Кому дано постичь Провидение Божие? И как понять — в данном конкретном случае — действует Оно в наказание или во испытание?
Бог может все — и, даровав людям свободу выбора, Он и сам выбирает — какую судьбу уготовить и тем из них, кто даже не верит в Его существование. Выбирает, перебирает…
Немыслимые, невероятные повороты иногда совершает судьба — такие, что поневоле начинаешь думать: а не обладает ли провидение Божие чувством юмора? И не бывает ли иногда этот юмор черным…
В начале восьмидесятых годов мало кто из советских людей предполагал, что великой империи осталось всего лишь десятилетие. Но и те немногие, кто предвещал скорый крах советской Системы, — даже они не предполагали, что угарный и пьяный карнавал восьмидесятых отрыгнется в девяностых беспредельной жутью кровавого похмелья…
Тульский
Июня 1980 г.
Ленинград
Заканчивая среднюю школу в «олимпийском» восьмидесятом году, Артур Тульский, честно говоря, имел весьма мутные планы относительно своего будущего. Оценки в его аттестате были, скажем так, средними, знания в голове — сумбурными. В институт с таким багажом и без блата не стоило и соваться, да и не очень хотелось… Так куда? А — куда-нибудь, а там — армия, либо — тюрьма, а там — поживем-увидим. Мать Артура не пилила, давно уже признав в нем взрослого мужчину, но сам Тульский порой все же задумывался — и собирался всерьез посоветоваться с Варшавой, который его, как обычно, опередил. После торжественного вручения аттестатов, после школьного бала, когда все выпускники уже собирались кататься на пароходиках по Неве, вор, непривычно сильно выпивший, возник на набережной, будто все время был где-то неподалеку. Взял Артура под руку и увлек к «их месту» — к сфинксам напротив Академии Художеств.
Чтобы Тульский не испачкал свой выпускной костюм, Варшава (между прочим, принявший самое деятельное участие в «строительстве», как он выражался, этого костюма) вынул из кармана тряпицу, расстелил на гранитных ступенях, усадил Артура, сам же остался стоять, глядя на реку.
Что-то в его лице было необычное, но задавать вопросы Тульскому почему-то не хотелось, — хотя их было очень много.
Между тем, Варшава, все так же глядя на Неву, достал из кармана чекушку, раскрутил в ней водку винтом и ловко вылил себе в горло — крякать и занюхивать рукавом не стал — не в его это было манере, закусил горьким папиросным дымом.
А потом Варшава, по-прежнему не оборачиваясь к Тульскому, заговорил:
— Слушай, ты мне веришь?.. Веришь… Тогда слушай. Я давно поговорить хотел… Если не поймешь чего — не перебивай, не вопросничай, ты внюхивайся, как волк в ветер с дымком… Я вот заметил, что тебе идеи наши блатные нравятся, песни вольные… Ндравятся? Да… Я тоже их пью. А про что они? Вдумайся: «Мы бежали по тундре…» Это как? А это — когда минус на два метра в грунт, да минус тот — с гаком, а гак — с овчарой, а овчарка, чтобы не замерзнуть, все норовит в строй вцепиться клыкам и… Или замерзнешь — или побежишь, —. не то чтоб до воли, а чтоб холод от сердца отошел… А словят — так лучше бы ты замерз. Сережу «Врангеля» нахватали, в кузов грузовика бросили, растянули там, как гербарий, — так и везли километров надцать с лихвой! Привезли! Умирал он нехорошо… Бывает, правда, и «уходят от погони», но это редко. Чаще на «е» бывает или на «я» бывает… Как консерву, едят. Свои же при том. Не понимаешь? Бегут трое — третьего, как кабанчика… Не понимаешь? А вообще-то, когда поешь, не побывав там, то оно, конечно, — «мчит курьерский Воркута — Ленинград». Курьерский, говоришь, мчится? А ты себе представляешь железную дорогу в тундре? А? А там — конец географии, до горизонта марево с мошкой, и как сюда дошел — не помнишь… Но смекалка подсказывает — обязательно накроют бушлатиком под сопкой!.. Курьерский..
