Ленинград
…Артем пришел домой поздно, бросил сумку в шкаф, сморщил нос на табачное облако, витавшее в комнате, и открыл форточку.
— Здорово, батя… Ну, накурили-то… Заходил кто?
— Заходил…
Токарев-старший раздавил «беломорину» в пепельнице, глянул исподлобья на сына, устраивавшегося перед телевизором, и тяжело, по-медвежьи, выбрался из-за стола.
— Отец, а пожевать чего-нибудь есть в хате? — спросил, обернувшись к нему, Артем и, поймав его взгляд, осекся. Василий Павлович стоял посреди комнаты, засунув руки в карманы брюк, и слегка покачивался с пяток на носки.
— Пожевать?.. Сейчас я тебя покормлю… Тема, сынок, а я ведь тебя спрашивал вчера про ребят из твоего клуба… И что ты мне ответил? Припоминаешь? — елейно-ласково спросил Токарев сына.
Артем мгновенно все понял — и похолодел. Трудно было не сложить два и два в уме — разговор с опером в мороженице… с этим, как его… Тульским, кажется… А накануне отец действительно спрашивал, не ищут ли часом бойцы из его клуба конфликта со спекулянтами. Надо сказать, что Василий Павлович задал тогда вопрос чисто машинально, даже не из желания действительно что-то узнать, а просто по оперской привычке проверить любую информацию всеми имеющимися средствами. Но Артем тогда отреагировал не совсем адекватно:
— Откуда ты знаешь?
Отец от неожиданности даже руками по коленям себя хлопнул:
— Во, молодежь дает сегодня! Я, ебить твою мать, что: в Зоологическом институте работаю зав. отделом парнокопытных?! Мне государство платит за то, чтобы я знал. Я бы сказал — деньжищи платит… Что-то я не понял… значит, информация у тебя проходила?
— Да так, — с деланным безразличием ответил Артем. — Болтают разное…
— Не мудри, — сдвинул брови отец. — Ты не фантик. Расскажи-ка, что знаешь, мне вот подчиненные докладывают, что парню какому-то руку сломали…
При этих словах Артему словно наждачной бумагой по спине провели… Он тогда еле отвертелся, и отец «купился», так как, естественно, и предположить не мог, что его сын замешан в сумбурной информации молодого опера. Получилось, что Василий Павлович «проговорился» о том, что, как он выразился, ему «доложили» подчиненные. И Артем решил, что их ищут, хотя, по большому счету, никто их, конечно, не искал — официально, разумеется… А потом — опер в мороженице… А теперь вот — отец…
Токарев-старший в упор смотрел на сына.
— Ну, так что же ты молчишь, любимый мой сыночек?! Что же ты не хочешь рассказать папе, как тебя занесло в славную компанию налетчиков?! А?!!
— Отец, я случайно, — забормотал в панике Артем. — Я из Универа выходил, а ребята мимо ехали, говорят, Паше спину бритвой срезали, я и не думал, что так обернется…
— Не думал?! Ах ты…
Василий Павлович даже задохнулся, потом покрутил головой, сглотнул с усилием и заходил быстрыми шагами по комнате, выбрасывая на ходу резкие фразы:
— Если ты, Тема, смеешь думать, что ты несчастный, а жизнь — говно, то знай: плохо мне! Мне!!! Я всю жизнь в розыске, всю жизнь в вонючих кабинетах! Мне для счастья не хватало тебя! Тебя! Счастье — это когда седые волки сыска смотрят на тебя и говорят: «А, это сын самого Токарева! Далеко пойдет! Настоящий легавый!» Вот это счастье! Но, похоже, ветераны, которые видели то, от чего тебя бы просто вырвало, ухмыльнутся по-другому: «А, это сын Токарева! Нормальный парень — три судимости!» Да мне удавиться надо будет после этого! Стыдно… И дело не в карьере! Меня дальше фронта не пошлют, а в окопах без нас — хана! Стыдно! За себя стыдно… Сука, что ж ты творишь?!!
Артем стоял уже по стойке смирно и молчал. Ему хотелось плакать. Токарев-старший носился по комнате, подходил ближе к сыну с желанием ударить, но убирал руки в карманы, хватал пепельницу, но пугался, что швырнет и попадет… Слова отца хлестали Токарева-младшего наотмашь:
— Хули вы барыг грабите?! Давай сразу на сберкассу! Хочешь жизнь закончить — так умри в перестрелке!!! Хоть поступок. Пусть ужас, но мир запомнит надолго. Хоть внутренне уважать будут. А мы хотя бы молча напьемся!!! Я понимаю — нужны средства… Но я, блядь, хоть одну взятку взял?!! А?! Да, приворовываем. И будем!!! Но взяток не берем!!! А ты что?! Сломанный-переломанный своей условной судимостью? Хуй на рыло!!! Ты еще горюшка не хлебал!!! Ты битый на ринге, а это — тьфу и растереть по жизни!!! А видел, как в мясо ногами в кабинете забивают блатных?! А?! Такое лукоморье!!! Вор кишки выплевывает, а его бьют до тех пор, пока не поймет — убивают!!! Как тебе такие ратные подвиги? А те тоже отвечать умеют! Арцыбашева вправду зарезали в трамвае, а не по еблу в парадняке!!! Шесть ножевых и через все лицо — На! Хрясь!!! Мать в гробу его поцеловать не могла, потому что харя напополам развалена!!! Это нынче — зуботычина, и — пошел в цугундер… Токарев-старший остановился, будто забыл что-то, потом вспомнил: достал из тумбы стола бутылку водки, свинтил пробку и засадил несколько глотков прямо из горла, одновременно растирая себе левой рукой грудь, видать, жгло там и кололо. Водку он глотал, как воду, даже не поморщился. Отдышался и продолжил:
— Палитра сказочная! Обоссанные парадняки, холодные батареи. И днями ждем «Прорву». А тот, знаем, бритву из рук не выпускает… Пришел! Так пока сзади держали, он успел все руки порезать! На, дывысь!
И Василий Павлович сунул под нос Артему свои руки со старыми белыми шрамами — хотя тот и так знал историю их происхождения.
— …А потом пили взахлеб! Сначала страшно, а потом весело!!! Я хотел тебе этой густой жизни! Ну, судьба не так повернулась… А ты — к налетчикам? Что вспоминать будем? Я за сыск страдаю, а ты за что? Мы воруем — так это у нас трофеи! А ты?! Я понимаю — не у бабушек. Но это — единственное смягчающее!!! А потом — лагеря вспоминать будем?! А?! Да я любой пожар потушу, не в этом дело… Дело в том, с каким настроением тушишь. Знаешь, с какой бы я радостью на тебя орал, если бы ты опером влип из-за приписок или сокрытия? Вот это — твои должны были быть дела…
Подумав, что отец начинает выдыхаться, Артем попытался вставить реплику:
— Отец, я ничего не брал там — у магазина… Я даже не знал, что Рустик… Что я сделал непорядочного?
Своим вопросом он лишь подлил масла в огонь:
— Ни хуя! А это — не обсуждается! Еще бы — непорядочное!!! Но это — не довод. Я посадил роту порядочных людей! В лагеря послал! Помнишь Гулю-наводчицу? А она попорядочней всей банды была! Никого не сдала! Ребенок двух лет остался… Я ее посадил — самому тошно было! Хочешь, чтобы другому тошно было?! Так посадят!
Василий Павлович наконец откричался, сорвав себе голос. Садясь за стол и наливая водку уже в стакан, сказал сипло, но почти спокойно:
— Жить не хочется, но будем… Запомни, когда в камеру сядешь, — меня сразу назовешь ПАПОЙ! Вот какие там эмоции. Не «батя», не «отец», а «папа»!
