Мы уже разошлись по палаткам, когда Рыжий, заворочавшись, сказал, что не может уснуть, и стал пробираться к выходу. Гроза к тому времени уже стихла и ушла куда‑то западнее. Нам с Йолой тоже не спалось, и мы выскреблись вслед за ним. Костер еле тлел.
Взяв пару головней, мы спустились к самой кромке воды и развели огонь там. Сидели, переговаривались ничего не значащими фразами до тех пор, пока Рыжий не завалился на спину и не стал смотреть прямо в небо.
– Ой... – Кита резво перевернулся на живот. – Смотрите, а мы не одни такие ночевничаем. Это кто же решился у подножия скалы лагерем‑то встать?
Мы отошли так, чтоб костер оказался за спиной и не мешал вглядываться в темноту, и тоже увидели у скалы Куйвы огромный столб огня.
– Поклонники «Артека», не иначе, – сказала Йола. – Кому еще может понадобиться такой костер?
– Хм. – Кита многозначительно посмотрел в землю. – А может, шаманы?
– И что им нужно? Сейчас не Иванов день, который священен для всех, не полнолуние для обрядов. Ой. – осеклась Йолка. – А ведь полнолуние.
Мне что‑то доставляло не сильный, но дискомфорт. Это как. ну вот вы привыкли носить стринги, а потом вынужденно надеваете трусы‑парашюты и понимаете, что что‑то не то. Вот и у меня было такое же ощущение неудобства.
И кулон‑оберег стал вдруг теплым, почти горячим, и словно пульсировал, как всполохи огня над поверхностью озера.
– А может, тихонько на веслах, вдоль берега подойдем, посмотрим?
Это – не я. Я не могла такое предложить. Я вообще спать хочу!
– Тань, ты с ума сошла?
«Да! Да! Уговаривайте меня этого не делать, не надо туда идти!»
– Хотя, – продолжил Кит, – почему бы и нет.
«Нет! Нет, не надо, это были не мои слова. Я не хочу! Это опасно и вообще может быть очень неприятно!»
Это кричала не я, а просто какой‑то мой проснувшийся внутренний голос.
Мы тихонько спустили лодку и пошли на веслах у кромки берега. Метров за сто до происходящего действа постарались даже веслами поменьше шевелить.
Подошли почти к берегу и затаились за каким‑то кустом. На поляне перед нарисованным на скале гигантским человечком танцевали больше чем тридцать фигур. в масках, в шкурках, с бубнами и палками.
Круто! Мы попали на шаманские пляски. Йола начала снимать все это действо на ночном режиме без вспышки.
И вдруг все на поляне застыли. Вождь этой катавасии покачнулся в одну сторону, и откуда‑то зазвучали тревожные звуки барабанов. В другую. И указал вдруг точно на то место, где пряталась наша лодка. И все сорвались с мест в стремлении достать то, на что показывал шаман.
– Ки‑и‑и‑т, мотор!!! Уходим, нас раскрыли!
Кита попытался завести мотор, но тот только чихал и плевался. Но вот движок затарахтел, и мы начали медленно разворачиваться в сторону озера. Слишком медленно. Мы уже почти развернулись, когда десяток рук схватился за борта лодки и нас вытянули на сушу. Мотор захлебнулся в последнем всхлипе и замолчал. Нам предложили выйти, тихо пояснив, что если мы сделаем это сами, то с нами не случится ничего плохого.
Так под белы рученьки нас и повели к костру. Причем так грамотно отделили друг от друга, что мы даже не видели, кто из нас где.
Шли в молчании, и вдруг мой провожатый (или конвоир?) сказал:
– А хочешь увидеть, кем была несколько столетий назад? И всю свою историю вспомнить? Не побоишься?
Вот это предложение.
Все же я собралась с духом:
– А чего тут бояться, знания лишними не бывают.
– Ну тогда давай, сейчас как раз полнолуние, и ты – на шаманском великом месте рядом с черным камнем.
Опять закапал дождь. Его капли падали мне на лицо, и мне лениво подумалось: «Как бы дождик не помешал камланию.»
Но шаман, или кто там вел меня от лодки к камням, вдруг сказал:
– Наоборот, поможет даже. Тучи для Небесного Огня – очень хорошо. А к рассвету небо прояснится.
– Что такое «Небесный Огонь»? – прошептали мои губы. – Молния, что ли?
– Нет, что ты. Это северное сияние. Без него камлать – только время понапрасну терять.
– И откуда здесь взялись такие отличные дрова? Даже толстые березовые чурбаки.
