Структура семьи и этнический фактор

Вновь обратимся к структурным элементам, которые объединяются понятием семьи. Еще в III веке оно подразумевает «тех, которые природой или правом подчинены власти одного, как-то: отец семейства, мать семейства, сын семейства, дочь семейства, и затем тех, кто заступает их место», и совокупность рабов, включая собственно рабов и «сыновей» (т. е. свободных лиц, находящихся в юрисдикции отца семейства). Другими словами, и в это время сохраняется пережиток древнего сознания, видевшего в ней нерасчлененное единство лиц и «вещей»^[303]. И тем не менее это уже совсем не тот патриархальный мезокосм, о котором говорят библейские сказания. В нем меняется многое — и прежде всего природа власти самого патриарха.

Как было сказано, ее основа уже не в том, что родоначальник представляет собой подобие живой энциклопедии самовоспроизводства новой формы органики. Диверсификация материальной деятельности и ее орудийного фонда ведет к тому, что никакая частная психика, никакие таланты оказываются не в состоянии вместить в себя все богатство порождаемой человеком культуры. В отличие от биологической особи, которая умеет все, что умеет ее вид, отдельно взятый индивид, сколь бы талантлив он ни был, становится дробной частью собирательного понятия человека. Но остается еще одно начало, лежавшее в основе выделения патриарха в качестве ключевого субъекта дальнейшей эволюции жизни, превращения его и цементируемого им ближнего круга в один из «центров кристаллизации» социума. Это социальные связи, которые замыкаются только на нем. Мы помним, что это прежде всего управление распределением и кооперацией труда, распределением и обменом его результатами. Однако во внесемейном макрокосме эти контакты формируют еще и самый каркас социума, ибо они отнюдь не ограничиваются рамками одной экономики, но простираются на всю его культурную и политическую жизнь. На уровне целостного социального организма именно эти контакты образуют форму его политической организации, т.е. то, что принято называть государством в его широком смысле (которое часто отождествляется с понятием «страна»). Они играют не только интегрирующую роль, но и образуют собой систему своеобразных «сдержек и противовесов», регулирующих иерархию патриархальных родов. Они же создают всю систему права и корпус общественной морали. Впрочем, и в пределах семейной капсулы складывается свое, внутрисемейное, право и своя, внутрисемейная, мораль, которые не всегда и не во всем сливаются с общими для всех нормами.

Все сношения с аналогичными единицами социума на заре государственности осуществляются лишь через патриарха, он один продолжает оставаться действительным терминалом всех социальных связей.

Не только состав практических умений, но еще и эта роль пассионария, способного замкнуть на себя все социальные контакты (и, добавим, принудить остальных к исполнению порождаемых ими норм), делала его демиургом зарождающегося социального «мезокосма» (назовем это так, в отличие от микрокосма индивида и макрокосма целостного социума). А вместе с тем сакрализировала его личность, возносила ее над общим рядом. Эта сакральность служила основой его прав по отношению ко всем, кого сплачивала его ролевая функция. Словом, в известной мере правы древние философы, видевшие в основаниях права не субъективные людские установления, но либо естественный порядок вещей, либо высшую волю: ведь, строго говоря, и сегодня неизвестно, откуда берутся те, кто способен окрасить в цвета своей личности заметную часть общего спектра человеческой культуры. Однако с развитием социума (и поступательным сокращением доли этих титанов в общем массиве фамилий) власть патриарха, как мы уже видели, меняет свою основу. С вторжением социума в частную жизнь семьи складывается такой порчдок вещей, в котором его права опираются не на вечные начала мира, и даже не на людской обычай, но на нормы писаного права. Правда, как было замечено, что-то неотмирное к власти отца семейства сообщается его главным достоянием — землей. Но и обладание ею определяется в конечном счете нормами того же права. Пусть и они, по представлению античных юристов (мы приводили здесь высказывание Цицерона) зиждутся на каких-то вечных истинах, но в конечном счете пишут их вполне смертные люди. А это значит, что власть патриарха теряет абсолютный характер и становится зависимой от всей системы общественных отношений.