Токарев-старший опрокинул в себя треть стакана, закурил папироску, потер глаза. Он выглядел смертельно измученным, будто целую неделю без сна и отдыха разгружал вагоны с картошкой. Артему, хоть он стоял еще и не посреди камеры, захотелось закричать: «Папочка, папа, прости меня! Я не хотел, я больше всего на свете не хотел сделать тебе больно!» В горле у него что-то пискнуло, образовавшийся несглатываемый комок не дал вылететь изо рта этим рвущимся из сердца словам…
Василий Павлович вздохнул, вытащил зачем-то из висевшего на спинке стула пиджака авторучку, посмотрел на нее, усмехнулся:
— Вот, ручку купил себе с золотым пером — 9 рэ 40 коп.! Все ж таки — начальник… Да, немного мы с тобой государевой службой да ночным разбоем нажили… Да, сынок?.. И вот еще что — ты со спортсменами не рви, но и совсем внутрь к ним не залезай. Рядом будь. Чую, их скоро сила. Государству скоро — пиздец. Чую, объяснить не могу. Но — советуйся, советуйся! Я в омутах моченный… Устал я, а ты меня еще в один омут тянешь… Дай посопеть в подушку… мне тебя еще лет сорок на себе переть… А завтра заслушивание на коллегии — врать целый час этим «павлинам» министерским… Чай свежий есть, квартира убрана, есть уверенность в партии и правительстве, есть свежее белье и рубашка, ты на свободе… Прикорну я…
Токарев-старший добрался до кровати, разделся ватными руками, упал в подушку и, мгновенно засыпая, успел пробурчать-пропеть:
— Настал тот день, и кончился ваш срок…
Откуда была эта строчка? Артем не знал… Он накрыл отца пледом и по привычке сел рядом со спящим. Во сне лицо Василия Павловича становилось моложе и добрее. Токарев-младший догадывался, что, вернее, кто ему снится…
Тульский
Ноября 1986 г.
Ленинград
Утро после Дня милиции выдалось для лейтенанта Тульского, как и положено, хмурым. Выпивали накануне крепко — в уголовном розыске по-другому было как-то не принято — а тем более по такому поводу…
Артур очнулся в своем кабинете и с интересом присматривался к своей одежде, пытаясь понять: был ли он дома, а если нет — то, собственно, где же был?!
Из тяжких раздумий его вырвал телефонный звонок.
— Слушаю, — сказал, сняв трубку, Тульский, таким голосом, что и сам немного испугался.
— Да здравствует Краснознаменный имени Сутулого милицейский флот Ленинградских облисполкомов! — Варшава на том конце провода имитировал речь Ленина, но Артур его все равно узнал:
— Привет. Как ты?
Вор помолчал немного, а потом сказал уже безо всякого ерничества:
— Да… По-всякому. Давай-ка поболтаем.
Тульский, несмотря на похмелье, встревожился: Варшава никогда на жизнь не жаловался, и если он на вопрос «как дела?» отвечает вдруг уклончиво, то…
— Что-то случилось? Я что-то не разжевал…
— Жуют в стойле фраера под уздой! — не скрыл своего раздражения вор. — Мне поговорить с тобой надо.
— Ща нарисуюсь…
«Нарисовался» он действительно быстро. В квартире Варшавы остались следы гостей. Судя по замызганному закусону — разговаривали в сердцах, а к приходу Артура вор всех сдул. Он казался сильно выпившим и каким-то нервным.
Тульский подсел к столу — Варшава налил полный стакан себе и такой же — Артуру:
— Просыпайся, хмурое утро! Слышал я, Ваша Благородие, что Вам наконец-то очередное звание присвоили — к праздничку, с учетом снятия ранее наложенных взысканий и обещаний впредь не допускать? Так что — цельный лейтенант уже?
— Да, — Тульский чуть более торопливо, чем следовало бы схватил свой стакан. — Вчера как раз… все вместе и отмечали. Мокруха, правда, двойная не ко дню случилась, но хоть не на моей земле… Ну, будем!
Артур молодцевато поднес было стакан к губам, но выпить не успел.
— Поставь стеклотару!
Тульский непонимающе заломил бровь и чуть опустил руку.
— Поставь на стол!
Артур со странным выражением на лице пододвинул свой стакан к тарелке с недоеденным минтаем. Варшава между тем хлопнул свою водку, понюхал хвост рыбки горячего копчения и со злостью швырнул его на стол:
— Вот что! Я с тобой сколько раз калякал? Долго-долго! Увещевал! Тебя в ментовку зачем засунули — чтобы ты нам помогал? Дурень! Чтобы ты человеком стал приличным! А я чую, что дворовый дух еще в башке витает!
— Что-то я не… — начал было Тульский, но Варшава перебил его:
— Не разжевал? Так сейчас разжую!!! Быть может, старая тюрьма центральная меня, парнишечку, по новой ждет? Не терпится?!
— Да что случилось-то? — не выдержал не ведавший за собой никакой особой вины Артур. — В чем дело?
Нахохлившийся вор искоса глянул на него:
— Что случилось… «Разжевал», «нарисуюсь», «мокруха»… А какие интонации! Ты офицер или приблатненный? Косо не смотрят еще? И опять нам не в шах у ментов — они вломаны ловко вздыгают. А ну-ка, шкура, продерни по натуре, наховеру карась растусуй, а коль не в кипешь — канай-ка, профура… Нравится такой язык?.. Ты тогда на нем и говори! Между ебаных протиснуться не удастся! Либо — либо. Заплутал? Прибыль в упор не видишь!
Тульский подпер рукой чугунную голову, подумав, что старик просто опять решил его повоспитывать:
— Да что ж такое приключилось?!
— Настроение я твое почувствовал! Е-мое! Как ты сидишь? Ты себя вот сейчас со стороны видишь? Два урки — если со стороны глянуть. А должны быть: лягавый и вор! Нюхай мнение! Знаешь, когда я пойму, что был прав? Когда выправку увижу, когда взгляд увижу, какой я через столы у оперов наблюдал! А пока ты только уркаганские искорки рассыпаешь! У меня вот тут кореша сейчас сидели, они тебя на улице видели — и ни один не сказал: «опер». Почему? А у них глаз с прищуром! А потому что не опер! Обидно?
— Нет!!!
— Хуево!!! Значит, ты еще наших замесов! «Мойку»[10] до сих пор во рту гоняешь, как пустышку дитятя…
Тульский одеревенело помотал головой:
— Я хотел сказать… что это не обидно, это… дурно… А бритва… это же просто талисман — ты сам мне подарил.
Варшава кивнул, но обороты наезда сбавить не торопился:
— Вот! Я о чем! А ты глаза вылупил, как кассирша в сберкассе при появлении Гоп со Смычком… Не ожидал?.. Чего развалился? Походка вора должна быть не хамская, а почтенная. Кум же бродит упруго и с наглецой! Выбирай — в какой руке? А у тебя манэры, как у кронштадтского морячка, нахватавшегося блох… дело не в «мойке», а… Выбирай — ты курящий или нет?
Несмотря на то что подобные разговоры уже случались, Артур снова чувствовал себя, как будто ему поставили финку к груди и давят, давят — вот сейчас проткнут рубашку и потечет кровь… Тульский был не из пугливых, но взгляд Варшавы, скребущий по его мыслям и бьющий в самую сердцевину его амбиций и комплексов, — был страшен… А еще — Артуру показалось, что за агрессией вора скрывается и какая-то собственная растерянность.
— Я хочу тебе жизни — тяжелой и спорной, но порядочной, людской… Ладно, выпей за свое лейтенантство… Повод есть… Только не до конца хлебай — тебе ж еще работать…
Тульский, дергая кадыком, споловинил граненую тару, зажевал огурцом и почувствовал, что действительно стал просыпаться. Варшава оценил его выступивший румянец и вздохнул:
— У нас под Воркутой ндравы были тяжелые, поскольку там — круг заполярный. Короче — даешь уголь! Переплюнем Интинские лагеря. Был у нас там один такой — сержант Уболесков, умел вытаскивать зубами гвозди из столба с рельсой. У него присказка была: «Наш „Боевой листок“ — самый жесткий, хуй подотрешься». Н-да… Его потом кто-то при выходе из шахты распилил поперек… Как? Нравятся такие истории?
Артур закрыл глаза.
— Лежу на пляжу я и млею и жизни своей не жалею! Хорошо ли тебе, Артур?
— Плохо мне, Варшава…
— А как ты решил жить, Артур?
— По совести, Варшава…
— По совести? Ну так вот тебе еще: когда втыкаешь нож в живот, да надавливаешь — тот дергается, и получается, что с проворотом. Пацаненок тогда завсегда хлюпать начинает, да привставать, что ли… тогда надо наваливаться, чтобы это приглушить…
— Зачем ты?..
— Зачем… Затем!!! Хочешь честно о счастье? Лови! Так вот — после забоя идешь и думаешь, есть горячая вода или нет? Приплелся, а она есть! Хозявой мелкий ежик на голове потер, вышел, а в раздевалке тепло и с построением не гонят. Посидишь, поулыбаешься… Дошел до столовки — рыба! И твоей смене — последней — весь противень достался! В отряд пришел через морозец, а жулики не спят, но и не горланят! Чайку — тяп, перекурил и на чистую простынь. Через секунду она уже теплая, и ты засыпаешь, зная, что завтра на развод не вставать… Вот оно — счастье! Зачерпнуть тебе такого? Услышал ли ты меня, Артур?
