Посвящяется Лене Старицкой

Мне повезло, наверное, что мой багаж потерялся где-то в парижском аэропорту. Он пришел на два дня позднее, и за это компания "Эйрфранс" в качестве компенсации пересадила меня на обратном пути из туристического класса в первый. Там можно было вытянуть ноги, выпивать различные симпатичные напитки в почти неограниченном количестве и смотреть индивидуальный плоский телевизор, вмонтированный в ручку кресла.

Но я его выключил, чтобы дописать те строчки, которые начал набрасывать, сидя на балконе у Винсента и любуясь спокойным синим величием Индийского океана.

Я приехал в гости к Винсенту примерно через две недели после того, как встретил на собрании "Всемирного клуба петербуржцев" Ирину Родевич, и она сообщила мне о смерти Малышки.

Тогда я пообещал переложить на бумагу то, что когда-то рассказывал ей о моей встрече в юности с ее кузиной.

В то лето, наверное, 1959 года, в Южном спортивном лагере Политехнического института у меня неожиданно появились две подопечных. Как ни странно, обеих звали Лена.

Сначала немного о Лене старшей, Лене "большой".

Беззаветно влюбившись на втором курсе института, она была через некоторое время отвергнута жестокосердым хоккеистом с механико-машиностроительного факультета, и приехала на юг залечивать сердечную рану.

Ветер шатал ее, потерявшую семнадцать килограммов веса, голубые тени лежали под глазами, горькая складка уродовала красивые свежие губы.

Не знаю почему, но и в дальнейшей жизни этот сценарий у нее постоянно повторялся. Она влюблялась до безумия, какое-то время была наверху блаженства, потом оказывалась оставленной, и чуть не сходила с ума от горя.

Так было у нее и с нашим общим другом Валентином Хейсиным, мастером спорта по самбо в полутяжелом весе, к тому же горнолыжником и математиком.

Он, правда, был женат, колебался, колебался, но все же остался с семьей, что, впрочем, не помешало ему впоследствии все равно бросить жену ради более молодой барышни.

Так было у нее с ее единственным законным мужем, с которым она прожила несколько лет, и даже ездила в Боливию, где он шпионил под видом сотрудника Аэрофлота, а она готовила коктейли к его возвращению с работы; так было еще с несколькими интересными молодыми и немолодыми людьми.

При всем при этом она была человеком добрейшей души, верным и надежным другом, — всегда веселая, "мило оживленная".

Когда же ее бросали, она впадала не просто в отчаянье — ей не хотелось жить, она теряла с трудом нажитые килограммы, слезы текли рекой…

Как-то так получилось, что мы могли несколько лет не видеться, но когда случалось любовное разочарование, она звонила мне хоть днем, хоть ночью — и я мчался успокаивать ее.

Так повелось с того черноморского лета под Туапсе, где мне удалось как-то привести ее в порядок, подкормить, пристроить к нашим волейболисткам, заставить включиться в спортивные тренировки, после которых уже не хватало сил на отчаянье…

Впоследствии она стала мастером спорта по гандболу, вратарем высокого класса, объездила с командой весь Союз, увлекалась горными лыжами и теннисом, перебралась в Москву, выйдя замуж за симпатичного шпиона, — но судьба есть судьба, и приходилось мне даже мотаться в Москву из Питера, когда повторялась ставшая привычной, как хорошо известная шахматная партия, все та же история — любовь, короткое счастье, долгие слезы.

Не могу не рассказать две микроновеллы о Лене, чтобы вы лучше почувствовали, что она за человек.

Вот первая: Лена вместе с командой гандболисток едет в поезде на соревнования куда-то на юг. В этом же поезде — мужская команда грузин. Естественно, молодые грузины начинают подъезжать к нашим девчонкам, и один из них, Тамаз Антадзе, садится рядом с Леной. А Ленка была в домашнем ситцевом платьице, украшенном рисунками роз. И вот Тамаз ощупывает как бы удивляясь, платье, и говорит: "Вах, какие красивые розочки на Вашем платье, дэвушка!"

Лена: Вам вправду они нравятся?

Тамаз: Вах, канэшно!

Тогда Лена, ничтоже сумняшеся, берет ножницы, вырезает из своего платья одну розу, и протягивает ее Тамазу: Берите, если нравится!