Под каждой шпалой по нескольку доходяг-марксистов навечно упокоились. Вохра от такой жизни безумная совсем… И вместе с тобой же, кстати, коченеет. Это уже не из песен. Мне Дед Гирей сказывал, что на Индигирку осенью этап заслали в две тысячи рыл, а весной — новый… И что характерно — с новой вохрой. Вопрос: куда делась вохра? Ну, зэчье — понятно, полегло — рабов не жалко! Блатари на крест сами лезут за идею. Враги народа — ладно, а служивые-то?.. Сто пятьдесят солдатиков да пара-тройка офицеров — туда же сгинули… Их, скрюченных, потом на баржу грузили, потому что в обнимку с зэками заснули навечно… Ты думаешь, сейчас что-нибудь изменилось? Не-а. Изменилось то, что на Невском витрину гастронома по новой оформили… Секи полотно: Ивдельский лесной лагпункт. Стоят восемь отрядов. В каждом — по сто двадцать ватников, возле каждого отряда, по офицеру молоденькому. Возле каждого офицера — по оперу безусому. А перед ними на фанерной шершавой трибуне с профилем Ленина — Хозяин. Есть там такой — Жарков. Неплохой мужик, но лют больно. Так вот — он в галифе и дубленке гражданской, дефицитной, но — на ней погоны. При папахе с кокардой, пьяный в хлам, вот-вот рухнет. Но ты не переживай — не рухнет!
«Ты! Ты!» — тыкнул пальцем в отряды и орет: «Вы тут все зэки! И вы — зэки, и вы — зэки!» — и при этом тычет уже в майора внутренней службы, своего, между прочим, заместителя… «Один я — вольный! План, суки-матери, стране дать не можете?! Вас искали, сажали, везли сюда забесплатно — и! Черная неблагодарность!!! Да вам перловки насыпают — слону не сожрать — не пропердеться! Год за три — на том свете! Мало?! Кумовья в яловых сапогах расхаживают? Скоро помадой пользоваться начнете?! Ах вы, пидарасы!!! Взяли горелки в зубы — и залезли подтрелевочники!!! Вот там вам и оперработа!!! А то, я вижу, тракторам сил не хватает!» Воздуху глотнул и снова — орет, как перед сабельной рубкой: «Вора!!! Тут вообще воры есть или одни пидоры неотъебанные?! Падай в долю! Не то — сгною в „бурах“!!! Даешь главбревно Родине! Толще бревна — ближе воля!!! На смерть легкую не надейтесь — в аду ее нет!!!» Ты думаешь, эту картину мне тоже Дед Гирей беззубым ртом прошамкал? Мимо. Это я сам на последней ходке видел…
…Теперь про блатную веру. Христа помнишь? Легко ли ему было? Готов так же на жердине болтаться? Хочешь звания, корону воровскую? Не вопрос, а только выстрадать надобно — через буры, шизняки, крытки, а там шизняк обратно! А мусора просят на путь исправления встать… Отказать — нелегко!.. Сначала по карцерам — день летный, день пролетный!...[2]
Да в браслетах, да при плюс пяти в одной рубахе, да постоянно «бери метлу в руки!» Не хочешь — на! Не понял — не унесешь!
На Златоусте так Бриллианта попросили, что он свой правый глаз в руках держал, причмокивал с досады… А когда упал, то ему повязку в рот красную засунули с желтенькими буковками: «секция дисциплины и порядка», да еще метлой накрыли.
* * *
ОБРАЩЕНИЕ.
Я, Бабушкин Василий Степанович, по прозвищу «Бриллиант», неоднократно судимый, являющийся вором в законе, обращаюсь к вам, граждане осужденные.
Я, «Бриллиант», пересмотрев свое отношение к жизни, открыто заявляю об отходе от воровских традиций.
Решаю встать на путь исправления, не нарушать режим содержания, работать там, где укажут представители администрации учреждения, вступить в секцию дисциплины и порядка.
Призываю вас последовать моему примеру.
Подпись: от подписи отказался.