— Да. Наверное… — опустил голову Тульский.
Вор удовлетворенно кивнул, плеснул себе еще водки в стакан, посопел в него, однако пить не стал, отставил в сторону. Вздохнув тяжко, поднял глаза на Артура:
— Ну, если услышал — тогда давай о деле поговорим…
— О деле? — встрепенулся Тульский. — Значит, все же случилось что-то?
— Случилось.
Варшава замолчал, закурил, сделал две глубокие затяжки и спросил глухо:
— Раз ты про двойную мокруху вчерашнюю помянул, значит, за Курлисова Вячеслава Сергеевича — в курсе?
— Конечно, — Артур ожидал чего угодно, но только не этого. — С главка двое приезжали, опорник[11] заняли… Меня как молодого им в подсобные выдали… А откуда ты…
— Оттуда, — перебил его мрачно вор. — Это Славка-Проблема. Ты его, кстати, даже видел как-то раньше, давно, правда. Он в тот вечер со мной был. Знай это. Не то, что делов каких — концерт, посвященный Дню милиции, смотреть шли — ко мне же… Поверь…
— А… — сказал Тульский, совершенно охренев, но чувствуя, как хмель выветривается из головы, будто выдуваемый ледяным сквозняком. — А как же тогда…
Варшава жестом оборвал его:
— Пионэра своего не забыл еще? Из-за которого ЧирканИ с Вестом в зону пошли?
Артур уже даже и не пытался ничего спрашивать. Голова у него пошла кругом. Вор затушил окурок и начал рассказывать такое, отчего лейтенанту милиции, уже многое повидавшему, стало знобко между лопатками.
…В тот вечер Варшава и Слава Курлисов по прозвищу Проблема стояли в очереди в гастроном с чеком на триста граммов косхалвы. Ноябрь — время неуютное, тем более, что и праздники уже прошли — но нынче вся страна отмечала День милиции, так что повод под хохотунчик выпить был. Тем более, что Слава обожал концерты в День милиции — смотря их, он добрел и раздавал хорошее настроение окружающим. Юморил он в эти часы от души, и вообще для Проблемы этот день был вместо дня рождения. Дело в том, что свои настоящие дни рождения Слава не справлял уже десятилетия, потому как аккурат в шестнадцатилетие был арестован, и осадок остался на всю жизнь.
В магазине пахло слякотью вперемешку с опилками, рассыпанными на мраморной плитке пола. Кореша уже затарились всем необходимым, осталось достоять до косхалвы, которую очень любил Варшава. В честь праздника они не стали лезть без очереди, но ехидные характеры брали свое — стоять просто так им было скучно. Слава аккуратно продавил мизинцем крышечку на бутылке кефира в сетке стоявшей перед ними женщины:
— Ой, гражданочка, а у вас кефир просроченный!
Полная женщина в демисезонном пальто обернулась:
— Спасибо…
Она кокетливо улыбнулась, решив, что к ней пристают, но приятели уже переключились на хмурую продавщицу. Искоса поглядывая на нее, Слава громким полушепотом начал свое концертное выступление:
— Ишь бумаги ложит на весы! Грамм шестьдесят на ум пошло!
— Согласен, — подыграл ему Варшава. — Страх совсем люди потеряли!
— Помнишь, с нами чалился продавец сельхоз-мага?
— Тот, что цынгу уже на этапе подхватил?
— Он самый! Так вот, дали ему четыре года…
— За шо, не припомнишь?
— А он из каждого ящика по нескольку гвоздей вынимал. По мелочи тырил, расхититель. Так при обыске все гвозди у него в хате повыдергивали как вещественные доказательства, потом эксперты колдовали-мудрили, какие откуда. И ведь доказали. Да-а, БХСС может, когда захочет…
Очередь зашелестела смешками. Продавщица начала злиться и путаться.
— Очень смешно! — парировала она через головы покупателей, приподнявшись на носочки.
— Обхохочешься, — согласился Слава. — За гвоздь по году!
Какой-то мужчина в добротном галстуке решил назидательно возмутиться:
— Чем хвастаетесь?
— Свят-свят-свят, — испуганно перекрестился Проблема. — Мы вот вчерась планировали зубило с арматурного цеха умыкнуть — всю ночь мозговали…
— И очень правильно, Славик, что вовремя отказались от преступного умысла, — скроив лицо куриной попкой, подхватил Варшава. — Во-первых, совестно. Совестно и стыдно. А во-вторых, опасно.
— Еще бы! В местах скупки зубил у уголовки агент на агенте козлом погоняет!
Вот так, шутя и дурачась, очередь достояли и косхалву получили. Настроение было фартовое. Поскольку до концерта еще оставалось достаточно времени, решили заглянуть в «Бочонок», размяться пивком с солеными сушками. В пивбаре, как всегда под вечер, было тесновато. Слава по-хозяйски подвинул сидевшего с недопитой кружкой молодого человека:
— Братишка, задницей вильни в сторону!
Варшава ухмыльнулся и, продолжая беззлобно хохмить, назидательно сказал:
— Слава, следи за базаром! Паренек привыкнет, потом по «шоферской статье» загремит![12]
Парень юмора не понял. Это было видно по его злому лицу, с которым он вынужден был прижиматься к чужой компании. Слава глянул на него и пояснил добродушно:
— Мы говорим, что неправильно задом сдавать — иногда накладно выходит…
— Хотя в трудную годину недостатка в барбарисках не будет!
Варшава и Проблема захмыкали над своими же остротами. Молодой человек сжал зубы и отвернулся, уставившись в пасмурные очертания Среднего проспекта за окном…
Между тем приятели переговаривались. Тема была проста: годы мчатся, жизнь ломала и свободу отнимала, но память — не зла, она выбирает только хорошее, а надежду можно разделить на сколько угодно друзей…
А парень продолжал прислушиваться к их разговору, и прислушивался он недобро. Интуитивно он, видимо, понимал, что его обстебали — к тому же легко и запросто так. Амбиции его просто распирали, но открыто вступить в конфликтный диалог он не мог — упустил темп, да и дядьки были явно языкастее его.
— А пивко-то — дрянь сегодня, — заметил Варшава.
— Ну! — согласился Проблема. — Колямба-бармен, наверное, его водой из-под крана бодяжит, супостат. Нет, чтобы кипяченой!
— Построение социализма в нашей стране не означает еще, что сознание всех советских граждан стало социалистическим…
— Да, верткий народец у нас обитает… Верно? И Слава тыкнул локтем сидевшего рядом парня. Тот медленно повернул голову:
— Вам чего?
Проблема с грустным лицом Пьеро повернулся к Варшаве:
— Не хотит с нами общаться.
— Да ладно тебе, не приставай, — махнул рукой вор, но в этот момент молодой человек медленно и раздельно произнес:
— Мужики, зачем вам проблемы?
Слава слегка поперхнулся пивом:
— Это что за мужики рядом с ним?[13]
Варшава не был настроен конфликтовать и потянул приятеля за рукав:
— Пошли-ка домой, к телевизору — в нарды катанем…
— Нет, я по поводу проблем, — не согласился Слава и полностью развернулся к незнакомцу. — Ну, я — Проблема, и что?
— Идите играйте в нарды, — с заметной долей брезгливости в голосе посоветовал парень.
— А, — сказал Проблема. — На большее мы, судя по интонации, не тянем, да?!
— Я этого не говорил.
— А я это услышал. А мы, может, и в шахматы могем?
— Могете? — презрительно дернул губой парень.
Слава цыкнул зубом:
— И всю дорогу молю я Бога… Придется в шахматы обучиться — позорют. Сегодня же купим.
— Ага, — негромко с издевкой сказал, глядя в свою кружку, парень. — Купите. С клеймом Ланга.
Последних слов парня Проблема не понял, но поднявшийся уже Варшава потянул его за рукав и вытащил из-за стола. Отойдя от бара метров на сто и поправляя сверток с косхалвой в глубоком кармане своего пальто, Слава пробурчал:
— Я чего-то не понял… Это он про каторжанское клеймо, что ли, намекнул, жабеныш?
— Да нормальный парень, — отмахнулся Варшава. — Чего ты?
Но Проблему, видимо, зацепило:
— Глаза у него… как у слепого — бельмастые какие-то… неживые… И еще про клеймо мне вкручивает…
— Про какое клеймо? — Варшава финала пикировки с парнем не слышал, так как уже вставал в тот момент из-за стола, а молодой человек говорил очень тихо.