Пораженный Тамаз с тех пор полюбил ее по-братски на всю оставшуюся жизнь.

В дальнейшем все мы стали друзьями — Тамаз, я, моя сестра-близнец Люба.

Между прочим, когда Тамаз женился в первый раз на москвичке, студентке второго курса Института иностранных языков, то его друзья подарили ей на свадьбу НАСТОЯЩИЙ диплом об окончании института! А это было задолго до перестройки…

Тамаз вообще человек замечательный, и жизнь у него сменялась какими-то удивительными скачками — от тренера сборной Грузии по гандболу до вольного художника и гидростроителя. Но речь сейчас не о нем, хотя так и подмывает рассказать, как мы с ним и с Любой тонули на лодке на озере Хеппо-Ярви в Кавголове, как сестра ныряла и под водой доедала тонущие шоколадные конфеты, полученные по талонам на спортивных сборах, и как Тамаз спрашивал у дежурной по метро, держа в руках карту-путеводитель "Как проехать по Ленинграду", "Дэвушка, милая, скажите, как нам проехать по Ленинграду БОСИКОМ?" — потому что обувь мы свою утопили…

Теперь вторая микроновелла:

Лена каталась на горнолыжном курорте где-то на Кавказе, может быть, в Баксане, или в Цее, и был там чудесный парень Тоха Смирнов — инструктор, красавец, очень компанейский человек. Он еще и на гитаре играл, и пел хриплым голосом, и с Высоцким когда-то дружил — надо ли говорить, что все девчонки на склоне были в него немножко (или множко) влюблены.

И вот он съезжает за Леной по склону, догоняет ее в раздевалке и просит о немедленной любви.

А Лена говорит: "Тоха, милый, и нравишься ты мне, и согласная я, но знаешь, сколько на мне надето? Знаешь, как лень это все снимать?"

Тоха сначала растерялся, а потом захохотал как безумный — ни одна девушка еще не отказывала ему по такой причине.

Надо ли говорить, что и он полюбил ее по-братски на всю оставшуюся ему жизнь? (Жаль только, что жить ему оставалось недолго. Через пару лет он покончил с собой по не вполне ясной причине).

А теперь перейдем ко второй моей подопечной. Отец ее, мастер спорта по альпинизму, купил ей путевку в спортлагерь Политехника, посадил в поезд и отправил на юг.

Когда же она приехала, руководство спортлагеря заявило, что они не могут принять несовершеннолетнюю! Надо же — какие добрые и человечные люди — а что делать девчонке, у которой билет обратно только через 20 дней и ни копейки денег?

Пришлось мне пристраивать ее на ночлег в палатку к волейболисткам, доставать лишний комплект белья, таскать ей тайно еду из нашей столовой, и т. д., и т.п.

В общем, она в спортлагере осталась. А звали ее тоже Лена, Лена Старицкая, и в отличие от той Лены я стал называть ее Леной "маленькой", а потом просто Малышкой.

Была она, если честно признаться, чудо как хороша — тоненькая, золотоволосая, с большими голубыми глазами и громадными ресницами, которыми она умело хлопала, придавая себе трогательно растерянный вид.

Она мне рассказывала: " Если я не выучу урок, то подойду к учителю, захлопаю глазами, и скажу — знаете, у меня вчера так голова болела, что я никак не могла заниматься, не спрашивайте меня сегодня, ладно? И учителя верили, а я просто вчера на лыжах прокаталась и уроки не стала учить!"

Я ее немного патронировал: брал с собой на соревнования; когда садился судить, поручал ей вести протокол; присматривал на пляже, чтобы все было в порядке с купанием; обеспечивал «стыривание» необходимой пищи из нашей столовой; звал, когда мы собирались с друзьями в одной из палаток попить сухого винца, за которым мы ходили для маскировки с чайником к местным жителям (вино было темно-фиолетового цвета, терпкое и прохладное) — все мы набивались в одну палатку, пели песни под гитару, травили анекдоты и всяческие истории…Песни были или по-юношески мрачно-сентиментальные, типа "Шеф нам отдал приказ / лететь в Кейптаун / говорят, что там есть / зеленый лаун / не лучше ль сразу пулю в лоб, и жизни крышка /, ведь она нам дана, ведь она нам дана / как передышка…", или зековские, наподобие "Я помню тот ванинский порт /, и борт парохода угрюмый, как шли мы по трапу на борт / в холодные мрачные трюмы…»

Пожалуй, мы были так счастливы, как можно быть счастливым в 20 с небольшим лет, на юге, у моря, в окружении более сотни красивых молодых ребят и девчонок, когда все проблемы еще далеко впереди.