Уже не он единственный залог выживания возглавляемой им группы, а значит, не он и монопольный распорядитель чужими жизнями. Кроме того, сама семья становится структурной частью огромного макрокосма государства, она теряет былой иммунитет и становится подчиненной целому частью. Это влечет за собой то непреложное обстоятельство, что источником внутрисемейного права становятся уже не полумистические особенности «природы» родоначальника, которые делали его семейным божеством, но вполне земная активность развивающихся социальных институтов. Все это с особой наглядностью проявляется в сфере публичного права. В Риме (как, впрочем, не только в нем) публичное право отделяется от частного, и в сфере первого сын нередко обретает значительно более широкую свободу, чем даже отец семейства. Со временем же не только жена, которая освобождается от имущественных и прочих ограничений брака «cum manu», но и сыновья получают известную свободу в сфере частного.

Словом, природа отца семейства меняется качественным образом. С вторжением социума все относящееся к роду отходит на второй план, и сам он становится скорее главой «дома», нежели семьи (в особенности «малой»), над которой кровные связи продолжают господствовать. Отсюда, как уже было сказано в самом начале, и в отношении самой семьи (в особенности «большой») правильней было бы пользоваться этим же понятием. А значит, и первое лицо практически перестает быть родоначальником, оставаясь главой «дома». Объединяющее его элементы родство остается, но все генетическое, вся «биология» отходит куда-то на второй план, уступая место социо-культурному генезису. Определяющим содержанием по-прежнему остается единый коммуникационый поток «слово—дело—вещь—слово…», но «кровная» составляющая этого непрерывающегося процесса взаимопревращений занимает все меньшее и меньшее место.

Вместе с тем при всех очерченных выше переменах остается неприкосновенной монопольная функция распоряжения внутрисемейным статусом каждого члена семьи, и (главное) — его социальным статусом, который поначалу обретается только по выходе в самостоятельную жизнь, с развитием же государственности — раньше. В конечном счете, статус, сообщаемый члену фамилии, регулируется объемом тех социальных контактов, которые отец семейства соглашается замкнуть на своего наследника. И, разумеется, он закрепляется собственной властью главы дома: во внутрисемейной юрисдикции — плотностью вещного окружения, которое предоставляется в пользование члену семьи и режимом пользования элементами вещного мира, во внесемейной сфере (по образовании собственной фамилии) — соответствующим размером выделяемой доли имущества.

Таким образом, главенствующим рычагом отцовской власти остается его право вводить наследника в доступный ему самому социальный круг и право определять долю наследства. Разумеется, кроме этого рычага, продолжает оставаться и какая-то часть былой «власти авторитета» родителя. Поэтому отцовская власть над всеми по-прежнему остается, но уже не достигает таких пределов, как раньше.

Природа вещей.

Уже появление юридической формы брака «sine manu» фиксирует качественное изменение природы вещей: они (во всяком случае, многие из тех, что передаются от поколения к поколению) перестают быть своеобразным «продолжением» родоначальника, его материальной «оболочкой» и превращаются если не полностью, то во всяком случае отчасти в утилитарные начала, обставляющие жизнь семейной коммуны. Только земля остается неким абсолютом, практически все остальное освобождается от безусловной власти патриарха. С расширением его многообразия часть поступает в личное пользование членов семьи (правда, состав вещного окружения и режим пользования им продолжает определять отец семейства). Разумеется, причина не в смене юридических формул, фиксирующих брак, но прежде всего в экспоненциальном развитии всей материальной культуры, которая уже не может быть поглощена никаким, даже самым «продвинутым» частным бытом.