— Дескать, на лбу у меня — клеймо Панга!
Вор улыбнулся:
— Пошли-пошли, скоро Кобзон тебе споет…
Слава фыркнул, и, соглашаясь с тем, что проблема не стоит выеденного яйца, свернул на другую тему:
— А я вот не понимаю, почему в День милиции не славят вертухаев? Впадлу, что ли?
— Так они же ВВ.[14]
— Ну и что? Тогда пусть учредят День часового!
— Хорошо. Так и напишем указ — День Часового на вышке!
И тут Варшаву будто в сердце толкнуло что-то, он даже остановился:
— Погоди, погоди… Какое клеймо?.. Панга?.. А может быть, Ланга?!
Слава посмотрел на него недоумевающе:
— Ну, Ланга… и что теперь?
— Так «ну» или Ланга?!
Проблема пожал плечами и, не дожидаясь Варшавы, снова побрел вперед.
— Стоять, Зорька!
Слава даже вздрогнул от окрика вора и удивленно оглянулся — глаза Варшавы лихорадочно блестели в отсветах фонарей, казалось, что они горят, как у почуявшего кровь волка:
— Клеймо мастера Ланга стояло на тех шахматах!
— На каких «тех»?
— На которых Бест с ЧирканИ спалились!
Проблема был в курсе той странной старой темы, поэтому врубился быстро:
— Ебить твою мать! А ты точно помнишь? Вор оскалил зубы:
— Точнее некуда. Специально интересовался… Я ж туда сам пацанов и послал… Вопросы были… и ко мне в том числе…
Слава облизал в волнении губы:
— А может, жабенок этот — образованный просто?
— Ни хуя не «просто»!!! — мотнул головой Варшава. — Это надо спецом быть… или саму вещь знать хорошо. Так бывает, Славик, земля имеет форму чемодана! Побежали, главное, не шухарнуть его…
Они добежали рысью до «Бочонка», вор сделал жест ладонью, и Проблема остался на улице.
Чуть запыхавшийся Варшава заглянул в зал — парня там уже не было. Вор на всякий случай проверил туалеты — тоже никого. Варшава выскочил на улицу и нервно закурил:
— Так, Слава, — у нас четыре стороны, мы выбираем две. А это — половина. Проблема кивнул.
— Я по Семнадцатой к Большому, ты по Семнадцатой к Малому.[15]
— Делаем!
Варшава побежал в свою сторону, вынюхивая тени по сторонам, за десятки метров вглядываясь в спины прохожих. Примерно так же поступил и Проблема, увидеть которого живым вору было уже не суждено…
* * *
То, что случилось со Славой дальше, Варшава видеть уже, естественно, не мог. А случилось вот что: пройдя немного к Малому, Проблема решил проскочить вдоль проходными дворами. Нырнул в темень и, выскочив на Донской переулок, увидел в сумраке медленно идущего парня. Издали было не понять — тот ли это «знакомец» из бара или какой-то «левый» прохожий.
— Товарищ Ланге! — окликнул по-простому Проблема.
Парень мгновенно остановился, оглянувшись, всмотрелся и так же мгновенно прыжком ушел в подворотню. Слава ощетинился, мимоходом оценив отточенность движений незнакомца. Раздумывать было некогда, раз масть пошла, — Проблема ощутил прилив адреналина в крови, втянул ноздрями азарт погони — и бросился следом…
Слава был опытным уголовником, поэтому, вбежав во двор, резко остановился, затем прижался к стене дома, присел на корточки, отдышался и закурил. Подворотня была удачной, она выходила во двор-колодец, заканчивающийся тупиком. «Амба тебе, шахматист!» — подумал Проблема, еще не совсем понимая, что делать, когда он найдет парня. А с другой стороны, он был уверен в своих силах и планировать ничего специально не собирался, полагал, что достаточно будет дать пару раз сучонку в горло, взять его за ухо и уже вместе идти искать Варшаву…
Докурив папиросу до половины, Слава услышал скрип окна прямо над собой. «Ах ты, шпиен!» — подумал Проблема и рывком открыл дверь в парадную. Вторая дверь была полузакрытая. Слава резко остановился и потянулся телом вперед, как при команде «Ша-а-гом…». В этот момент ему в грудь вошел металлический прут. Проблема осел на колени, широко раскрыл удивленные глаза и умер…
Вот так Слава дожил до своей смерти. Он был настоящим преступником — настоящим в том смысле, что являлся органичной составной частью мира разбоев, краж, изоляторов и колоний. С четырнадцати лет он это ни от кого не скрывал и не врал себе. А кликали его Проблемой за то, что он всегда приходил в гости не вовремя и, если большая кодла уезжала куда-то с вокзала, то, единственный, опаздывал и постоянно терял свои и чужие вещи. В общем, с ним постоянно случались всякие проблемы. Наверное, у него было нарушено чувство такта с жизнью. Он даже на допросах умудрялся все переврать так, что потом у подельников переспрашивал: «Слушай, я чего-то запамятовал, а как оно на самом деле было?» Но Проблема был не ломовой, он спокойно и без подвыва никогда никого не сдавал, а если что и отчебучивал, то отчебучивал по-доброму. Все это знали и не обращали на его вечные «истории» внимания. Жил он у своей бабушки, и опера, когда приходили за ним, всегда давали ему спокойно собраться, не задавая лишних вопросов, — все равно отшутится.
— Бабуля, где пальто, в котором я сижу? — спрашивал Слава и уходил на несколько лет. Его очень любила бабушка и замужняя соседка по коммуналке, учительница младших классов. Про любовь соседки он ничего не знал.
— Вы уж, касатики, его не бейте! Посадите, но не бейте! — причитала бабушка при арестах.
— Да что вы, бабуля, как можно! — отвечали сотрудники и уводили его всегда по-людски — спокойно. Проблема никогда никого не убивал и даже не собирался…
Теперь он лежал в странной позе между дверями парадной: тело его не смогло упасть с колен грудью из-за железного штыря и завалилось набок.
…Убийца ногой перевернул Славу на спину, обшарил карманы и нашел перочинный ножик. Он стянул с мертвеца шарф, протер рукоятку, открыл лезвие и вложил номе Славе в руку, потом помял его сжатый кулак так, чтобы на ноже остались отпечатки. А потом перевернул Проблему в то положение, в котором застигла его смерть.
На третьем или четвертом этаже загремела раскрывающаяся дверь, однако убийца не выскочил из парадной. По шагам он понял, что спускается молодая женщина. Убийца специально пару раз распахнул дверь парадной и вскрикнул:
— С ума сойти! Пьяный, что ли?!
Женщина между тем уже спустилась со второго этажа на первый.
— Вечер добрый. Во допился! Не ваш сосед?
— Боже сохрани! Ой, что это?
Женщина нагнулась к трупу. Молодой человек очень резко носком ботинка ударил ей в лицо. Женщина мгновенно потеряла сознание и завалилась на убитого. Убийца выдохнул сквозь зубы и шарфом Славы удушил ее. Женщина не хрипела и не сопротивлялась, она умерла через минуту… Парень быстро и сноровисто расположил оба трупа так, что внешне казалось, будто бы они умерли в какой-то возне друг с другом. Результат его удовлетворил, он улыбнулся. Напоследок убийца сдернул с женского трупа сумочку, достал оттуда записную книжку с десятками каких-то листочков и отшвырнул ее на метр. Оглядел картину, как художник, ищущий место для последнего мазка — и, словно опомнившись, надорвал на женщине блузку. Увидев белое тело, он залез рукой за бюстгальтер и потрогал грудь — она ему не понравилась…
…Домой он пришел минут через тридцать, включил телевизор и услышал здравицы в честь милиции от двух известных ведущих. Настроение у него было приподнятое…
* * *
А Варшава еще побродил по 17-й линии, изрядно продрог, разозлился, устав волноваться, и пошел навстречу Проблеме. Пройдя пару раз до Малого и обратно, начал было уже сетовать на кореша, но вдруг услышал характерный звук «канарейки». За ней с сигналом сирены проехала в сторону Донского переулка «скорая». Вор прибавил шагу, предчувствуя беду и не понимая, что же могло случиться? Почти добежав уже до подворотни, вор осторожно заглянул в нужный двор — перепутать было трудно из-за суеты, шума и мрачных отсветов мигалок. Так как зевак во дворе собралось с избытком, Варшава подошел вплотную к подъезду. Он никого ни о чем не спрашивал, лишь слушал, а люди наперебой делились версиями друг с другом. Если опустить живописные детали, то вырисовывалась следующая картина: в парадной убили женщину, а она сама (или, как версия — ее приятель) убила нападавшего. Варшава даже головой покрутил и решил, что ошибся, заподозрив недоброе, что надо идти дальше и искать Славу… Но тут он услышал, как поддатый дежурный опер кричит в газике в радиостанцию: — …Документы на Курлисова Вячеслава… Кур-ли-со-ва!!! «Константин» первая!.. С нашей земли… Женщина — Гороват Алла… «Григорий» первая… живет в этом же подъезде! …Какая разница, если установлены… Оба криминальные… Дай пару участковых!.. А у меня тоже праздник, между прочим!!! Даже два теперь праздника в парадной…
«Скорая» уехала через несколько минут. Потом приехала оперативная машина с пьяными в хлам по случаю Дня милиции куражливыми операми. Вор еще немного послушал, кто что говорит, и ушел со двора.
