок; не то они широко открыты от удивления, не то застыли в каком-то предчувствии... Он снова сидит в кресле в нашей комнате, как тридцать лет назад. Тогда за этим столом сидели наш отец, Александр Иванович Пушкин, Ксения Иосифовна... Звонит телефон. Phyllis Wyeth, чудесный друг, подаренный им — нам, жена художника Jamie Wyeth, много раз рисовавшего Рудольфа, звонит из Америки, поздравляя Рудика.
С трудом передвигая ноги, идет через пулковскую таможню. Сил у него совсем нет. Сестра каким-то магнетическим импульсом воздействует на таможенников, и ее пускают проводить его до выхода. Возвращается в слезах: "Он же не долетит до Парижа, он еле стоит..."
... С Phyllis Wyeth мы шли в январе 93-го по дорожке кладбища Сен-Женевьев-де-Буа чтобы бросить несколько цветков в зияющее в земле отверстие, где он лежит на русском кладбище, обретя этот клочок русской земли.
В милом его сердцу Париже, где он когда-то взлетел — после прыжка в аэропорту Ле Бурже — к славе величайшего танцовщика мира.
ЛЕГЕНДАРНЫЙ ЧЕЛОВЕК
“Я считаю Николая Давиденкова очень яркой личностью, и может мне когда удастся о нем написать”.
Александр Солженицын, из письма вдове Николая, Вере фон Депп.
"Глубокоуважаемый Леонид Петрович! Очень рад, что могу, наконец, свалить со своей души тяжкий груз, касающийся судьбы моего друга военных лет Коли Давиденкова, в высшей степени яркой и талантливой личности, чьим именем могла бы гордиться Россия. Но кто в стране при Сталине мог на минуту задуматься о необходимости сохранения его яркого дарования?!
Вы, конечно же, знаете, что в Англии не так давно вышла книга Н.Толстого «Жертвы Ялты». Вот Коля и есть одна из этих жертв, которым в кладбищенской церкви Сен Женевьев де Буа посвящено символическое надгробие: "Жертвам выдачи I июня 1945г. на Драве в Лиенце 37 генералам, 2605 офицерам, и 29 тысячам рядовых казаков.» Это сделало английское военное командование по условиям ялтинских соглашений в г.Юденбурге в Австрии, руками солдат Еврейского Палестинского корпуса»
Коля видел, как офицеров под охраной танков везли на сборный пункт в г.Шпиталь, и пытался бежать в горы Тироля. Но солдаты выследили его, когда он брёл по тропе, и, примчавшись на мотоциклетках, задержали. Коля безукоризненно владел всеми наречиями немецкого языка, /он был чудо-полиглот/, и мог бы заморочить задержавших его солдат своей "легендой", но, к сожалению, при нём оказались документы, позволявшие установить имя арестанта и по выяснении этого отправить с одним из эшелонов в далёкую Сибирь, в ПФЛ в г. Прокопьевские. Особисты не теряли времени. Уже в сентябре в СМЕРШ Запсбво в г. Новосибирск была доставлена наспех сколоченная группа из пяти человек, в числе которых были Коля и я. В канун суда, перед Октябрьскими праздниками нас собрали всех вместе в одной из камер подвала. Но ночью Колю забрали и куда-то увезли. Появился он среди нас лишь к утру, был очень взволнован, Долго стоял на коленях, истово молился, обращался за помощью к семейному покровителю Щустеру, другу студенческих лет Серг.Ник. /что знаете Вы о нём?/. В тот день заседал военный трибунал, и нам четырём дали по 10 лет, кроме одного, бывшего юнкера войск уральского атамана Толстова, который по наивности рассказал, что в 1919г. участвовал в Лбищенском рейде, приведшем к гибели Чапаева. За это нашего тогдашнего случайного "подельника" А.И.Погодаева приговорили к ВМН и казнили, а его семью - жену и девочек, отправили в ссылку.