По вечерам случались танцы в соседнем санатории, куда мы регулярно наведывались, и все было безумно романтичным — лунный свет, запахи магнолии, стрекотание цикад, блеск доверчивых глаз…

Оркестр играл какую-нибудь "Бэсамэ, мучо" или "О, голубка моя, как тебя я люблю-у".

С танцев мы возвращались вдвоем с Малышкой, в кустах по обе стороны дороги слышались явственные стоны и всхлипы, на скамейках пары сливались в каких-то чудовищных по интенсивности поцелуях — а мы шли, держась за руки,и она мне тихонько пела: "Мы с тобой два берега у одной реки…"

Господи, как трогательно вспоминать сейчас все это!

Вел я себя по отношению к Малышке весьма сдержанно, ничего себе не позволял, хотя друзьям, чтоб не прослыть уж полным кретином, хитро подмигивал — "беспаспортную захотелось!"

Но дело было частично в том, что был я о ту пору влюблен, и довольно серьезно, в одну замужнюю барышню, студентку на курс меня моложе, и по молодости лет полагал, что надо быть верным чувству (чего моя замужняя пассия вовсе не полагала, как я потом выяснил). И я ждал от нее телеграмму, тосковал, а пока пас Лену «большую» и Лену «маленькую».

А ночи вокруг все вскипали душным запахом цветения, пением птиц, шумом темных волн, и если купаться обнаженными, то тело покрывалось как бы лунными искорками…

По танцплощадке ходил молодой швед, знавший по-русски всего четыре слова "Ночь. Луна. Подушка. Хорошо!" — и с этим нехитрым набором он подходил ко всем девушкам на танцплощадке. По моим наблюдениям, срабатывало, как минимум, через раз!

В это лето отец привез нам с сестрой из Польши ласты для подводного плавания — тогда их практически ни у кого не было, и мы ими очень дорожили. И вот Малышка решила проверить меня "на вшивость", как мы тогда выражались. Она попросила дать ей ласты поплавать, а потом примчалась с криком, что случайно утопила одну ласту, и стала наблюдать за моей реакцией. Я ей ничего не сказал, но понесся нырять, ища затонувшую ласту — и тут она призналась.

Шло лето, Малышка изрядно загорела, сияющие синющие глаза и золотистые волосики на теле еще сильней подчеркивали благородный коричневый оттенок кожи.

Мы все также гуляли по вечерам по берегу моря, и она рассказывала мне свои нехитрые школьные тайны.

А потом пришла телеграмма, и я рванул в Пушкинские Горы, поцеловав на прощание Малышку в лоб, и наказав Лене «большой» заботиться о ней.

Про Пушкинские Горы, про замужнюю барышню (вышедшую впоследствии замуж еще раз, но, к счастью, не за меня) и наше путешествие с ней в Ригу, полное любопытных приключений, я сейчас рассказывать не буду — не время для мелодрам, не буду смешивать жанры.

Кончилось лето, я вернулся в Питер, исполненный всяческих разочарований. Начиналась зимняя жизнь.

Иногда я звонил Малышке, и мы где-нибудь встречались. Часто это бывало на даче в Горской, где жила Наташа Лаврова, одна из политехнических волейболисток. Там собиралась наша пестрая и смешанная компания, чтобы играть в нечто вроде регби на песке или на снегу, купаться или кататься на лыжах, пить вино, петь песни, танцевать, и болтать обо всем на свете — в общем делать все, что полагается в юности.

Иногда к нам приезжал Рудик Нуреев, наш любимый друг — сначала начинающий танцовщик, а потом стремительно восходящая звезда Кировского балета. В регби он, правда, не играл, говоря, что "должен беречь копыта", но охотно слушал наш серьезный и несерьезный треп.