Он пошел, не контролируя себя, в сторону Смоленского кладбища. Мыслей не было, потому что все случившееся напоминало бред, галлюцинацию, сонный морок… Варшава понимал, что анализировать ему пока нечего — слишком много непоняток и слишком мало реальной информации…
Добредя до телефонной будки, вор стал звонить за десять копеек (двушки не нашлось) Артуру домой, но, набирая шестую цифру, вспомнил про праздник, и перезвонил на работу. На том конце трубку сняли, но Варшава свою повесил, так как по голосам и реву магнитофона понял, что в кабинете Тульского все уже «никакие».
Решив отложить разговор с Артуром на утро, вор пошел к себе домой. Он знал, что не будет спать всю ночь. Он шел и думал: как же так, и при чем здесь некая гражданка Гороват? Несколько версий он сразу же отбросил, потому что мысль об изнасиловании вызвала у него тошноту, а вариант неудачного разбоя — дерганье левого века. Варшава слишком хорошо знал Проблему…
Придя домой и заварив себе чифиря, вор позвонил нескольким своим корешам и стал ждать их. Шоковое отсутствие мыслей сменилось вдруг лихорадочной работой мозга: «Может, женщина тоже узнала этого шахматиста? Такие случайности… А если?!» Наконец до Варшавы дошло, он вскочил и забегал по квартире: «Господи, как же я сразу-то не подумал… Я же теперь его в лицо знаю… Мне жить еще лет тридцать да осталось… неужели за тридцать лет ни разу не встречу?! А ежели не встречу — как помирать-то? Убил — он!!! И женщину — он!!! Ничего… Чуть добавить информации… Должен встретить. Мы тоже не последние люди… Наверняка — он обоих… да! А молодой ведь, как в кино — культурный… Я заставлю его шахматные фигуры глотать!!! Белую пешечку, черную… Не сдохнет — станет от доски откусывать… мы же не звери — я ее маслом намажу… Ну, сука, тварь перхотная!..»
Варшава сам себе не врал, он уважал себя и страшно жаждал встречи, понимая, что раньше времени он на нее не попадет, но и не опоздает. Вор это знал. Он боялся пока сказать себе только то, что враг — умный, ловкий и не из их мира. Он вообще… непонятно, из какого мира… Пока только тень от него изменяет жизнь всех вокруг…
…Варшава говорил долго — у Артура успело пройти все похмелье, и голова начала болеть теперь уже от другого, Вору Тульский поверил сразу же — по интонации, по дергавшемуся кадыку, по чувству. Да и вообще, Варшава ему никогда не врал — хитрить, не договаривать чего-то мог, а врать — не врал.
Когда вор замолчал и устало снова расплескал остатки водки по стаканам, Артур шумно выдохнул, будто вынырнул из проруби, и спросил:
— А ты думаешь, что это тот… как его… Никита, кажется?.. Я лица-то его не помню теперь… Только улыбочку странноватенькую и глаза… Такие — неприятные… Я тебе говорить тогда не стал…
— Ничего я не думаю, — зыркнул Варшава воспаленными глазами. — Все, что знал — тебе рассказал, в деталях… Однако же по возрасту мальчонка этот аккурат тянет на того пионэра, что велосипед хотел… Глаза, говоришь? Вот и Славка, покойник, разглядел, что глаза у Шахматиста, как у слепого…
Тульский, не чокаясь, выпил во помин Проблемы и даже занюхивать не стал — водка глоталась, как вода, алкоголь мгновенно пережигался адреналином. Вор молчал, словно ждал чего-то от Артура — тот напряженно думал о чем-то, наконец, прервал тягостное молчание:
— Честно говоря, не знаю, что и сказать… Боюсь, опыта у меня не хватит сработать такое… Ужас какой-то загадочный…
— И по мне — загадочный, — кивнул Варшава. — Хотя я, ты знаешь, много случайного и заиндевевшего видывал… Но чтоб такое?!! Сыскать его надо, сынок, этого Шахматиста-Невидимку… Из-за этой гниды нет Славы — в лагере бы за Славку жулики и невинную душу на небеса уговорили… Да к тому же… Хлопчик-то этот навряд ли остановится в делах своих пакостных, на комбайнера переучиваться не пойдет… Чую я — не простой это парнишка. Кто — понять не могу, но не простой…
Артур потер лоб, пытаясь конкретизировать мысль, внезапно пришедшую ему в голову, потом глянул на вора, начал было уже говорить, но сглотнул слова.
— Ну, не менжуйся, опер! — рыкнул на него Варшава. — Ежели натумкал чего — выкладывай, обсосем!
Тульский осторожно начал:
— Я не знаю, как ты к этому относишься…
— Ну, говори, говори!
— А если поговорить с начальником ОУРа?
Вор аж голову вскинул:
— С Токаревым? Кому поговорить?
— Тебе, не мне же… Я все равно убедительную легенду не слеплю — откуда весь расклад знаю…
Варшава досадливо скривился, как от зубной боли:
— Ты че, парниша, сдурел?!
— Да ты погоди, не спеши…
— Сдурел, говорю? Мы с ним друг про друга знаем столько всякого… однако ж не выпивали… Как ты себе это представляешь? Он удивится, мягко говоря, да и мои не поймут…
Поняв, что при всем внешнем возмущении вор начал-таки размышлять над предложенным вариантом, Артур насел на него:
— А зачем об этой встрече по радио объявлять?
Варшава попытался дать Тульскому, азартно перегнувшемуся через стол, щелбан в лоб, но опер ловко увернулся.
— Да ты знаешь, как подобные встречи тайные называются? Я — вор! У нас, если узнают…
— Погоди, погоди, — выставил вперед ладони Артур. — Я тебе что предлагаю?
— Что?
— Просто поговорить.
— О чем?!
— О том, что случилось… Как ты это видишь. Ты же не информацию сдавать пойдешь…
— А я это вообще никак не вижу, — ворчливо и, в общем, нелогично, огрызнулся Варшава. Тульский понял, что зерно сомнений упало на благодатную почву, и продолжил убеждать:
— Однако, ночью не спал?
— Не спал.
— Значит, надо всем переговорить… Потому что в этой истории если кто и сможет что-то реальное сделать, так это Токарев. Я — по-честному — не вытяну… И еще… я могу его попросить… подготовлю позиции… у меня есть с ним отношения… думаю, он мое мнение учтет.
Вор помолчал, поскреб затылок, спросил уже спокойнее:
— А ты не молод, чтобы сам Токарев твои мнения учитывал?
Артур уверенно покачал головой:
— Поверь, была небольшая история… В общем, я могу.
Варшава, подперев щеку рукой, закрыл глаза так надолго, что казалось, будто он заснул. Тульский терпеливо ждал. Наконец, вор, так и не открывая глаз, пробурчал:
— Ладно, иди служить Родине, лейтенант. Старайся сажать только злых и гнилых. Я тебе перезвоню… скоро. Надо пожить малеха с ентими мыслями.