Оперуполномоченный ОМ 231-4
Ст. лейтенант внутренней службы
Колпакиди.
19.09.1968 г.
* * *
А глумились не красные — ссученные… Были там московские одни… Тоже долю выбрали незавидную — живы, пока в тюрьме, даже в зону не зайти. Их потом в хлебовозке вывозили при освобождении. Ну, а до станции-то довезли — и гуд-бай! А те несколько перегонов проехали, и которые не такие пьяные были — вовремя сообразили, что за картежники такие к ним подвалили — на ходу спрыгнули… А остальные — на тот свет, а куда ж? Не все так просто… А кто их сдал — псов режима? Прапора и сдали…
Артур слушал вора, широко распахнув глаза, а Варшава, казалось, трезвел на глазах с каждой произнесенной фразой:
— Корона воровская… А к ней, голуба, не только страдания прилагаются… Страдания — это трудно, но не сложно, сечешь разницу? А и сложностей хватает, да таких, от которых башку на сторону ведет… Хочешь усидеть на троне — ерзаешь… И нашим, и Хозяину… А ты как думал? Мало кто из Хозяев не контролирует ситуацию в лагере. Там ведь как — чуть перекос пошел, баланс сил сместился — жди движений, а от движений и до крови уже недалеко. Я вот один раз увлекся, на блатную педаль передавил малехо — так теперь все левой стороной поворачиваюсь к собеседнику. В режимном отделе такой был, дай Бог памяти, — Крытов. Так он мне в ухо хлестанул… Аж сам, по-моему, испугался…. Силен был гад, на одной руке несколько раз подтягивался. Жесткий — страсть, но свой, таежный. Либо убьет, либо запьет! А не запьет — так плиту чая[3] занесет. Что, веселый разговор? А с пидорами как живут? Не все же Дуньку Кулакову гонять…[4] Нет, ты не отворачивайся! Одна радость — что в жопе триппера нет! А мутиловки![5] Все ж хитровыебанные, везде — своя иерархия, свои интриги! Тьфу! Так мозги затуманят… Тени боишься, в зеркале стукача видишь… Что, веселый разговор? Только-только от работы увильнешь, с мусорами перетрешь, спокойствие наладишь — тут и безделье. А день-то полярный, длинный… И начинается… как греки, только на нарах, прямо симпозиумы! «А можно ли есть из шлемок, ежели они в столовой все вперемешку?» Во, вопрос!!! То есть, если они вперемешку, то теоретически из твоей — сегодняшней, может, когда-то ел пидор, а это значит, что ты с опущенным ешь из одной посуды, стало быть — ни хера не кошерно получается!!!
И вот ента философия пошла недели на две! И как тут разрулить без законника? Начинаешь кумекать за долю малую, а как же — уже ведь и малявы пошли, чуть ли не до пересылок! Притом есть-то все продолжают из тех же шлемок — зато наговорились — всласть. А бывает — когда мнения разойдутся, начинаются столкновения нескольких «школ». Кто-нибудь как крикнет: «Ересь!!!» — тут и до заточек недалеко… Смотришь на все это и думаешь: а как нас осудили-то? Мы же все полоумные, ежели хужее не сказать… Но мысли такие от себя гонишь, потому что не хочется на костре, как этот… Ну, сожгли-то его еще?.. Все на небо в подзорную трубу зырил. Увидел, чего не спрашивали… Коперник? Не, вроде того черта как-то по-другому кликали. Да не в нем суть… Ночью по бараку по нужде пойдешь, на спящие лица посмотришь — мама! Артур, это же не лица, это хари! Они же невиновные все, потому что разве может виновной быть скотина безмозглая?! Стоишь, куришь. Наряд подойдет — языком зацепишься… ай, там такой же сифилис мозга! Их поменяй местами с теми, кто в бараке спят, — ничего не изменится! Ажио жутко становится, душе знобко… Гонишь такие мысли, а они не гонются… Один мой знакомый вернулся с лагеря, включил телевизор, сидит. Я подошел, а на экране — сетка… ну, перерыв. Я говорю: «Ты что?!!» А он мне: «Интересно. Я восемь лет телека не смотрел». Стра-ашно!!! Мне тогда по-настоящему страшно стало у этого телевизора с сеткой…