– Нашел, – коротко ответил «шаман или не шаман», вытаскивая из рюкзака, лежащего неподалеку от костра, и раскладывая на камни различные миски, дощечки, фляжку и маленькие пластиковые стаканчики.
Костер, тихонько постреливая яркими угольками, разгорелся.
– Чего смотришь? Для тебя все это готовилось. Знал, что придешь. Всё, кушать подано! – торжественно объявил шаман, наполняя пластиковые стаканчики бурой жидкостью из пузатой фляги. – Присаживайся!
– Пахнет алкоголем, – садясь на торец березового чурбака, промямлила я. – Ты кто? И где все? Где Никита и Йола? И вообще, вы же, малые народы, водку не употребляете. У вас какого‑то фермента для этого не хватает.
– Это не водка, а чистый спирт, настоянный на местных травах и корешках. «Бальзам сопок». А попутчики твои спят и будут спать до рассвета, и видеть странные сны про свою сегодняшнюю и завтрашнюю жизнь. А нам с тобой, понимаешь, перед камланием надо «пропитаться» духом наших древних сопок. Выпить травяного бальзама, отведать правильной пищи. Подбрось‑ка еще дровишек в костерок. Умница, спасибо. Ну, за тебя! За то, чтоб ты вспомнила себя и вернулась!
– Да куда вернулась‑то? В чукчин дом, что ли, жить, олешков пасти? – Я махом опрокинула в себя «тундровый бальзам». Он оказался ароматным, чуть горьковатым и очень забористым. Дыхание сбилось и замерло на добрую минуту, на глаза навернулись крупные слезы.
– На, занюхай, – заботливо посоветовал «шаман или не шаман» и протянул кусочек лепешки. – Теперь отдышись немного. Полегчало? Тогда – закусывай! А вернешься. – Он пожевал губами. – Куда надо, туда и вернешься.
Смахнув с ресниц слезинки, я внимательно оглядела накрытый «стол». Прямо перед шаманом стояла глубокая глиняная миска, почти до краев наполненная какой‑то темной жидкостью. Рядом с миской лежала дощечка, на которой были аккуратно разложены толстые куски полусырого мяса и тонко наструганное сало, только не привычное белое, а желтоватое.
– Кушай‑кушай. Это все свежее. Мясо – это оленина недавнего убоя. А в глиняные плошки налита свежая оленья кровь. Она чуть‑чуть солоноватая. Ну а сало – это мишка с нами поделился. Начинай с него, однако. Бери ломтик, обмакивай его в кровь и кушай. Почувствуй его вкус. Ну, как оно? Вкусно?
– Нет, – давясь угощением, ответила я. – Но есть можно.
По вкусу мишкин жир немного напоминал обычное свиное сало, только старое. Фу!
– Следующий ломтик бери! Наливай‑ка по второму разу. Чтобы медвежье сало не застряло случайно в глотке.
После третьего стаканчика «бальзама» дошла очередь и до парной оленины. «Шаман или не шаман», подавая пример, взял большой кусок мяса, поднес его ко рту и крепко ухватил зубами за край, после чего лезвием ножа, зажатого в ладони правой руки, ловко провел по мясу – рядом с собственными губами! – отрезая нужную часть.
«Что ж, и мы так попробуем! – решила я, доставая из голеностопного чехла охотничий нож. – Вдруг да получится.»
Маленькие кусочки полусырой оленины неожиданно таяли во рту. Мясо есть было гораздо легче, чем сало с кровью. Наверное, оттого, что в ресторанах я обычно прошу стейк с кровью, а не средней прожарки.
– М‑да, братцы, как же вы так в это время олешка‑то забили? – тихонько проговорила я.
– Ты назвала нас братьями? Правильно. Все люди, обладающие такими талисманами, – братья и сестры. Они чуют друг друга издалека. Медвежье сало я выменял вчера у охотников, а олешек сам согласился на то, чтоб стать жертвой для тебя. Наполняй чарочки. Не спи, еще успеешь, – он склонился над рюкзаком. – Сейчас попробуем оленьи почки и печенку. Свежие, вкусные. Их надо употреблять, тоже обмакивая в кровь, однако. Ага, вот же она, фляжка с кровушкой.
В какой‑то момент – после пятой‑шестой порции «тундрового бальзама» – я поняла, что засыпаю. А медальон, висевший на груди, стал очень теплым.
«Надо взбодриться. – вяло ползли мысли. – Не время сейчас. впадать в сладкую дрёму.»
Подумала – и заснула.