Это же справедливо и по отношению к рабам: признание их брака и их детей, в свою очередь, способствует тому, что «собственно» семьей остается лишь ее ядро —родственники по крови и по закону. Власть над рабами, конечно же, остается, но и эта власть из абсолютной, простирающейся на самую жизнь невольника, меняет свои пределы. Правда, здесь эволюция юридических норм не поспевает за изменениями культуры и нравственности, но в передовом общественном мнении перемены уже чувствуются. «Я с радостью узнаю,— пишет Сенека,— от приезжающих из твоих мест, что ты обходишься со своими рабами, как с близкими. Так и подобает при твоем уме и образованности. Они рабы? Нет, люди. Они рабы? Нет, твои соседи по дому. Они рабы? Нет, твои смиренные друзья. Они рабы? Нет, твои товарищи по рабству, если ты вспомнишь, что и над тобой, и над ними одинакова власть фортуны»[304]. В сущности то же мы читаем у Плиния Младшего: «Я вижу, как мягок ты со своими рабами; тем откровеннее признаюсь тебе, как я снисходителен к своим» [305].

Положение сыновей.

Пусть на выбор жен взрослых членов семьи большое влияние оказывает отец, внутри своей семейной ячейки практически полновластным хозяином становится сын. Власть pater familias в ней чисто номинальна. Сыновья получают и право развода, в свою очередь, родитель теряет возможность помимо их воли расторгнуть брак. Женатые сыновья также обретают право распоряжаться создаваемой ими частью общесемейного имущества. Нередко — требовать выделения своей доли, необходимой для создания собственной семьи. Мы видели это уже в притче о блудном сыне, в эпоху распада античной государственности это становится нормой.

Главное же заключается в том, что патрицианская семья перестает служить мезокосмом, обеспечивающим суверенитет патриарха и защиту всех ее членов. Поэтому обеспечение (теперь, с утратой правовой иммунности) уже не суверенитета, но статуса достигается только брачными союзами, строительством внутри единого социума некой маленькой империи родов, способной укрепить устойчивость каждого из них. Благодаря этим союзам, социальные связи, которые замыкают на себя их участники, образуют своего рода защитную оболочку. В то же время они дают возможность влиять на социум. Вот только не властью собственных авторитетов pater familias, но аккумулируемой ими частью авторитета совокупной власти межсемейного союза. А следовательно, любое социальное потрясение может разрушить и эти маленькие «империи», и обретаемый каждым из них статус, поэтому основной вектор активности главы семейства смещается из внутренней сферы в социальную, ее объектом перестает быть семья, и становится социум.

Но мы видели, что и внутри «большой семьи» выделяются свои замкнутые ячейки, образуемые людьми, которые формируют свой взгляд и на общественное устройство, и на собственное место в нем. Одни из них (клиенты) издревле обладали известной правоспособностью в области публичного права, другие (вошедшие в возраст сыновья) обретают его лишь с ее распадом. Поэтому на социум начинают оказывать свое влияние и они. О давлении социальных низов на государственную власть уже говорилось, у вторых уже смолоду рождается «соревнование из-за должностей, споры о первенстве», честолюбие цезарей: «Рассказывают, что, когда Цезарь перевалил через Альпы и проезжал мимо бедного городка с крайне немногочисленным варварским населением, его приятели спросили со смехом: «Неужели и здесь есть соревнование из-за должностей, споры о первенстве, раздоры среди знати?» «Что касается меня, — ответил им Цезарь с полной серьезностью, — то я предпочел бы быть первым здесь, чем вторым в Риме»[306].

Не забудем и о конкубинате.

Не регулируемый законом, он (во всяком случае в низшем сословии) порождает великое множество не признаваемых им детей. Их положение ущербно, но есть и свои плюсы: у отца нет защищаемых социумом юридических прав над частной жизнью сына. Тот волен уйти из дома и строить свою судьбу по собственному усмотрению. Поэтому в жизнь низшего сословия социум вторгается с еще большей силой, а следовательно, и патриархальные устои семьи как общекультурной нормы расшатываются там с гораздо большей скоростью.

Таким образом, в лице этих осколков былого «дома» перед нами предстает качественно новое формирование. Оно все еще связано с патриархальной семьей, в лоне которой и зарождается, но эта связь постепенно слабеет. Собственные ценности и цели начинают определять их жизнь.