После суда нас препроводили в Новосибирскую тюрьму, откуда вскоре перевели в знаменитую в "Архипелаге Гулаг" пересылку. Несколько месяцев я пролежал в камере рядом с Колей, который стал тут захватывающе интересным "романистом", выдавая публике "романа". Пребывание в камере было чрезвычайно интересным, так как здесь в начале 46 года сталкивались потоки великого "архипелажного" океана…
В Новосибирске готовился большой этап в Норильск, ждали весны, чтобы отправить его по реке на барках, но меня Бог миловал, и наш этап переадресовали на второй, послевоенный БАМ. Там я и провёл 5 лет, до 1950 г.
Коля в этап не попал, и его отправили с пересылки в местный лагерь Кривощёково. Там ретивые оперы, жаждущие "оперных постановок", создали против него лагерное дело, обвинив в том, что он был руководителем "бандгруппы", ставившей целью побег в Китай, под крыло Чан-Кай-Ши. К Колиному сроку добавили ещё несколько лет,
Теперь следует сказать несколько слов, как я познакомился с Колей. Это произошло в мае 1943г., в лагере Дабендорф, под Берлином. Моё внимание привлёк высокий статный юноша, остроумно рассказывавший обступившим его слушателям о своих "похождениях" в 1937г, в "Большом доме". НКВД. Я был "питерским", до войны работал ленинградским корреспондентом "За индустриализацию" и "Техника", знал его отца, и также Вашего родного деда. Мы быстро сошлись. Коля рассказал, как он в1939 г. чудом освободился из Крестов, тогда как Лёва Гумилёв, находившийся в пересыльной тюрьме, отправился этапом на океанские просторы Архипелага.
Новая наша встреча произошла в I944 г. и мы жили рядом в бараке в Потсдаме. Выяснилось, что Коля попал в плен на Юго-западном фронте в 1941г., побывал затем на Кубани, после же Дабендорфа оказался в Париже при управлении русской эмиграции, которую возглавлял Жеребков; при содействии его встречался с вел.кн. Владимиром Кирилловичем. Уже будучи в Потсдаме выезжал в момент восстания Бур-Комаровского в Варшаву. Я познакомил его с миловидной девушкой Верой из Смоленска, ставшей вскоре его женой и матерью сына Сергея /о его рождении Коля так и не узнал/!/
Моя же жена была на свадьбе Коли и Верочки. Если будет возможность сообщить мне её адрес, буду очень признателен. Она должна меня помнить.
Судьбы лагерные неисповедимы. Еще одна встреча произошла с Колей в г. Молотове /Перми/ в 1950г., куда собрали оставшихся "подельников" по 1945г., в связи с тем, что КГЯ добился опротестования нашего приговора по "мягкости". Новое следствие по делу было пустой формальностью, и нас скоро из Молотова отправили на суд ВТ СКВО в Краснодар. Ехали мы, как "особо важные гос.преступники» в условиях неслыханного комфорта в отдельном купе столыпинского вагона. Успели переговорить обо всём в жизни каждого за минувшие пять лет. Ни о каком пребывании его в Дальстрое /то-есть на Колыме/ не было и речи. Боюсь, что ваши "корреспонденты что-то напутали. Кстати, Витковский не есть ли это "подельник" Александра Исаевича-Кока;, о котором я знаю со слов Н.А.Решетовской?
Коля тогда говорил, что он находился в одном из спецлагерей Казахстана - их там было три - Степной, Луговой, Песчаный, - в одном из них были Александр Исаевич и Лёва Гумилёв. Коля живо описывал, как они там ловили тушканчиков, дававшиеся потом "зекам" на "премблюдо", и эта деталь делает сомнительной версию о "Дальстрое".
Там же у ожесточившегося лагерными скитаниями /о них с выразительностью говорят слова его стихотворения к Лидии Корнеевне/ произошла новая беда, но уже по его склонности к авантюризму, за что я его как старший сильно порицал и бранил. Будучи на лагпункте работником КВЧ, он в отличие от других зеков, запиравшихся в бараках под замок, оставался на ночь в кабинете начальника КВЧ и там, пользуясь его доверием, слушал передачи «Голоса Америки», размножал их и наклеивал ночью на бараках. Даже самым тупым лагерным операм не нужно было напрягать извилины, чтобы сообразить, что все нити ведут к художнику КВЧ з/к Давиденкову. Устроили засаду, и "раба божьего Николая" захватили с поличным в момент, когда он пытался расклеить свои листовки о положении заключённых в СССР. Снова был лагерный суд. Опять помог Шустер, покончивший самоубийством студент, на почве любви к девушке, ставшей женой Серг.Ник. Коля по новому лагерному делу получил еще несколько дополнительных лет к его основному 10-летиему сроку по ст. 58-Iб УК РСФСР».