Да-а… Гм… Я к чему весь этот базар-то затеял — не для ликбеза… Я тебя люблю, Артур, — сиди ты, не вскакивай, я не договорил еще!!! Вот. Я мало кого люблю. Себя — меньше всех!!! И я ни о чем не жалею!!! Но… Вот я чего надумал — шел бы ты. в уголовный розыск работать! И не зыркай так на меня — я из ума не выжил! Я тебе дело говорю… Ну не в летчики же тебе и не в водители поезда метрополитена?! Ты уже привык к вольной жизни, и инженера-путейца из тебя не получится. А жуликом по жизни становиться — я тебе про блатную идею уже все рассказал… Да к тому же и сыскари, которые толковые, — через одного жулики. Там, в сыске, — такая же ерунда, но хоть ты ловишь, а не тебя… Лучше быть стрелой, чем мишенью… А порядочных людей — не сажай! А тварям — им и место в тюряге! Да и мне, на старости сроков, какая никакая польза будет… Ты не кривись, я не упился, и тебя не ссучиваю… Ты чувствуй, что я говорю! Понимаешь, есть вещи, которые человек знать не должен, иначе может перестать человеком быть… Я вот тебе про пидоров говорил… ну, а есть еще — и коз пялят… это ладно… а вот когда мать на свиданку приезжает, да, жалеючи сына, с ним спит бабой, а он соглашается?! Это — как?! Да Достоевский — ребенок!!! Че он видел? Мне один университетский рассказывал — жил в крепости, где под сто каторжан, а их еще и за милостыней выводили! А когда лагерь на восемь тысяч?! А когда — мать и сын?! Я, засиженный, когда узнал — меня тошнило… Ты извини меня. Это не надо знать людям. Но тебе надо знать, что не надо людям! Потому что я тебе тюремной судьбы не хочу… Я тут справки навел: есть пара техникумов, с военной кафедрой, — младшего лейтенанта запаса дают к выпуску. А с офицерским званием можно и в школу милиции… Ты подумай, сынок…
К концу монолога Варшава был уже абсолютно трезвым — словно и не пил ничего. Договорив, он резко ушел не прощаясь, а Тульский долго смотрел ему вслед. Через несколько дней Артур подал документы в топографический техникум…
Токарев
Октября 1982 г.
…После того как Артем, окончив школу, поступил в Университет на биолого-почвенный факультет — в его жизни мало что принципиально изменилось. Он по-прежнему занимался боксом, а все свободное время проводил в отделениях милиции Василеостровского района, где его отец командовал уголовным розыском. Боль от сломанной судимостью судьбы (Артему долго казалось — сломанной навсегда и бесповоротно) потихоньку притупилась, жизнь свое взяла и потекла по-прежнему. Отец и сын по молчаливому взаимному согласию старались не вспоминать печальный факт из биографии Артема — по крайней мере, не вспоминать вслух. А не вслух… Условная судимость Токарева-младшего и сама о себе напоминала. Артем лишь догадывался, чего стоило отцу сделать так, чтобы его, судимого, приняли в Университет — благо, что находился храм науки на территории Василия Павловича и преступления уголовные в храме совершались иной раз похлеще, чем в шалмане. Токарев-младший не хотел быть биологом, но понимал, в принципе, необходимость высшего образования. Так почему бы и не на биолого-почвенный? Тем более, что туда было легче попасть по так называемому «спорт-набору», да и у отца кое-какие «оперативные позиции» имелись.