Когда Артур ушел, Варшава тоже засобирался — ему надо было еще со многими переговорить…
За этот день он повстречался со многими блатными и наслушался много разных глупостей. Кое-кто, впрочем, говорил дело, но в основном — общими фразами. Донесли до Варшавы и мнение некоего Жоры-Туры — тот вечно находился во Всесоюзном розыске и, надо отдать ему должное, не залетал, хотя Питер посещал исправно. Жора давно шипел на Варшаву и показывал свое жало. И не то чтобы между ними какая ссора была — они просто были разными, разными по всему. Жора был по своей природе подл, но — далеко не дурак, и на кровь способный, особенно если кинут оскорбление в глаза и при всех. Так вот, Тура припомнил Варшаве все — не в глаза, но некоторые вещи крыть было нечем. Среди жулья он вел такие разговоры:
— Редеют ряды. «Шива» сел непонятно как, хотя мешок беличьих шкурок так и не нашли. Менты — ладно, но и Варшава — не нашел! А Шиву порезали на пересылке, а потом в больничке залечили до смерти… А ЧирканИ с Вестом — когда их с поличным взяли? Кто б сомневался?! Теперь Проблему решили с телкой приблудной… И снова Варшава — ни ухом ни рылом…
* * *
Варшаве всю эту гниль передали быстро. Вору некогда было разбираться с Жориным языком, тем более что по-быстрому это все равно не получилось бы. Варшава только сопел зло и думал, что если при таких раскладах еще и о встрече с Токаревым узнают — тут уж не отрешишься, мол, свой мент на прикормке — слава-то за начальником розыска устойчивая…
Но вор был характерным. Поняв, что обстоятельства и, в частности, Жорины мутиловки, диктуют ему отказаться от встречи с Токаревым, Варшава позвонил вечером Артуру и сказал коротко:
— Согласен. Когда ему будет удобно, но не у него в кабинете…
…Тульский не любил потом вспоминать, что он мямлил начальнику розыска — но, главное, Токарев тоже согласился на разговор. С легкой руки Артура вор и начальник ОУРа встретились на следующий день на набережной Лейтенанта Шмидта возле памятника Крузенштерну. Тульский в разговоре, естественно, не участвовал, он переживал у себя в 16-м.
…Токарев и Варшава здороваться за руку не стали, но друг другу улыбнулись — слегка. Беседу начал Василий Павлович:
— Что ж это мы, Май Любнардович, через молодежь списываемся? Я бы твой голос и по телефону узнал…
Вор откашлялся и «отбил подачу»:
— Ты, Василь Палыч, знаешь — я по таким телефонам не звонарь.
— Да ладно, — хмыкнул Токарев, закуривая на ветру. — У меня дури бы не хватило — тебя вербовать.
— А я не хочу серьезных людей посылать куда подальше, — ответил Варшава.
Со стороны забавно, наверное, выглядело, как оба тщательно «соблюдали протокол». Но их никто не видел, кроме случайных прохожих. По крайней мере, оба на это надеялись.
Покончив со «вступительной частью», Василий Павлович предложил перейти к сути:
— Но иногда ведь есть о чем потолковать?
— Ох, есть, — вздохнул вор.
— Слушаю тебя внимательно.
Варшава кашлянул и заломил бровь:
— Тебе обстоятельства известны намного лучше моего…
— Смотря что ты вкладываешь в определение обстоятельств.
— Я в тот вечер был со Славиком…
Токарев кивнул:
— Тебе видней. И —?..
— Если б что было в тот вечер, так не пришел бы разбираться…
— А ты разбираться пришел?
Вор чуть нахмурился, уловив попытку «прихватить за язык», но сдержался и ответил вежливо:
— Не пришел бы объяснять… сам бы хвостом подмял, ты б через месяцок через шпиенов исковерканную маляву получил и…
— Ничего бы не доказал?
— В таких делах — нет. Ты извини — я тебя задеть не хочу.
— Я понимаю. Но по-всякому бывает.
— По-всякому! А в этот раз — я сам не знаю, как… Веришь?
Токарев ответил через короткую паузу:
— Больше да, чем нет.
Вор удовлетворенно кивнул, чуть разжался и уже спокойнее рассказал про весь тот вечер, упомянув даже про косхалву и День милиции. После некоторых колебаний он рассказал даже о шахматах с клеймом мастера Ланга:
— Токарев, я о тебе много знаю, ты с языком дружишь. Сейчас я тебе рассказал, как сам лично посылал Беста с ЧирканИ на хату… Я это не к тому, что, мол, статья — доказать невозможно, да и не нужна тебе эта перхоть… Но нам жить, надеюсь, еще долго…
— И я надеюсь…
— Так вот: если Бест и ЧирканИ узнают, что я сам тебе об этом эпизоде рассказал — то поверят, что я их сдал. А я их не сдавал.
— Я знаю.
— Не финки боюсь — у меня репутация…
— У меня — тоже.
— Поэтому и рассказал. Василий Павлович задумался, походил туда-сюда по набережной, наконец сказал:
— Кое-что я припоминаю о тех шахматах… Дело там действительно было гнилое… Дай-ка мне чуть подумать, бумажки поднять… Считай, что я тебе поверил. Но… Но даже если я и установлю, сам еще не знаю — как, убийцу, то… Тебе ведь о нем сказать, это — как его же и кончить… Зарежете ведь…
— Зарежем, — голос Варшавы прозвучал глухо, но твердо.
Токарев вздохнул и развел руками:
— За откровенность спасибо, но тут я вам не помощник.
Глаза вора вспыхнули:
— Ну, а девку-то безвинную он на небо… Как с этим?
Токарев чуть отвел взгляд:
— Я тебе вот что скажу: День милиции действительно был. Сам знаешь — мои приехали на место происшествия невменяемыми. К тому же — они молодые, им — все ясно. Посему — общее мнение: Проблема на девку напал, а она успела защититься, чем могла, а могла и заостренной арматуриной, которая там от ремонта осталась…
— Василь Палыч, ну — бред же!..
Начальник ОУРа хмуро кивнул:
— Ну, бред… А если я докажу, не знаю как, что это — бред, то на районе повиснут два трупа, притом — вечно «глухих»… Так что менять я ничего не буду. Юридически — Курлисов совершил покушение на разбойное нападение, при этом был убит гражданкой Гороват.
— Которую он же потом и убил?
— Ну… доубил… На бумаге все сходится.
— Ага, — язвительно ухмыльнулся вор. — Шито-крыто!
Токарев прищурился:
— Откуда это у тебя такая гражданская позиция — ментов мухлежом попрекать?
Варшава сморщился, как от внутренней боли:
— Я не попрекаю… Но мокродел этот — не из блатных…
— Может, спортсмен?
— Нет.
— Это почему? — заинтересовался такой убежденностью начальник ОУРа.
— Когда мы говорим: «валим!», то — режем. А когда спортсмены говорят: «валим!» то — сваливают.[16] Они еще духа не набрались.
Токарев выслушал аргументацию внимательно, но скепсиса своего не скрыл:
— Не спортсмен, не блатной… Стало быть — маньяк-оборотень? Где-то я уже слышал что-то подобное… И — не раз.
— He язви.
— Кто из нас — «особо опасный»? Тебе и видней, — отшутился Василий Павлович и тут же добавил, уже серьезно: — И приметы — честно говоря, слабенькие.
Вор, словно вспоминая убийцу, медленно кивнул:
— Приметы… да… он весь такой — обычный… Вот только… он знаешь — без эмоций… даже когда злился… не знаю, как объяснить…
Токарев несколько раздраженно махнул рукой:
— И глаза, как у слепого, — алюминиевые… Слышал!
Варшава, будто его и не перебивали, также медленно добавил:
— Я его в харю знаю.
— Найдешь — мне скажешь?
— Сам не сдюжу — скажу.
— Вот и поговорили, — заключил начальник ОУРа. — Ладно, давай перемозгуем. Через недельку позвони мне сам, без посредников. Кстати, а откуда ты Тульского знаешь?
Вор прищурился и впервые за весь этот напряженный разговор по-доброму улыбнулся:
— А может, это он меня знает?
— Не надо, Варшава! Молод он.
Варшава посмотрел на Токарева серьезно и сказал, будто слово честное дал:
— Ты не думай, парень будет вашинских кровей!
— Да знаю я! — успокоил его Василий Павлович. — В бой все время рвется!
Вор и не заметил, как «продал» себя ласковой гордостью интонации:
— Ишь ты!.. Это хорошо… Мать его я знавал… но то было на Пасху. Не бери в голову…
Токарев же все нюансы тона ловил профессионально, однако удивление свое скрыл, переведя разговор на еще одно очень важное для обоих направление:
— Как ты понимаешь, мое руководство тоже не будет в ладоши хлопать, если донесут о наших беседах…
Варшава понимающе кивнул, однако от вопроса не удержался:
— А что в нашем разговоре дурного?
— Ничего. Просто соображаем, как найти человека, которого, если ты не сможешь убить, то я попробую посадить. А так-то все нормально…
Крыть вору было нечем, и он лишь головой покачал:
— Жесткий ты человек, Токарев.