Но эта мальчишеская выходка дорого обошлась! За неё пришлось заплатить жизнью. В спецкорпусе Краснодарской тюрьмы мы вместе провели месяца полтора в ожидании суда. Помню, как мрачно по ночам выла за тюрьмою собака, и Коля в ответ на лай суеверно говорил: «на свою голову, на свою голову...»
Наше положение осложнялось тем, что в январе 1950 г. неожиданно была снова восстановлена смертная казнь, ранее отменённая в мае 1947г. Меня очень тревожила мысль: не может ли это повлиять на нас? Но всюду "просвещённая" зековская мысль, особенно на ростовской пересылке, где в политической камере сидели сотни людей, напрочь отвергала это предположение. - Ну что вы, говорили они, - разве не знаете священного права Римской империи - закон обратной силы не имеет!
Но оказалось, что в нашей стране имеет. Об этом мне сообщил приставленный к нам адвокат, которого я до начала суда первым делом спросил - применяют ли на практике к старым делам этот новый закон о восстановлении смертной казни. - Да, применяют, - сказал он.
Отказавшись от казённой защиты, я тут же перестроился, и начал создавать кассационные поводы для отмены будущего приговора. Не пойму, почему Коля не принял никаких мер для своей защиты.Наверное,он никак не предвидел, что два его лагерных дела суд воспримет, как доказательство его нераскаянности, свидетельство его злобной контрреволюционности. Именно это и подчеркнул его приговор.
Прокурор потребовал для всех трёх - Давиденкова, Польского, Земцова - смертной казни. Целые сутки мы ждали в камере при военном трибунале СКBO оглашения приговора. Все 24 часа никто не сомкнул глаз.
Коля был в состояния оцепенения я прострации. - Ну, тебе-то поможет твой Щустер, - успокаивающе сказал я. - Нет, не поможет, - горько заметил Коля, - он уже помог, когда судили за листовки, и приговор оказался весьма мягким...»
И вот, наконец, прочитан приговор: Давиденкову, Земцову - расстрел, Польскому - 25 лет ИТЛ.
Тут же в зале суда предложили написать просьбы о помиловании. Затем всех вместе в "чёрном вороне" из центра города повезли обратно в тюрьму. В пути я дал Коле слово сделать всё, что смогу, /а что я мог?/ чтобы дать знать о приговоре Сергею Николаевичу. В тюрьме нас тотчас разъединили. Едва успел обнять и перекрестить своих несчастных товарищей. Тюремные конвой повёл их в смертную камеру, меня же в ещё два дня назад пустовавшую нашу бывшую камеру.
И всё же, что мог - я сделал. Писал записки и клал их в пустой спичечный коробок, незаметно выбрасывал его за ограду во время прогулок на тюремном дворе, подбрасывал в раздевалке в бане, в парикмахерской, когда меня выводили из камеры. Во всех записках я взывал дать знать Сергею Николаевичу, что его сын находится в смертной камере Краснодарской тюрьмы, что надо применять самые энергичные меры для его спасения.
Сергей Николаевич был влиятельным лицом, генерал-лейтенантом медицинской службы, он мог бы для спасения жизни любимого и единственного сына обратиться за помощью к тогдашним нашим юридическим светилам - Брауде, Коммодову и добиться отмены приговора. Сергей Николаевич знал, что Коля находится в Краснодаре, за несколько дней до суда он получил от него первую посылку, которая для оголодавшего Коли была очень кстати. Но я не уверен в том, что жена С.Н - Евгения Фёдоровна, не перехватывала мои записки и утаивала их от мужа. Чтo об этом известно Колиной сводной сестре? Не думаю, чтобы С.Н., подобно другим обывателям того времени, так сильно был напуган, чтобы не помочь сыну в смертной беде! Как никак, а в ту пору в нашем "архипелаге ГУЛАГ" находилось до 12 миллионов власовцев, бендеровцев, литовских, латышских и эстонских националистов, казаков и др. Да не было, наверное, ни одной семьи в стране, где бы не хранили память о зловещем 1937г. У кого не было "зеков" в числе родных? Чего же пугаться?