Учился Артем хорошо, но без огонька, который зажигается лишь от любимого дела. А парень — так уж вышло — любил уголовный сыск, понимал, что безнадежно, но все равно — не разлюбливалось… Иногда Артему казалось, что вдруг — произойдет что-то очень героическое, важное — с его участием — и тогда судьба переломится в обратную сторону, тогда поймут и разберутся… Кто будет понимать и разбираться, он сформулировать не мог, но считал, что главное — не отходить от мечты, даже если она и разбилась вдребезги. Большинство районных оперов историю Токарева-младшего знали, а потому относились к нему сочувственно — как к своему, несправедливо попавшему в штрафбат. Но не жалели и не сюсюкали — чтобы не унижать и на больной мозоли лишний раз не топтаться. Пожалуй, меньше всех из-за условного срока расстроилась мать (она и узнала-то все — постфактум), которая, честно говоря, даже обрадовалась в глубине души, что появилась серьезная причина, не позволяющая любимому сыну идти служить в презираемую ею милицию. Прямо она, конечно, сыну ничего такого не говорила, но… В общем, когда Артем стал студентом, от матери он отдалился еще больше, хотя любить меньше не стал. А вскоре мать со своим новым мужем уехала в Индию — он там работал в торгпредстве — и общение с ней в основном пошло через письма. Письма мама писала такие длинные, что у Артема не всегда хватало терпения дочитывать их до конца… Василию Павловичу она не писала (если не считать приветы в конце писем сыну), а вот Токарев-старший однажды сына удивил: как-то раз Артем проснулся среди ночи и увидел, что отец держит в руках письмо, которое пришло накануне, и которое «ненаглядный сынулечка Темочка» лишь бегло просмотрел наискось.
Отец же читал так внимательно, что даже не заметил, как проснулся сын. Впрочем, Артем тут же закрыл глаза и сделал вид, что вовсе не просыпался. Жили Токаревы все в той же коммуналке…
…Заканчивавшийся октябрь навевал тоску и уныние. В Питере вообще самое унылое время — как раз конец октября и ноябрь, хотя — есть и любители именно на эту пору, но Артем в их число не входил. Он не любил позднюю осень с ее грязью и сыростью.
В 16-м отделении милиции оперативный состав также предавался унынию, и единственной брезжившей где-то в недалеком будущем перспективой веселья были приближавшиеся ноябрьские праздники вместе с Днем милиции. Но до этих праздников надо было еще дожить. Настроение у сотрудников было такое, что никому не хотелось даже выходить из кабинетов — даже операм по «карманной тяге» — а это уже примета, знаете ли, поскольку именно эту категорию оперов как раз труднее всего было именно в кабинеты запихнуть…
Примостившийся на краю старенькой разбитой тахты Артем с легким удивлением слушал, как валявшийся на той же тахте гроза карманников старший оперуполномоченный Сергей Лаптев вяло пытался «уйти в отказ», разговаривая по телефону с доверенным лицом № 2985/81.
— …Слушай, а ты на завтра, там, или на выходные лучше — перенести не могешь?
Эбонитовая сталинская трубка, перемотанная изолентой и впитавшая за долгие годы ВСЕ возможные гостайны, буквально взорвалась возмущением — так что Лаптев, поморщившись, оторвал ее от уха:
— Ты что, Лаптев, гудрона пожевал?! Как я гастролерам буду указывать?! Вы, мол, лучше в Летнем саду пощипайте… Там Толстой гулял!!! Я тебе что гутарю — эти дни на Урицкого зря-пла-та! Мы работаем, Лаптев?
Старший оперуполномоченный вздохнул, снова прижал трубку к уху и примирительно бормотнул:
— Нина, не хипешуй… У меня же и другие дела…
— Лаптев, — сказало в трубке доверенное лицо. — Я тебя четыре года бесплатно стригу… А ботиночки демисезонные ты мне так и не купил… Чавкаем-с. Вот и все твои дела!
— Не купил, — согласился Лаптев. — Ну, так Нина… Денежек-то — хрю-хрю.
— Да ну тебя, с ботинками вместе!
Опер совместил вздох с зевком и положил трубку на пол — оттуда доносились громкие прерывистые гудки.