— Можно подумать, что ты — приятный, как шелк, — немедленно парировал Василий Павлович.
Похмыкали, пощурились друг на дружку, ежась на холодном ветру — разговор-то их длился почти час, а на дворе не лето стояло.
— Ну, бывай!
— До встречи!
Они разошлись, и руки снова не жали друг другу. Но буквально через секунду Токарев снова окликнул Варшаву:
— Май!
— Оу?
— А ведь мы с тобой уже седые!
— Сила не в цвете, а в сухожилиях, — назидательно ответил вор.
Когда Василий Павлович уже перебегал по диагонали набережную, то услышал гулкое и знакомое:
— Эй, Токарев, я тебя не бою-юсь!
— Конспиратор! — рассмеялся начальник розыска и пошел в 16-е отделение.
У входа в это историческое здание, в котором жил некогда сам Шмидт, участковый Мтишашвили комментировал действия некоего, судя по всему, задержанного гражданина, пытавшегося открыть дверь совсем не в ту сторону, куда она вообще-то открывалась:
— Сильнее можешь?
Гражданин пробовал сильнее, но «пещера Али-бабы» не открывалась.
— Еще разок попробуй!.. Ну… Я за тебя врата в рай открывать не буду… Ну… Вах! Никакая мысль тебе в голову не идет, да? Тогда попробуй рогами и с разбегу!
Василий Павлович, подойдя, отодвинул гражданина и открыл легко дверь на себя.
— А по какому праву?!.. — взвился вдруг ни с того ни с сего задержанный. Токарев молча ухватил его за шиворот и дал пендель, так что гражданин кособоко влетел в дежурку.
— Мтишашвили! Ты что маешься?
— Хотел избежать насилия, да!..
Начальник ОУ Ра вздохнул аж с пристоном и прошел в помещение местного розыска. Там было пустынно, заместитель начальника отделения по УР куда-то свинтил вместе с большинством оперов.
Лишь в одном кабинете находились опер по прозвищу Боцман да составлявший ему компанию маявшийся Тульский.
Боцман свое прозвище получил еще лет двадцать назад, когда пришел в милицию из речного флота. Он всегда под рубашкой носил тельняшку, образованием не блистал, поскольку закончил всего шесть классов — это потом уже ему в личном деле подделали документы на десятилетку. Боцман всю жизнь проработал в 16-м, начинал с постового и дошел до старшего оперуполномоченного в звании капитана. Выше ему ничего не светило, да он и сам это понимал и не стремился. Орфографические ошибки в объяснениях и постановлениях он делал умопомрачительные, но территорию свою знал так, что мог дать такой, например, совет операм: «Когда к Верке зайдете, то не прислоняйтесь в темноте к правой стенке — там обои лет шесть назад отвалились, можете в известке перепачкаться!» Боцмана практически не видели трезвым, но его терпели, потому что он был всегда и был незаменим, как гвоздь-сотка. Если с ним говорили по-хорошему, то он мог «последнюю рубаху на бинты порвать», а ежели по-плохому…
Пару лет назад в кабинет Боцмана влетел на развевающихся фалдах модного кожаного плаща опер из главка и швырнул на стол листок с записанными фамилиями:
— Пробей по ЦАБу!..
Сотрудник Управления имел в виду, что надо дозвониться до Центрального Адресного Бюро и сверить точность фамилий, имен, дат рождений и т. п. Со стороны это выглядело самоуверенно, похабно, а для Боцмана и оскорбительно. Поэтому он привстал из-за стола, схватил своей ручищей телефонный аппарат и действительно пробил, но не по ЦАБу, а прямо в голову вошедшему. Шуму было много, пока все бегали, созванивались, матерились и удивлялись, Боцман спокойно собрал осколки пластмассы в ведро, досочинял постановление об отказе в возбуждении уголовного дела, любовно прошил белыми нитками материал и лишь после этого открыл дверь своего кабинета, в которую уже минут десять отчаянно стучались коллеги:
— Валера, открой, твою мать! Окабанел, что ли? Майору главка лоб разбил, между прочим! Открой, хреново закончится!
«Пробитому» майору Боцман вместо извинений сказал дословно следующее:
— Стажера во мне увидел? Скажи спасибо нашему старшине, что он вовремя старые телефонные аппараты на польские поменял — я то бы так и остался майором навечно!
Конечно, на Боцмана был написан рапорт, но оргвыводов, как и всегда, не последовало… Вот у такого «интересного» человека в кабинете и сидел Тульский, когда к ним заглянул Токарев-старший. Надо сказать, что Артур и Боцман не бездельничали — у оперского стола еще притулился немолодой мужчина с лицом, похожим на сдувшийся и потертый футбольный мяч, по позе которого было ясно, что он не сам явился в отделение и явку с повинной писать не собирается. На столе перед Боцманом стояли бутылка «Агдама» и блюдце с красиво нарезанным яблоком.
— Хоть бы раз я что-то новенькое увидел, — обречено проворчал Василий Павлович, заходя в кабинет.
Тульский, увидев начальника, вскочил, а Боцман, не изменив позы, пробасил уверенно:
— Работаем, Палыч, ничего новенького. Токарев жестом усадил Артура обратно на диван и спросил:
— Долго ли беседа длится?
Начальник розыска, конечно, не знал, кто этот задержанный, по какому поводу — но сделал осведомленный вид, — подозреваемый должен был осознать, что начальство в курсе всего, а стало быть — деваться некуда…
— Ой, долго! — засокрушался Боцман. — Плетет себе лапти и плетет… Андрюшенька, портвешку хочешь?
— Не откажусь, — затравленно прошепелявил задержанный.
— Аза что же я тебе, Андрюша, налить должен? За то, что заснул на унитазе и не слышал, как в твоей квартире Остроумова расчленили?
— Не слышал! — по-прежнему не хотел сознаваться мужик. В игру вступил Токарев:
— Ну, хорошо — не слышал… А может, просто видел?
— Я же спал!
— А кровь зачем затирал?! И откуда такая чистоплотность? Аж выскоблил все, даже на плинтусах пыли нет! — продолжал давить на психику Боцман.
Василий Павлович посмотрел на мужичка внимательно и попытался «купить» его — как уже «покупал» десятки других душегубов и их подельников:
— Слушай, мил человек, я только что из квартиры — мы повторный осмотр делали — так вот, эксперты трубы под раковиной в ванной отвинтили — и знаешь, какой результат невооруженным глазом?
— Винца плесни… — судорожно сглотнул задержанный. Психологически он уже «треснул», хотя сам еще не осознавал этого.
— Нет проблем, не хватит — еще сбегаем, — чувствуя, что начальник попал в точку, засуетился Боцман.
— Так кто тебе приказал кровь замывать? — уже строго спросил Токарев.
Мужичок, дурея от страха, от обреченности своей всем телом тянулся к бутылке и, казалось, думал только о ней:
— Так вы же знаете… Мне сказали, что Боря уже все написал…
— А я от тебя хочу услышать! Ну!!! — балдея от интонации «раскола», гаркнул Токарев.
— Боря, — одними губами прошелестел задержанный.
— И убивал Боря? — ласково спросил Боцман.
— Я не видел!!!
— Опя-ять двадцать пять!
— Расчленил Боря, а кто убивал — я не видел!!!
Тут в процесс решил вмешаться Тульский, которому очень хотелось показать начальнику, что он уже тоже кое-что умеет и понимает:
— Хорошо, так и запишем: Боря, и ты не при делах! Искать будем убийцу, а тебя — отпустим…
Задержанный обалдело мигнул и прижал руки к груди:
— Как вызовете — я сразу приду! Артур ощерился и пнул ногой по колену задержанного:
— Ну, ты баран! Ты на конкурсе баранов второе место займешь, потому что ты — баран! Ты, похоже, без пиздюлей не понимаешь!
Тульский наотмашь ударил мужика по затылку. Тот ткнулся лбом в стол. Бутылка портвейна зашаталась, но Боцман судорожным движением успел ее подхватить.
— Хорош! — замахал он на Артура. — В своей конуре давай!..
Токарев тактично взял Тульского под локоть и вывел из кабинета:
— Артур, тут уже и без нас с тобой разберутся… Давай, веди к себе.
До кабинета Тульского было ровно три шага. Василий Павлович положил Артуру руку на плечо и сказал тиxoнeчкo
— Слушай, мы, конечно, все через это прошли, но ты бы не увлекался мордобоем, а?
— А что такого? — нахохлился Тульский.