Я исхитрился, сидя в спецкорцусе, и как-то, когда моих товарищей водили в баню, увидел их маленькую камеру с низкими деревянными нарами, где они коротали дни и ужасные ночи в ожидании ответа на просьбу о помиловании. И как-то глухой ночью в январе 1951г. услышал, как их, сопротивляющихся, с кляпами во рту, волокли по коридору наружу на казнь. С утра, как условились мы в "воронке", чтобы получить косвенное подтверждение их казни, послал заявление начальнику тюрьмы, что в сданных в кладовую тюрьмы вещах Давиденкова и Земцова находились мои книги, с подтверждением лагерной охраны об их принадлежности мне. Тотчас же пришёл начальник, и спросил, кто на "П”. Я назвался, и он мне сказал; мы проверили в кладовой, ваши книги действительно сданы в мешках на хранение - при отправке на этап Вы их получите.
Но меня отправляли на этап в воскресенье, и своих книг я, конечно же, не получил. Тем не менее уже в Воркуте после долгой и упорной тяжбы, на которую способен только настырный зек, я получил подтверждение, что мои книги, действительно, в вещах расстрелянных. А больше мне и не требовалось! Больше я и не настаивал на возврате книг. Все было ясно!
Как видите, главное, касающееся Коли, я сообщил. Остальные детали и факты я оставляю до встречи с кем-либо из вас. Надеюсь, кто-либо из вас навестит меня в Пятигорске. Буду рад в устной беседе поведать всё более подробно и обстоятельно.
Коле удалось за рубежом напечатать одно стихотворение Анны Андреевны, посвящённое гибели Николая Степановича. В нём говорится, как в день казни Анна Андр. ежегодно ездила по городу, навещала остров Голодай, и все места, связанные с Гумилёвым. Известно ли оно Лидии Корнеевне? Коля уверял, что текст он получил от Анны Андреевны, и намертво запомнил. Сообщите выходные данные его книжки "Дом родной". Я что-то запамятовал. Если возникнут ещё какие-либо вопросы, я готов к вашим услугам. Искренне Ваш,
ЗК IЛ-354 РЕЧЛАГ МВД СССР.
Польский Леонид Николаевич
г.Пятигорск, 357500, ул. Хетагурова, 31. кв.4
П.С. Письмо писалось очень тяжело! Следовало бы перепечатать, но не могу. Пожалуйста, извините!
10.5.88"
Это письмо, пожалуй, наиболее полно и точно описывает конец Колиного жизненного пути…
…В семье нашей о нем упоминалось глухо, как о без вести пропавшем в годы войны — только после хрущевской оттепели стали просачиваться какие-то сведения. О нем меня расспрашивал литературовед Леонид Чертков, позже эмигрировавший в Австрию, который узнал, что во время войны некий литератор Давиденков будто бы опубликовал в Париже одно стихотворение из ахматовского "Реквиема". А потом в "Архипелаге ГУЛАГ" я прочел посвященный ему отрывок — вариант биографии — с цитатами из его письма к Лидии Корнеевне Чуковской.
Я пришел на улицу Горького, 6, и с того момента началась наша долгая дружба с Лидией Корнеевной. Она стала отдавать мне письма, имеющие отношение к "Коле Давиденкову".
Так я познакомился с его однодельцем по аресту 1938 года М.Н.Рабиновичем, сидевшим с ним в Находке К.И.Мищенко, сокамерником по краснодарской тюрьме Л. Н. Польским, солагерником А.А.Козыревым; пришло письмо от доктора наук М.Г.Ярошевского, встретившегося с ним в следственной тюрьме на Шпалерной...