Доверенное лицо Лаптева — Нина — заведовала детской парикмахерской на Железноводской улице и имела несколько странные пристрастия — влюблялась исключительно в блатных и притом — в карманников. Доходило уже и до того, что она с ними «выходила на линию», сама, правда, пока еще не воровала, а только так — просто «зырила». Но, учитывая ее бешеную энергию и общечеловеческое свойство развиваться в своих начинаниях, никто из знавших ее оперов (а она обстригала чуть ли не все отделение) ручаться бы за ее законопослушное будущее не стал бы…
— Трубочку прибери, — моргнул Артему Лаптев и скроил морду, как у умирающего Ивана Грозного. Токарев вздохнул и положил мезозойскую трубку на такой же ископаемый аппарат. Лаптев закрыл глаза и сделал вид, что засыпает, а потому не замечает укоризненного взгляда младшего товарища.
— Не пойдем? — выждав тактичную паузу, безнадежно спросил Артем. Упрека в его вопросе почти не чувствовалось, но старший оперуполномоченный умел ловить нюансы, а потому засопел и вдруг заорал, как будто его режут:
— А вот у меня — ботинки прохудились! Носки третий день мокрые — воняют!!! А?!! И всем — насрать!!!
Кабинет Токарева-старшего находился через две двери от лаптевского. Василий Павлович как раз пытался с помощью тупого красного карандаша вычертить кривую успехов по профилактике преступлений по линии хищений с автотранспорта. Сама-то профилактика, честно говоря, отдавала запахом лаптевских носков, поэтому надежда была только на густой красный колор (который и не такое покрывал и замазывал) и твердую штабную руку — но ее-то как раз и заставил дрогнуть дикий вопль про ботинки, носки и про «насрать». Василий Павлович тихонько матюгнулся, спешно достал из-под ножки стола скукоженную старательную резинку, попытался аккуратно провести ею по листу — и порвал бумагу на том месте, где было написано «согласовано». Токарев-старший вскочил, запустил резинкой в стенку и побежал к Лаптеву в кабинет — а там старший опер окончательно принял вид упокоившегося русского царя с Артемом (в качестве скорбящего боярина) в изножий.
— Ты чего орешь? — Василий Павлович гаркнул так, что Лаптев от неожиданности подпрыгнул и сел, мгновенно воскреснув, — а как тут не воскреснуть, если у начальника лицо дергается, словно у контуженного военрука?
— Так а что, Василь Палыч, — забубнил опер — ботинки-то, действительно, — того…
— Того?! — начальник розыска еле сдерживал распиравшие его изнутри эмоции. — Хошь, я тебе со складов ХОЗУ ГУВД сапожищи яловые достану?! Но — с условием постоянной носки!!! И с портянками! Чтобы носки не пахли!!!
— Василь Палыч…
— И галифе и папахой!!!
— Да ладно… Прошью я завтра ботинки… У меня сапожник-айсор свой… Я ж не к тому, чтобы, а просто…
Токарев-старший плюнул с пристоном, развернулся и, как ледокол, пошел в свой кабинет, выкрикивая на ходу:
— У кого исподнее порвалось?! Все ко мне!!!
— Да, Василий Павлович… — выглянул из своего кабинета явно недопонявший призывы начальства Птица.
— Уйди!!! — заверещал Токарев. — Уйди по-хорошему!!!
…Сев в свое кресло, начальник уголовного розыска попытался успокоиться, но попытка не удалась. Тогда Василий Павлович схватил со стола лежавший рядом с лампой мегафон, подаренный ему старшиной РУВД. Старшина знал, что Токарев в сердцах часто орет на подчиненных и срывает голос.
— Товарищи офицеры, немедленно прибыть к непосредственному начальнику! — ухнул в коридор из голубого пластика почти морской (по тембру) приказ. В это время на столе у Токарева зазвонил телефон — таких теперь уже и не сыщешь — с гербом и пометкой «ведение секретных переговоров строго запрещено».
— И? — спокойно и даже отчасти вкрадчиво спросил Василий Павлович, сняв трубку.
— Прогалько тебя волнует… — мембрана завибрировала голосом начальника ОБХСС района.
