Становление сверхбольших патриархальных империй-семей ведет к тому, что в них все, даже не подозревающие о существовании друг друга, оказываются связанными не только надличными — экономическими, культурными, формально-правовыми,— но и отношениями, которые носят глубоко личностный характер. Ощущение единого отечества — это ощущение общего дома, и самоидентификация его обитателей — это ощущение какого-то высшего, нередко более значимого, чем кровное, родства. Личность, семья и государство не вправе рассматриваться в системе связей, соединяющих кирпичики «Lego» в единую конструкцию, ибо, в отличие от них, каждый элемент нашей триады находит в себе все определения других. Поэтому распад античных государств не может не затронуть и собственно семейные устои, и эволюцию личности. Разложение единого организма есть в то же время и разложение всех его тканей. Поэтому неудивительно, что упадок Греции влечет за собой упадок греческой семьи (мы приводили здесь статистику обнищания спартанских родов). Распад Римской империи, в свою очередь, не может не обернуться тяжелой драмой для римской. Но Римская империя — это не клочок суши. Поэтому ее распад сказывается на жизни не одного только италийского полуострова. Эволюция семьи завершает виток, чтобы двинуться по какой-то новой траектории, в сущности, во всей Европе. По какой, долгое время остается неясным, ибо вплоть до позднего средневековья исчезают все ключевые ориентиры.
Распадается не только государственность. Вместе с ней рушится вся государственная мифология, а значит, сотрясаются и контрфорсы всей европейской культуры того времени. Обваливается система надсемейных ценностей, и это ведет к тому, что семья оказывается вынужденной возвращаться к самой себе, отгораживаться от вторгающегося в ее жизнь социума и замыкаться в круге собственных интересов и забот. Но теперь это уже не та большая патриархальная семья, которая когда-то была способна обеспечить экономическую и культурную автаркию, первичное объединение, которое само формировало социум. Семья утратила способность существовать вне его и его институтов — слишком многое в ее жизни зависит от жизнедеятельности единого социального организма и тех социальных отношений, которые связывают ее с ним. Обмен и распределение продолжают играть свою роль, привязывая всех друг к другу. Но теперь диверсификация деятельности и развивающаяся специализация человека и его семьи означает, что их предмет уже не сводится к материальным осязаемым результатам. Это прежде всего распределение и обмен тех ценностей культуры, которые вложены в их производство.
Мы говорили выше об информационной составляющей вещного мира, который становится естественным продолжением человека и входит в состав его семьи как некий особый, обладающий своими правами и функциями ее член. Мы видели, что не в последнюю очередь именно эта составляющая формирует потребность в творчестве. Она же создает и ту собирательную «публику», без которой немыслимо появление никакого художника — ни инженера, ни архитектора, ни поэта, ни политического вождя, ни собственно художника. Но эта информационная составляющая отражает в себе единую организацию культуры социума, а значит, и единую систему культурных ценностей. Распад государственности радикально меняет их состав, ведь высшие позиции в нем занимают ценности государственного ряда, и именно они определяют содержание всех нисходящих ступеней. Поэтому следствия общего разложения проявляются не «где-то там», за пределом восприятия, но, в конечном счете, в частной жизни любого гражданина. Пусть прямого влияния на частную жизнь нет, опосредованное существует и проявляется довольно отчетливо. Поэтому распад единой системы ценностей не может не сказаться даже на бытовом уровне мировосприятия.
Словом, положение меняется. Еще недавно ценности общества сливались с ценностями индивида, и он воспитывался как гражданин единого для всех отечества. Но с их утратой он перестает быть и гражданином, и (тем более) «венцом творения», который когда-то, по уже приводившемуся здесь суждению Аристотеля, с самого часа рождения предназначался для господства. В «неимущую и бесправную толпу» (Плутарх) превращаются даже былые герои, непобедимые спартанские гоплиты. Об афинянах, когда-то возглавивших единство греческих городов в отпоре персидскому нашествию, которые сами стали подданными Рима, хорошо скажет Ювенал в одной из своих Сатир:
…Все стремятся к холму Эсквилинскому иль Виминалу,
В недра знатных домов, где будут они господами.
Ум их проворен, отчаянна дерзость, а быстрая речь их,
Как у Исея, течет. Скажи, за кого ты считаешь
Этого мужа, что носит в себе кого только хочешь:
Ритор, грамматик, авгур, геометр, художник, цирюльник.
Канатоходец, и врач, и маг, — все с голоду знает
Этот маленький грек; велишь — залезет на небо;
Тот, кто на крыльях летал, — не мавр, не сармат, не фракиец,
Нет, это был человек, родившийся в самых Афинах[301].
о римлянине — в другой:
…Рим, что когда-то
Все раздавал: легионы, и власть, и ликторов связки,
Сдержан теперь и о двух лишь вещах беспокойно мечтает:
«Хлеба и зрелищ!»[302]
Лишившаяся своих главных ценностей, но все еще остающаяся патриархальной, европейская семья, которая и без того на протяжении всей истории европейской государственности превращается в простой осколок древнего социального монстра, конечно же, никуда не исчезает. Она переживает глубокую перестройку, и эта перестройка отнюдь не сводится к изменению юридических форм брака. Мы видели, что и преобразованием института клиентелы, и одновременным строительством брачных союзов она стремится распространить свою юрисдикцию далеко за пределы старого патриархального «дома». В этом контексте достойно упоминание того обстоятельства, что со временем клиентами римских патронов оказываются целые города и провинции. Но нормы внутрисемейного права, конечно же, нельзя сравнивать с нормами общегражданского, поэтому ни о какой непререкаемости здесь нет и речи. К тому же и на то, и на другое накладывает свою печать сложное переплетение собственно семейных и отношений, которые связывают сословия. Их можно было бы определить как «квази-семейные», но если вспомнить, что не одна «большая семья» с самого начала объединяла в числе прочих и чужих по крови лиц, это определение справедливо лишь отчасти.
Таким образом, мы имеем дело отнюдь не с линейным процессом. Распад античного государства — это и распад античной семьи. Самосохранение последней не может не сопровождаться ее экспансией за кровнородственные пределы, стремлением заменить распадающиеся связи своего большого «дома». Вот только результаты этой замены, не находя закрепления в нормах общегражданского закона, большей частью остаются невидимыми. Собственно же распад проявляется в появлении множества осколков (мы не называем их нуклеарными семьями, потому что в большинстве из них вполне достаточно места для полигамии), каждый из которых получает лишь относительную независимость от былого целого, в действительности же сохраняет с ним известную связь. Подобно осколку голограммы, он сохраняет практически всю информацию о целом. Не случайно каждый из этих осколков пытается воспроизводить целостную систему отношений, господствовавших в прежнем микро-государстве, и каждый из них стремится к распространению своего статуса и своего влияния если не на весь социум, то по меньшей мере на ближайшее окружение, соседскую общину. Однако дело не сводится к простому дроблению патриархальных «государств в государстве» и к утратам чисто косметического свойства. В конечном счете меняется существо всех составляющих былого единства. А вместе с ними меняется все содержание и вся культура социума.