Проснулась уже ночью, сидя все на том же березовом чурбаке. Уже близился рассвет, горизонт теплился робкой улыбкой.
Метрах в пяти по‑прежнему горел большой и жаркий костер, и около него, внимательно вглядываясь в ночное небо – вернее, в его темно‑бордовый западный край, – застыл шаман.
Он был облачен в широкий меховой малахай до самой земли, щедро украшенный разноцветными камушками, косточками и блестящими монетками. На голове красовалась аккуратная песцовая шапочка с пышным хвостом. Лицо пожилого саама было украшено темными и бурыми знаками – непонятными и странными.
Несколько раз ударив в бубен, шаман резко прокричал какие‑то гортанные фразы. И как будто небеса услышали его призыв: от темной линии горизонта до тусклого ковша Большой Медведицы вдруг протянулись неровные и изломанные светло‑зеленые полосы, и сверкнула молния.
Через несколько мгновений полосы начали причудливо изгибаться, меняясь и переливаясь зеленью. Постепенно вся западная часть небосклона окрасилась в самые невероятные, но удивительные нежно‑зеленые оттенки. Лучи северного сияния горели, словно в такт ударам бубна расширяясь, сужаясь, скрещиваясь.
Шаман закружился в танце, полном резких и угловатых движений, запел – на непонятном, древнем языке – то тягуче, то животно‑рвано, то торопливо тявкающе и лающе. Порой в песне проскальзывали то просительные и жалостливые нотки, почти скуление, то яростно‑гневное рычание зверя.
Удары в бубен становились чаще и громче, шаман, обойдя несколько раз вокруг пламени костра, стал по широкой дуге приближаться. Вот его сутулая и неуклюжая фигура полностью заслонила собой отчаянно‑пляшущие Тени Огня. И я увидела глаза шамана – черные, бездонные, отрешенные ивтоже время безумно‑тревожные.
Шаман сделал два шага в сторону. Опять перед моим затуманенным взором оказались разноцветные бегущие полосы, переливавшиеся самыми нереальными оттенками.
Сколько длилось это безумие? Может, час, может – гораздо дольше. Я уже перестала ориентироваться во времени и пространстве.
По лицу шамана текли тоненькие ручейки пота, его движения все убыстрялись и убыстрялись, бубен гудел уже одной нескончаемо‑тоскливой нотой. Тени Огня – казалось, вслед за ним – заметались с невероятной скоростью по небу, изгибаясь уже совершенно бешено.
Вдруг я ощутила: по позвоночнику скользко‑плавно проползла‑прокатилась горячая, бесконечно болезненная и одновременно приятная волна, и нестерпимо закололо в солнечном сплетении, а голова стала ясной и пустой. Стало легко и невероятно радостно. Душа, проснувшись, тоненько звенела и будто бы улетала – в блаженную даль. И через какое‑то время – может, минут через десять, а может, через час – я вспомнила всё. Или – почти всё.
Я сидела перед каким‑то очень важным воином, а он говорил со мной на китайском языке. Я понимала, что я – пастух этой деревни, и воины пришли собрать неурочные сборы, которые придумал император. Но я также понимала, что если мы отдадим рис и животных, то деревня умрет от голода.
– Я воин, а не палач. Я – мастер меча, – сказал мне воин. – Ия не хочу этой резни. С нами тигры, и, чтобы выполнить волю императора, я спущу их на людей деревни. Крестьяне не устоят против них и моих вооруженных воинов, но не дело воину бить пастухов и землепашцев. Сложите оружие, выплатите сбор.
– Ты великий воин и великодушный человек, Сен Хой, – услышала я собственные слова на китайском. – Хотел бы я, чтобы ты был императором, но Предвечный решил все иначе. Видят боги, я тоже не хочу этой резни, однако император не оставляет нам выбора. Если мы выплатим сбор сейчас, то зимой помрем от голода. Мы сможем постоять за себя. Так не лучше ли поступить именно так, когда есть еще надежда, что, может быть, хоть нашим детям останется что‑то, чтобы они смогли пережить эту зиму.
Мастер меча надолго задумался. Помочь упрямым землепашцам он не мог, воспротивиться воле императора – тоже.
– Что ж, пастух, видимо, другого пути у нас нет, – сказал наконец он.
Пастух – то есть я – кивнул, встал и, попрощавшись, ушел.
На следующий день Сен Хой повел свой отряд на деревню, где собрались непокорные.
Против них вышли крестьяне, вооруженные кто чем, а многие вообще были безоружные. Впереди них шел я – пастух Ван, сжимая в руках железную палку, которой обычно погонял упрямых животных.