Неожиданно стали всплывать написанные им стихи, удивительным образом сохранившиеся в людской памяти; его рисунки — или на полях писем из армии, или сделанные в лагере; нашлись некоторые его статьи и эссе. На Западе был опубликован ряд мемуарных книг, где его упоминают как очень незаурядного, замечательного человека (Борис Ширяев, "Неугасимая лампада"; С.Г. Мюге "Улыбка фортуны"); и наконец, уже почти случайно, нашлась его вдова, Вера, живущая в Америке, и его сын Сергей — теперь вице-президент одной из американских компаний. Мы встретились с ними, и Вера много рассказала о Колиной жизни на Западе, до момента выдачи казаков Сталину в г.Лиенце первого июня 1945 года.
С тех пор она ничего о нем не знала, и сын его (она тогда была беременна) никогда не видел отца.
Мне удалось собрать много свидетельств и воспоминаний, но все равно жизнь и смерть Николая Давиденкова остаются загадкой.
Коля часто рассказывал благодарным слушателям разнообразные версии своей биографии (на новосибирской пересылке он в течение полутора месяцев "тискал романы" зекам в камере, и я думаю, что он был отменным сочинителем), и оказалось, что есть много людей, которые от него лично слышали о его похождениях; но сведения не слишком хорошо увязываются друг с другом.
Я попытался вычленить из противоречивых свидетельств некую общую канву, хронологическую линию судьбы; вместе с моей сестрой, Любовью Петровной Мясниковой, мы сложили полученные крупицы сведений, и вот что у нас получилось.
Студент биологического факультета ЛГУ Николай Давиденков был арестован 1 мая 1938 года (вместе с ним был арестован Лев Николаевич Гумилев) по делу о мифической студенческой террористической организации, якобы намеревавшейся взорвать Дворцовый мост, убить Жданова и т.п. По этому делу так же проходили Шумовский, Иерихович, Ярошевский, Люблинский, Предтеченский, Гольдберг, Дернов. После допросов с применением пыток в сентябре 1938 года военный трибунал вынес приговоры — Коле, в частности, 8 лет лагерей с поражением в правах. Дело было отправлено, по настоянию Москвы, на доследование; в это время сняли и расстреляли Ежова; расстреляли начальника Ленинградского управления НКВД Заковского, и, по выражению А.И.Солженицына, "в ежовском антипотоке", состоялся второй суд, на котором обвиняемых оправдали и выпустили на свободу (свидетельство М.Н. Ярошевского).
Исключенного из университета Николая Давиденкова забрали в армию и отправили под Львов.
Вскоре после начала войны Коля попал в плен (по версии Мюге, перешел к немцам, заявив, что хотя гитлеризм ему так же чужд, как и сталинизм, но главное сейчас — это сбросить Сталина и большевиков), вступил в Русскую освободительную армию и работал в отделе пропаганды, в редакции газеты "Доброволец". Газетой руководил капитан Зыков, впоследствии, по некоторым сведениям, расстрелянный немцами.
В этом качестве ездил с лекциями по Франции и Бельгии, выступая вместе с профессором Гротовым перед старой русской эмиграцией; посетил великого князя Владимира Кирилловича (свидетельство Б. Ширяева).
Окончив курсы в Дабендорфе в 1943 году, поехал представителем генерала А.А.Власова в Париж; был в Ницце, Марселе, Лионе. Будучи прирожденным филологом, прекрасно знал немецкий язык со всеми диалектами, выучил моментально французский, итальянский, английский языки.
После высадки англо-американских войск во Франции вернулся в Дабендорф, но поссорился с редактором газеты "Доброволец", порвал с РОА и переехал в Потсдам, в казачий лагерь.
Близко сошелся с генералом Красновым, стал корреспондентом газеты "Казачья лава".
Кажется, побывал в России с казачьей платовской дивизией; был в Венгрии, в войсках Шернера; в Австрии, в Рогожинском корпусе; в Варшаве, во время восстания Бур-Комаровского. Писал репортажи в казачью газету.
В Берлине, в редакции журнала на Викториенштрассе, 12, Коля познакомился с Верочкой Ушаковой, удивительно красивой русской девушкой. Вспыхнул бурный роман, закончившийся свадьбой, посаженым отцом на которой был генерал Краснов.
