Вспомним хрестоматийное: «Наташа не следовала тому золотому правилу, проповедоваемому умными людьми, в особенности французами, и состоящему в том, что девушка, выходя замуж, не должна опускаться, не должна бросать свои таланты, должна еще более, чем в девушках, заниматься своей внешностью, должна прельщать мужа так же, как она прежде прельщала не мужа. Наташа, напротив, бросила сразу все свои очарованья, из которых у ней было одно необычайно сильное — пение. Она оттого и бросила его, что это было сильное очарованье. Она, то что называют, опустилась. Наташа не заботилась ни о своих манерах, ни о деликатности речей, ни о том, чтобы показываться мужу в самых выгодных позах, ни о своем туалете…» <…> Взбивать локоны, надевать роброны и петь романсы, для того чтобы привлечь к себе своего мужа, показалось бы ей так же странным, как украшать себя для того, чтобы быть самой собою довольной. Украшать же себя для того, чтобы нравиться другим, — может быть, теперь это и было бы приятно ей, — она не знала, — но было совершенно некогда <…> Предмет, в который погрузилась вполне Наташа, — была семья, то есть муж, которого надо было держать так, чтобы он нераздельно принадлежал ей, дому, — и дети, которых надо было носить, рожать, кормить, воспитывать.» Не такова римская матрона:
Кто хочет спознаться с большою заботой,
Корабль тот и женщину пусть добывает,
Две вещи. Нигде не найдется похуже
Заботы, чем с ними. Начнешь снаряжать их —
Никак не снарядишь достаточно, вдоволь,
Все мало, ничем не сумеешь насытить.
Не зря говорю я, по опыту знаю.
С зари и до этого часа мы обе
[С тех пор, как заря занялась, непрестанно]
Старались без устали и непрестанно,
И мылись, и чистились, и натирались,
И краской и мазкой себя украшали.
Старались над каждою по две служанки,
Они нас и мыли, они нас и терли;
И, воду нося, два раба утомились.
С одной только женщиной сколько заботы!
А если их две, я уверена, — хватит
Работы народу в большом государстве!
Все ночи и дни их, вся жизнь их проходит
В нарядах, в мытье, в притиранье и чистке.
Ну, словом, для женщины меры не сыщешь.
Конца положить своему наряжанью
Никак не умеем[285].
Кстати, в немалой степени это применимо и для мужчины: «Он три часа по крайней мере пред зеркалами проводил…»,— сказал Пушкин о своем герое, но еще задолго до него Тертуллиан описывал пристрастие к косметике у мужчин: «Мужчины одержимы бывают такою же страстию нравиться женщинам, как и женщины мужчинам. В тех и в других порок сей вселила испорченная натура. У мужчин есть свои снадобья, чтоб особу свою украшать искусственно. Они любят бриться, выдергивать волосы из бороды, завиваться, убирать голову, скрывать знаки старости своей, прятать седые волосы, придавать телу своему вид юности, даже румяниться подобно женщинам, выглаживать кожу свою особым порошком, смотреться беспрерывно в зеркало, не взирая на то, что оно выказывает их слишком верно»[286].
Не трудно понять: для того чтобы посвящать столько времени уходу за собой, нужно прежде всего иметь его. При этом не следует забывать о том, что все хлопоты предназначены вовсе не для себя, но для восхищенных зрителей, а значит, немалая часть досуга должна быть потрачена и на них, по существу чужих людей: «Обыкновенные же поводы расточать такую пышность в одежде состоят именно в том, чтобы находиться в собраниях, чтобы видеть других и себя показать, чтобы блеснуть суетным тщеславием, чтобы выставить на продажу целомудрие»[287]. Между тем здесь большая проблема не только для XIX столетия («Три дома на вечер зовут — Там будет бал, там детский праздник...»), но уже и для Рима. Если нобилитет имеет возможность показывать самих себя у себя дома, то форумы, цирки, термы — это преимущественно для остальных. Масштаб общественного строительства наглядно показывает, что социум весьма озабочен досугом своих «низов» (среднего класса в Риме практически не существует), и праздное время многих, если не большинства, проводится именно там. Времени же, напомним, немало, ибо, с одной стороны, невозможность (за неимением средств) заняться собственным делом, с другой, воспитанное отвращение к труду делают из многих плебеев профессиональных тунеядцев.
Отобрать время можно только у близких, и прежде всего — у своих детей. И вот появляются кормилицы, няньки, гувернантки («Сперва Madame за ним ходила, Потом Monsieur ее сменил»[288]), которые встают между родителями и детьми. Здесь можно, конечно, вслед за Чацким, возмутиться тем, что «…нынче, так же, как издревле, Хлопочут набирать учителей полки, Числом поболее, ценою подешевле»[289], но все же родительский потенциал чаще всего меньше хорошо образованных профессионалов, которые массами вывозятся из захваченных территорий.
Вот (очень краткий) перечень интеллигентских профессий, позволяющих организовать собственный досуг хозяев дома:
arcarius — казначей,
amanuensis — переписчик,
dispensator или bibliothecarius — библиотекарь,
sumptuarius — бухгалтер,
procurator — распорядитель,
anagnostes — чтец, переводчик с греческого,
librarius — секретарь,
precector — учитель,
pedagogus — воспитатель,
calculator — учитель математики,
grammaticus — обучающий языку или языкам.
Правда, все это наличествует только у состоятельных классов, но ведь именно их образ жизни является примером для общего подражания, и, если нет средств для гувернеров и учителей (пусть даже из «убогих французов»), остается переложить заботу о детях на «улицу». Именно последнее происходит в низших сословиях. Но ведь и улица — это специфический агент того же социума.