— Не настолько, как тебе кажется! — среагировал на «волнует» Токарев, но главный «бэх» не обратил на это никакого внимания:
— Мы тут информацию серьезную реализуем… Дал бы мне на обыски четырех хлопцев…
Коллега был нагл, как и большинство «бэхов». Причем, что интересно, — оттого, что их посылали далеко и надолго с такими вот просьбочками — наглость не уменьшилась, а, наоборот, почему-то возрастала.
— Чи-во?! — переспросил Василий Павлович. — Скока-скока хлопцев?! Погодь…
Прогалько ответить не успел, потому что в этот момент в кабинет начали протискиваться опера. Первым они втолкнули Токарева-младшего, которым пытались прикрыться, как щитом. Известный приемчик, не правда ли?
Токарев обвел колючим взглядом лица своих орлов. Орлы состряпали такие лица, как будто их по пустяку оторвали от чтения манускриптов в читальном зале Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина. И тут Петров (тот самый, по прозвищу Петров-Водкин) добро и густо рыгнул пивом «Золотой колос» — аж легкий ветерок пошел по кабинету. Это стало тем маленьким камешком, который вызывает обвал в горах:
— Прогалько?! Забирай! Четырех, нет… пятерых забирай!!!.
— Добро, — начальник ОБХСС, не рассчитывавший, честно говоря, ни на одного, удивился и сразу же отключился — пока угрозыск не передумал.
— Что?! Поедете на обыска по — ну, оч-чень серьезной разработке! Наверное, продавщица сельпо на обвесе докторской засыпалась! Таперича обыска! И машину дадут! — орал на остолбеневших подчиненных Токарев. — А как Коявина в ванной утопили — так до Киришей не доехать было! Талоны на бензин — в долг брали! И до сих пор — с приветом, Шишкин! Артем — ты тоже, понятым!
— Василий Павлович! — попытался встрять (а зря) Петров. — Да «бэхи» же скоро и нас понятыми брать будут. Совсем распустились…
— Ты-то куда, еб твою мать! Неделю ж назад, как на губу не попал! Сгинь! Все.
Все вышли, предводимые Петровым, который неделю назад действительно крупно проштрафился. Он фотографировался на звание капитана милиции, и довольный, возвращался из ателье в отделение в кителе, рубашке, припогоненный, но — в индийских джинсах. Ну не нашли по размеру форменных брюк — да и зачем они — не в полный же рост у знамени фотографироваться. От фотоателье до отделения — метров сто пятьдесят, однако их хватило, чтобы Петров попался на глаза проезжавшему мимо заместителю начальника управления кадров ГУВД. Разумеется, он Петрова окликнул — тот быстро оценил оперативную обстановку и побежал проходняками. Но зам оказался настырным и с характером — доехал до отделения, где они с Петровым и встретились, но Водкин снова «пошел в бега», переоделся в инспекции по делам несовершеннолетних и ушел в глухой отказ, чем обозлил кадровика уже по-настоящему. Токарев действительно еле отмазал своего подчиненного от больших неприятностей.
Опера с Артемом гуськом потянулись «сдаваться» — на третий этаж — там базировались «бэхи».
— Если не будет служебной машины — не поеду никуда! У меня насморк с дырявыми ботинками, — не унимался Лаптев.
— Ты заткнешься или нет?! — обозлился Петров. — Из-за твоих же говнодавов и пострадали!
— Да?! А кто рыгнул? О-то! — отбил попытку найти крайнего Лаптев. Петров-Водкин промолчал — крыть ему было нечем.
— Сейчас какую-нибудь картошку заставят куда-нибудь перегружать, — вздохнул Артем, интуитивно пытаясь переориентировать старших товарищей от извечного русского вопроса «Кто виноват?» к не менее извечному «Что делать?».
— Сынок! — хмыкнул Петров — Картошка — это еще хорошо, она в хозяйстве всегда к месту. А я вот как-то раз на складе ДЛТ с «бэхами» работал. Так там столько лишних оловянных солдатиков было! И куда им столько? Понатырили — у-у!