— Ничего, кроме того, что это все-таки — статья!
— А с некоторыми иначе не получается!
— Так, значит, с некоторыми все же получается?
Артур, нервно ждавший возвращения Токарева со встречи с Варшавой и получивший еще один «воспитательный процесс», не удержался и брякнул язвительно и с обидой:
— Вы, Василий Палыч, говорите сейчас, как будто всю жизнь в отделе кадров проработали. Даже странно слышать такое — от вас!
Начальник розыска понял причину возникшей интонации и усмехнулся устало:
— Я, парень, начал работать тогда, когда били так, что потом кровь на стенах приходилось известкой замазывать… Работал и тогда, когда партия крикнула: «Бей ментов, спасай Россию»…
Жене Жаринову четыре года дали за пощечину… А потом снова на рукоприкладство глаза закрыли. История, знаешь ли, развивается по спирали. Чуйка подсказывает, что скоро у нас снова «колуны» отберут. Ладно, ты вот что мне скажи: Варшава — твой родственник?
Не ожидавший такого вопроса Тульский вздрогнул:
— А откуда… С чего вы взяли?!
— Просто… мысль в голову пришла… Ладно… В общем, мыс ним принципиально договорились.
— По убийце? — обрадовано встрепенулся Артур.
— И по убийце — тоже.
— Вы ему поверили?
Токарев по интонации догадался, что Тульский спрашивает для передачи ответа Варшаве и, спрятав улыбку, кивнул:
— В этом вопросе — да! Не переживай.
— А я и не переживаю, — спохватился Артур.
Василий Павлович хотел было сказать, что в возрасте Тульского сложно перехитрить седого майора, но промолчал со вздохом. Надо сказать, Тульский догадался, что примерно обозначал этот вздох, чуть покраснел и спросил почти по-детски:
— А вы сможете это раскрыть? Токарев посмотрел на опера с иронией:
— Э-эх, Морозова![17] Ты прямо как та жена убитого доцента-нейрохирурга: «Товарищ начальник уголовного розыска, дайте мне слово, что найдете этих мерзавцев!» Я давно уже ничего не раскрывал… Моя задача — вас, охломонов, в узде держать, да отмазывать, когда припрет, да создавать условия, чтобы вы хоть как-то работали на Государя! Тебе бы треть моих бумаг — через неделю был бы самострел! Зато, в отличие от большинства из вас (Боцман, Лаптев, Петров и еще парочка — не в счет), — я могу посоветовать. Раскрыть… Раскроем, если вы постараетесь… Эх, твою бы, Артур, наглость бесшабашную, да к смекалке Артема моего…
— Это что — на мою смекалку намек? — чуть надулся Тульский.
Василий Павлович рассмеялся и по-отечески взъерошил оперу волосы:
— Это мечты… Вас спаривать нельзя, вы ребятки такие, что каждый и сам по себе пряник… А если бы вас еще и вместе сложить…
— И что тогда? — улыбнулся Артур. Токарев сделал суеверный жест, будто отгонял черта:
— Тогда… Тогда очень скоро на столы инспекции по личному составу легли бы очень интересные бумаги, прости Господи… И на тебя, и на меня. И на Артема… Варшаву, я думаю, тоже до кучи пристегнули бы… Ты думаешь, я шучу? Так в каждой шутке — только доля шутки…
Тульский еле справился с улыбкой и спросил снова о серьезном:
— Василий Павлович, а с этим… с Невидимкой-то… все же — что делать?
— Что делать, что делать… Ну, можно, конечно, (и даже нужно!) в «Бочонке» пораспрашивать, еще один поквартирный обход в том подъезде сделать… Я кое-какие бумаги старые поворошу…
Только, сдается мне, пустыми хлопотами все это обернется… Это не означает, что делать ничего не надо… Но… По большому счету, надо ждать, когда он еще раз проявится, и быть готовыми к этому — вот тогда, может, что-нибудь и срастется…
— А вы считаете, что он проявится? — с надеждой спросил Артур.
— Должен проявиться… Вопрос: где и когда?..
…Тот, кого они стали называть Шахматистом или Невидимкой, действительно проявился — достаточно быстро и совсем не так, как подсказывали опыт и интуиция Варшавы и Токарева…
* * *
…Совсем недалеко от 16-го отделения милиции, в хорошо обставленной трехкомнатной квартире с окнами, выходившими на Румянцевский садик, сидел молодой человек и спокойно делал Пометки на отрывном норвежском календаре с выставки «Инрыбпрома». Молодым он был только по документам, душой же он сам себе казался старше египетского Сфинкса, Отца Ужаса, как его называли арабы… Парень наслаждался покоем и одиночеством. Одиноким он, впрочем, был всегда, даже тогда, когда еще живы были его родители…
Молодой человек разбил листок на графы и ставил в них крестики и звездочки. Крестики означали отрицательные баллы, звездочки — положительные. Наименования граф были не совсем обычными: «повод», «причина», «скорость принятия решения», «хладнокровие», «нестандартность», «ошибка», «вывод», «дальнейшее развитие событий».
Он делал своего рода «работу над ошибками», причем был беспощаден к самому себе и крестики обводил карандашом по многу раз.
Молодой человек молча разговаривал сам с собой, эту способность он считал одним из важных показателей развития интеллекта:
«Ну что, сыронизировал над быдлом? Мир оказался тесным, а быдло — лагерным… Это не неосторожность, это амбиции — следовательно, ошибка… Профессионализм — это когда можешь съязвить, но хладнокровно молчишь, а получаешь от молчания дополнительное большое у довольствие… То, что я нарвался, — неслучайность, географически „Бочонок“ расположен рядом с теми местами, где разворачивались старые истории, плюс — именно там всякое отребье и собирается… Я понял, что прокололся, но понял поздно… А должен бы — сразу! А если бы вовремя не ушел?.. Это — ошибки. Но — зато быстро, нет — мгновенно отреагировал, когда окликнули. Тут — браво! В парадной, слов нет, грамотно, практически великолепно, нет — гениально! Услышал, как разговаривают в прихожей на третьем этаже… Увидел арматурину… Проанализировал двор, правильно решил, что этот стоит под парадной, что войдет при постороннем звуке… На втором этаже подергал рамой и успел тихо спуститься к дверям… Бил правильно, практически через дверь… Единственно — ставим крестик — надо было обмотать носовым платком тупой конец железки… Еле воткнул! А если бы только задел — тогда пришлось бы телом поднажать, и поранил бы руку… А как среагировал на бабу — это талантливо. Тут — звездочка, даже две. Разложил я их красиво, нормальный мент не усомнится…
Вот только второй… Второй меня теперь знает и не забудет… Если встретит… Но информационно дойти до меня у них не хватит в головах их пропитого серого вещества… С шахматами — дело старое, утопшее, как Лиза Бричкина в болоте… Надо бы второго… Хотя нет, интереснее ему глаза выколоть… Может узнать по голосу? Нет, это — чересчур… Как претворять мысль в практическую плоскость — пока непонятно»…
Молодой человек этот будто рожден был уже с чувством ледяной ненависти ко всем. Ненависть эта произрастала от брезгливости, от гадливого отношения ко всем, все были виноваты, каждый по-своему. Он всегда был трезв мыслями и очень рано увидел внутри себя зверя. При первом осознанно-глубоком взгляде в себя он ужаснулся. Затем он сделал усилие над собой — и привык к виду зверя. Привык, присмотрелся и полюбил его. Комплексы и мотивации чудовища стали ему не только понятны — он оправдывал их, считая их справедливыми и уникальными. Зверь был умен, терпелив, неоднообразен и умел ждать, умел бежать на долгую, очень долгую дистанцию… С ним было не скучно…
Молодой человек любил иногда поразмышлять об аде и рае, особенно об аде. Он был более чем начитан, поэтому, конечно, не думал о банальных котлах, всепожирающем пламени и прочей ерунде. Такие примитивные фантазии он оставлял черни.
Ад ему представлялся переполненным трамваем, в котором вечно должна ехать настоящая личность, вечно передавать талоны за проезд рядом стоящему. И все вокруг знают, что ты — такое же серое животное, как и они, и теснота обрекает на невозможность поступка, и нет выхода, и надо дышать общим воздухом с этими… с остальными…
О Рае молодой человек думал реже, и какой-то устойчивой ассоциации с этим понятием у него никак не возникало — это несколько раздражало, как бесполезное стояние перед закрытой дверью. Он не знал, что там. Рай же грезился ему ощущением заслуженного, комфортного и никогда не надоедающего одиночества…