С прекращением издания газеты "Казачья лава" в феврале 1945 года Коля вместе с беременной Верой перебрался в Долмеццо (Северная Италия), где были устроены казачьи станицы группы Доманова. После капитуляции Италии казаки перешли через Сен-Готардский перевал в Каринтию и расположились на реке Драве, в районе города Лиенца.
В книге "Жертвы Ялты" Н.Толстого подробно описаны события, связанные с выдачей англичанами казаков Сталину. Коля, прекрасно знавший немецкий язык, мог бы, очевидно, сбежать, но (о причинах отказа скрыться есть различные версии) вместе с большинством казаков был помещен в тюрьму города Граца, а затем отправлен на Родину.
Далее — проверочно-фильтрационный лагерь в Прокопьевске, СМЕРШ Западно-Сибирского военного округа (Новосибирск) — и суд в ноябре. Первый приговор — 10 лет лагерей. Новосибирская тюрьма, пересылка; этап в Норильск ушел без него, и Коля остался в местном лагере Кривощеково.
Здесь местные оперчекисты сочинили дело, что он был руководителем банды, которая собиралась бежать в Китай. В результате — добавка срока к первой судимости.
Попал ли он после этого в среднеазиатские лагеря, о которых он так красочно рассказал многим? След на время теряется. Но около 46 года на пароходе, везущим з/к в бухту Находка, в лагерь Дальстрой, он встречается с К.И.Мищенко — и они сидят вместе до февраля 49 года.
Коля работает театральным художником при клубе, за еду рисует портреты; написал по памяти маслом портрет отца и ухитрился переслать его в Ленинград. Пишет стихи, философские эссе. Очевидно, в это время были написаны "Биокритика" и "Конкретизация биокритики".
Кажется, собирался бежать, но попытка сорвалась.
В феврале 49-го его взяли на этап.
Новое следствие в Молотове (Перми) в 1950 году. Пересуд Военного трибунала СКВО в Краснодаре. Встреча с Польским, которому он также рассказывает о лагерях в Казахстане (может быть, это было в промежутке между Дальстроем и Пермью?). Там он получил второй дополнительный срок за листовки с текстом передач "Голоса Америки", которые он, пользуясь относительно свободным статусом художника КВЧ, расклеивал по ночам на стенах бараков.
На суде в Краснодаре всем трем подельникам — Давиденкову, Польскому и Земцову — обвинитель потребовал расстрела.
Леонид Николаевич Польский получил 25 лет, Давиденкову и Земцову был оставлен. расстрел.
Глухой январской ночью 51-го года (за два года до смерти Сталина) Польский услышал, как мимо его камеры волокли двух сопротивляющихся людей на казнь.
Я думаю, что скорее всего именно тогда закончилась жизнь этого удивительного человека — поэта, художника, философа, биолога, лингвиста. Как написано в заключительных строках письма Ярошевского: "Этому огромному таланту было всего 35 лет"...
Но вот странность — Марьяна Козырева публикует в газете "Выборгская сторона" текст под названием "Песни судьбы", в котором передает рассказ мужа, геолога Алексея Козырева, сидевшего вместе с Колей в лагере. По словам Козырева, у него на глазах Коля, бросив фразу "Счастливо оставаться!", пошел, заложив руки в карманы, на запретку и был застрелен часовым.
Легендарный человек. Легендарная смерть. Что мы еще узнаем о нем?
А пока — отрывок из его последнего письма жене:
"...Если будет наш маленький мальчик, назови его, пожалуйста, Сергеем, в честь моего папы, а если девочка — придумай сама имя. И обязательно запиши его на мою фамилию.. Еще раз крепко тебя целую, моя дорогая, будь здорова, да хранит тебя Христос. Твой навсегда Коля".
Сергей Николаевич Давиденков живет в штате Индиана, вице-президент компании по школьному образованию. Он носит имя деда, которого хорошо знали старые петербуржцы, — выдающегося врача, одного из первых генетиков в России, академика медицинской Академии наук.