Правда, все рассмотренное выше, на первый взгляд, применимо лишь к греческому и римскому обществу. Между тем ни Греция, ни Рим не могут представлять даже Западную Европу во всем ее этническом многообразии. К тому же сама Греция становится провинцией Рима, но Рим, прочно утвердившийся на Апеннинах,— капля в море даже в сравнении с одними европейскими провинциями. Впрочем, правда и то, что под Европой традиционно понимается не географический регион, но конгломерат народов, объединенных легионами Рима, а значит, решающее слово в ее развитии принадлежит не мечу, а единой культуре. Но интегрироваться в культуру Рима, как и сегодня в культуру европейских государств, желает не каждый из покоренных.

И все же не следует забывать о том, что сам меч куда более могуществен, чем это может показаться на первый взгляд. Представление о том, что даже самые тяжелые военные поражения, подобные тому, которое терпел Рим от Ганнибала, не могут сказаться на тысячелетних культурах, не во всем верны; военные нашествия даже в те времена, когда не было слуху об оружии массового поражения, были способны на многое.

На войне гибнут не только воины. Кстати, даже среди них боевые потери составляли лишь считанные проценты от общих утрат, остальных выкашивали болезни и условия неустроенного солдатского быта. Гораздо большие бедствия выпадали на долю гражданского населения,— вспомним о городах, которые сжигает пламя войны. Но и судьба их жителей не способна завершить картину. Трагедия женщин, детей, стариков, запертых ли в Алезии, покончивших ли с собой в осажденном Масаде, сгинувших ли где-то еще,— это тоже капля в море. Общий масштаб потрясений, может быть понят в фокусе всего одного похода против восставшей Иудеи, когда: (в который раз!) был разрушен Иерусалим, а вместе с ним, по подсчетам одного римского историка, уничтожено 985 деревень и 50 крепостей, и во многих из них повторялось одно и то же: «Тогда они устремились с обнаженными мечами по улицам, убивая беспощадно все попадавшееся им на пути и сжигая дома вместе с бежавшими туда. Они грабили много, но часто, вторгаясь в дома за добычей, они находили там целые семейства мертвецов и крыши, полные умерших от голода, и так были устрашены этим видом, что выходили оттуда с пустыми руками. Однако искреннее сожаление, которое они питали к погибшим, не простиралось на живых: всех, попадавшихся им в руки, они умерщвляли, запруживая трупами узкие улицы и так наводняя город кровью, что иные загоревшиеся дома были потушены этой кровью»[307]. Из тех же городов, которым посчастливиться уцелеть в ходе нашествия, уводилась живая добыча, которая в конечном счете поступала на рынки рабов, лишь одним из бесчисленного множества которых был тот, упомянутый выше, что находился на острове Делос, где за одни сутки продавались тысячи и тысячи невольников. Между тем, и таких галлий, и таких иудей было немало. Впрочем, и сегодня редкое нашествие ограничивается гибелью отдельных селений, куда чаще дело оборачивается если и не направленными этническими чистками, то по меньшей мере непроизвольными этническими катастрофами.

Этнические же катастрофы существенно облегчают романизацию. Однако, говоря о воздействии греческой и римской культуры на присоединяемые провинции, прежде всего нужно видеть вовсе не ту, что сегодня связывается с именами знаменитых философов, поэтов, юристов. Высочайшая культура всеобщей мобилизации, которая ставила в строй не только тело, но и душу своего гражданина[308],— вот что потрясало, действовало одновременно и на сознание, и на самые глубокие социальные инстинкты. Культура организации победы над своим окружением, культура мировой гегемонии, на службе которой, строго говоря, и были аристотели и ливии, вергилии и цицероны, — вот что служило одновременно и образцом, и подобием некой черной дыры, которая действием чудовищных сил перемалывала все, что втягивалось в ее орбиту. Поэтому и те, чьи близкие погибали в столкновениях с Римом, и те, кто очень скоро станет диктовать свою волю самому Риму, будут ассимилироваться ею, перенимать его формы государственного устройства. В том числе и семейного строительства. А значит, и эталон, формируемый им, окажет воздействие на чужие народы.