Помню, как-то заехал Сергей Довлатов, со своей новой женой Леной, и Миша Дьяконов, с трудом подняв нетрезвую голову со стола, прохрипел "ну надо же, девятую Асю сюда привозит", намекая на то, что Лена имела какой-то общий фенотип с Асей Пекуровской, первой женой и мучительной любовью Сергея.

Дьяконовых было два брата — оба стройные, рисковые, красивые. Старший, Николай, высокий и белокурый, совсем молодым погиб в горах — он был альпинистом, во время восхождения сорвался и провалился в трещину, откуда даже тело его не могли достать.

Я с ним встречался довольно странным образом. Тогда еще запирали на ночь парадные и ворота во двор. А Коля ухаживал за очень красивой девушкой, жившей в нашем дворе, Ритой Большаковой, тоже, кстати, учившейся в Политехническом институте. Так вот, он обычно заполночь возвращался от нее, ворота были уже закрыты, приходилось перелезать через верх.

Я примерно в это же время возвращался со свидания со своей замужней возлюбленной, и тоже должен был перелезать через ворота, чтобы попасть к себе домой.

Вот там, наверху ограды, мы и встречались регулярно с Колей, и, обменявшись понимающими улыбками и словами "Привет! — Привет!", спускались по разные стороны ограды.

Младший, Михаил, худощавый и черноволосый, впоследствии стал заместителем директора по науке крупной научной фирмы "Позитрон", имел правительственные награды, но как-то нелепо погиб несколько лет назад, как говорят, по причине известного русского недуга — безудержного пьянства.

Странно, но он тоже одно время ухаживал за красавицей Ритой и не без успеха. "Отомстил за брата"?

Как-то накануне Первого Мая он позвонил на кафедру радиофизики, где работал наш общий друг, рыжеволосый Стив (Мстислав) Сиверс (ставший в дальнейшем ректором института им. Бонч-Бруевича, "Бонча", как мы его называли). И Миша сказал ему в трубку: "Ну, ты, рыжее бревно, ты еще трезв"? А трубку снял завкафедрой, профессор, и немного подумав, он вежливо передал трубку Стиву со словами "Мстислав Аркадьевич, это Вас"!

Приезжал к нам чудесный человек, умница, прекрасно образованный, Алик Римский-Корсаков, правнук композитора, сейчас — директор Радиевого института имени Хлопина, крупный ученый-физик.

А тогда в него влюбилась Ася Пекуровская, пока Сергей был в армии и служил в своей ВОХРе. Как-то на день рождения Алика Ася с подругой притащили большую урну, украденную с площади Искусств, чтобы ему было куда бросать окурки.

Алик рассказывал, что он как-то провожал Асю домой довольно поздно, было уже темно. И вдруг от стены отделяется высоченная черная фигура, и грозно спрашивает: "Ты хочешь свести меня с ума"? Алик немного подумал, и честно ответил "Нет". Хотя вопрос относился к Асе.

Малышке все было интересно — и слушать наши разговоры, и ходить смотреть, как танцует Рудик, и смеяться историям Довлатова.

Но внезапно возникло осложнение. Мне рассказали, что Наталья Николаевна, мама Малышки, в панике, что она чуть ли не подозревает меня в соблазнении ее дочери, и говорит, что если мы уж решили пожениться, то неужели нельзя подождать до ее (дочери) совершеннолетия. Еще ей кто-то нашептал, что мы собираемся на разных дачах с балетными, и там такое происходит!

Матушка объявила Лене, что она пойдет в мой институт (Местком? Партком? Комитет комсомола?), чтобы меня осудили. А я в это время готовился к защите диплома.

Милая Малышка! Она заявила матушке, что если она это сделает, то она, Малышка, навсегда уйдет из дома!

Со своей стороны я решил просто придти прямо к Наталье Николаевне и объясниться с ней.

Надо сказать, что разговор получился вполне спокойный и нормальный. Она уже навела более подробные справки, и ей объяснили, что ничего такого страшного на пресловутых дачах не происходит. Я же сказал ей, что очень хорошо отношусь к Лене, но никогда и в мыслях не имел вступать с ней в брак, тем более, что я люблю другую женщину.

Мы расстались взаимно удовлетворенные.

Потом я защитил диплом, пошел работать во Всесоюзный институт телевидения, началась немного другая жизнь. На несколько лет я потерял Лену из вида.