— Зачем? — удивился Артем, а Петров, соответственно, удивился его удивлению:
— Так, а там другого ничего и не было… Не было! Нет, вру, был еще мячик для игры в бассейне. Ну, такой… детский… Так его Жаринов к себе домой унес, а он оказался бракованным — воздух пропускал…
Вот так, со смехохулинками, и доплелись они все до отдела беспощадной борьбы с хищениями социалистической собственности.
Прогалько встретил их, можно сказать, нежно:
— А-а, вот и УР в подмогу!
— Да мы завсегда, несколько развязно поприветствовал старшего по званию и должности Петров — и на этот «непорядок» немедленно среагировал старший опер-«бэх» товарищ Каликов:
— Завсегда… когда наживой попахивает!
Отвечать оперюге-«бэху» представители уголовного розыска посчитали необязательным. Прогалько зыркнул на всех серьезно и начал с ходу вводить пополнение в тайну спланированного мероприятия. Если перевести историю с казенного языка на нормальный разговорный, то заключалась она в следующем: разрабатывали «бэхи» одного красавца. Разумеется, разрабатывали формально как спекулянта. А спекуляцию — это все знают — доказать очень трудно, потому что для этого надо задокументировать не только скупку, но и умысел на перепродажу с барышом. В общем, — гиблое дело, но… приходится делать вид, что борьба со спекулями идет не на жизнь, а на смерть… Но тут — подфартило, потому что разрабатываемый красавец умудрился у «Березки» скупить фунты-стерлинги, правда, не простые, а фальшивые… С ними его и задержали по набою[6] сожительницы вышибалы из бара «Сфинкс» Светланы — под предлогом проверки документов рядом с работой… А тут — фальшивые фунты-стерлинги… (Говорят, что задержанный гражданин Овчаров буквально обомлел от радостных воплей старшего оперуполномоченного товарища Каликова, когда тот понял, что за фунты: «Голубчик ты мой! Страдалец ненаглядный! Ты про 154-ю забудь! Для тебя „спекуляция“ теперь — это как „с облегчением“! У тебя теперь — сбыт фальшивой валюты, а это, мил человек, — под расстрел!»
От слова «расстрел» Овчаров обомлел, кстати, в буквальном смысле — то есть натурально грохнулся в обморок. Каликов тут сам перепугался до полусмерти: «Э-э! Ты это… чего?! Ребята, ребята! Засвидетельствуйте! Я этого мудилу пальцем даже не тронул! А!» С горем пополам откачали, хотя нашатыря, как всегда, не нашлось. И с испугу Овчаров начал сдавать всех — то есть абсолютно всех, кому перепродал и фунты, и стерлинги. А при этом все пытался убедить оперов, что умысла, тянущего на расстрел, у него не было, поскольку он и сам скупал фалыпак за настоящую валюту…
Среди тех, в отношении кого Овчаров дал исчерпывающие показания, народец подобрался разношерстный. Один, например, был дважды судимым квартирным вором — некто Пивоваров Кузьма — и ведь не стеснялся, наглец, с такими данными иностранные деньги скупать! И зачем ему фунты? Другое дело Гер Цыкович Буднер, он готовился выехать на ПМЖ — тут все ясно как стемнеет — надо брать… Но больше всего Овчаров заложил представителей советской торговли — следак целую стопку обысков понавыписывал, а главного «валютчика» определил покамест на трое суток в камеру. Недобро глядя на оперсостав, следак раздал постановления, потребовал докладывать о ходе обысков по телефону на дом и убыл. (Дома он, кстати, первое что сделал, когда снял ботинки и надел тапочки, — это как раз отключил телефон, и только потом уже всласть наорался на дочку, забывшую вовремя полить кактус).
Сотрудники уголовного розыска слушали вводные с одинаковыми недовольными лицами. Для них и свои-то обыски — после того как расколешь, опросишь, следователя вызовешь, допросишь — не в радость были, а так… положено. А чужие обыска! Одним словом — тоска. Артему было чуть интереснее, хоть он и бывал на обысках не раз. Но молодым и должно быть интереснее, молодые себя на таких мероприятиях не то чтобы частью системы ощущают — они чувствуют себя среди своих, и не просто своих, а своих, выполняющих важную и нужную работу…