Только однажды, на стоянке такси на улице Петра Лаврова, около проспекта Чернышевского, я встретил ее, стоящую в очереди.

"Как живешь, Малышка"? — спросил я. И вдруг она, пристально посмотрев мне в глаза, сказала: "А ты знаешь, что ты был моей первой любовью"?!

Честно говоря, я как-то растерялся, не знал что сказать. Решил молча поцеловать ее, но она осторожно отстранилась, махнула грустно рукой, сказав что-то вроде "Что уж теперь…", и пошла, не оборачиваясь, по проспекту Чернышевского.

Что было с ней дальше?

Об этом я знаю больше понаслышке, по рассказам наших общих знакомых, за истинность не отвечаю — иногда сведения больше похожи на легенду, иногда — на сплетни.

Итак, Лена поступила в Университет, увлекалась, как и ее отец, скалолазанием (худенькую и длинноногую, мне легко представить ее в виде этакого таракана, цепляющегося за щели в скале), гоняла по крутым склонам Кавголова на горных лыжах, где, как говорит моя сестра, ее звали "королевой Кавголова" за красоту и умение кататься.

Конечно, ею увлекались, и сильно. И она полюбила. Чтобы заработать деньги на отдельную квартиру, ее возлюбленный, Слава Громов, завербовался на год (или полгода?) в Антарктиду. Малышку он поручил заботам своего лучшего друга — чтоб он присматривал за ней во время его отсутствия.

Увы, как это часто бывает в жизни, когда он вернулся из Антарктиды, то нашел Малышку замужем за своим лучшим другом.

Малышка кончила Университет, работала, преподавала, моталась в Петергоф, куда перевели некоторые факультеты ЛГУ, родила двух дочек, Олю и Юлю.

Как-то раз я встретил ее на Институтском проспекте, все такую же худенькую и голубоглазую, но уже с легкими морщинками у краев глаз. Немного поболтали.

Она спрашивала о Рудике Нурееве, который стал к тому времени очень знаменитым — после того, как из-за идиотов из ГБ и директората Мариинского театра, под угрозой быть отправленным насильственно домой в Россию, перемахнул через загородку в аэропорту Ле Бурже и остался навсегда на Западе — к вящей свое славе. Но в России информацию о нем тщательно скрывали. А моя сестра получала из Англии, от нашей чудесной подруги Sheelagh Duffin английский балетный журнал, так что мы были более или менее в курсе того, где, что и с кем танцует сейчас Рудик.

А еще первые годы я звонил ей, поздравляя с днем рождения, который пришелся у нее на удивительную дату — 9 мая 1945 года, день Победы.

Но потом по этим дням мы стали с друзьями ездить на Голубые озера прыгать с трапеции (высотой метров 9) в воду, и поздно возвращались. Да еще и забивались к кому-нибудь в гости, чтобы продолжить праздник и немножко выпить после ныряния в ледяную воду. И как-то было не до звонков…

Зато неожиданно получилось, что моя кузина, Валюша Голубева, живет с ней в одном доме, и так снова возникла "связующая нить", и мы пару раз разговаривали по телефону.

Я узнал, что дочки уже большие, одна из них, Оля, вышла замуж и уехала в Германию. Что у Лены отыскалась родня во Франции — и после перестройки она стала часто ездить в Париж (первый раз в жизни, уже в возрасте более 50 лет, будучи до этого невыездным, я попал в 1989 году вместе с сестрой в Париж по приглашению Рудика Нуреева, который, как оказалось, не забыл нас за 26 лет разлуки!). Что Лена защитила кандидатскую диссертацию и стала доцентом. Что ее муж, Рудаков, умер. Что Лена вернула себе фамилию Старицкая. Что она через некоторое время снова вышла замуж и была, по слухам, более счастлива.

А потом, в клубе "Всемирный петербуржец", я встретил Ирину Родевич, которая рассказала мне, что Лены больше нет.

Я сижу в самолете, внизу Индийский океан, я думаю о Малышке, какая она была красавица, золотоволосая, тоненькая, синеглазая…

Я думаю — где она сейчас? "Бобо мертва"… В каком Элизиуме, в каком хранилище душ лежит ее голубоглазая хрупкая душа? Увидимся ли мы когда-нибудь?

Успокой, Господи, душу ее.