Когда они встретились, Сен Хой сказал снова:
– В последний раз предлагаю вам покориться.
Восставшие отказались. Тогда Сен Хой обнажил свой меч. Его воины последовали примеру предводителя.
Первым же ударом мастер меча сразил двоих. Вторым – одного. Потом – еще двоих.
Люди умирали покорно, и взгляд Сен Хоя был тяжел и хмур.
А пастух Ван – я ‑ затянул какую‑то песню.
И мастер меча увидел, как тигры, приученные терзать безоружных крестьян, рвутся с ошейников и нападают на его воинов. Их как будто охватило безумие. Они рвали на куски и полосовали когтями только императорских бойцов. В сторону же крестьян, обычной и желанной добычи, даже не смотрели. И вот перед Сен Хоем оказался сам пастух Ван.
– Сдавайся, пастух, сейчас воины перебьют тигров и примутся за вас! – почти в отчаянии сказал Сен Хой.
Я, или все же Ван, в ответ лишь отрицательно качнул головой.
Тогда мастер меча занес клинок и ударил. Но не успела его рука опуститься даже наполовину, как огромный белый тигр метнулся в яростном прыжке и повалил мастера меча на землю. Ван что‑то сказал зверю на непонятном языке, и тот, рыкнув еще раз, отошел в сторону. Все же когти тигра пропороли доспех, и Сен Хой, мастер меча, упал, смертельно раненный, наземь.
Я опустился рядом с Сен Хоем на колени.
– Как тебе удалось это, пастух? – спросил мастер меча, выплюнув кровь.
Я молча вытащил что‑то из‑за пазухи и раскрыл его перед лицом мастера.
– Повелитель зверей и жизни, – неверяще выдохнул он. – Но ведь император собрал у себя все медальоны! Значит, ты – последний?
– Нет, – ответил пастух, – яне последний. Нас много ходит по земле, а я получил этот от старухи, с которой поделился рисом. Она сказала, что настанет время, и медальон мне поможет. Вот он и помог. Она сказала, что все, кто после меня будут владеть медальоном, будут иметь знания всех своих предшественников. И, знаешь, я верю в это, потому что уже сейчас я умею читать звезды и делать такие вещи, о которых не слышали в Поднебесной.
– Откуда же взялась сила, пробудившая медальон, пастух? – спросил Сен Хой.
– У меня был великий учитель и сильный противник. И ты, мастер меча, сделал меня сильным в тот момент, когда поднял свой меч на моих собратьев.
...Я вынырнула из объятий видения и тут же поняла, что дико замерзла. Рядом уже не было «шамана или не шамана», костер был раскидан, и вообще создавалось впечатление, что его здесь жгли очень и очень давно. И только одно говорило о том, что это не был сон, – на камне прямо передо мной стояла маленькая фигурка тигра. Вырезанная искусно из какого‑то желтого с полосками минерала, высотой сантиметра два и почти такая же в длину, она буквально притягивала взгляд. Под фигуркой лежал сложенный вдвое листок бумаги. «Не показывай тигра никому! Береги как зеницу ока. Если встретишь еще зверей, как в медальоне, то – собирай».
Тут кустарник затрещал, и на поляну вывалился Кит:
– А где Йолка? Блин, ничего не помню! Как с бодуна, голова гудит и раскалывается. Тань, мы на кой тут заночевали – без спальников, без палаток? Я весь искусанный, как незнамо кто.
– Кита, на кой ты тут ночевал, я не знаю, а я, например, с шаманами пообщалась.
– Да‑а‑а? Как интересно! А нас почему в кусты забросили?
– Ну, наверное, вы показались им наименее интересными собеседниками в плане информационных волн. Да, кстати, и правда, где Йола?
Мы облазали всю поляну, но нашей подруги не нашли. Обследовали кусты, и с тем же результатом. Но Йолка вышла к нам сама. Более того, на плече она тащила что‑то меховое и объемистое.
– Бли‑и‑ин, – протянула она, – я так здорово выспалась. Мне такие сны снились прикольные.
Мы с Рыжим вытаращились на нее:
– Йола, а что это у тебя в руках?
– А я не знаю, – улыбнулась Йолка. – Я в этом закутанная проснулась недавно только. Схватила и пошла вас искать.
– Вот видишь, Рыжий, а ты говоришь – комары! Йоле шаманы индивидуальную кроватку предоставили, меховой спальный мешок, и, если я не ошибаюсь, норковый. Круто, Йол! Он на молнии?
Йолка повернулась ко мне:
– Ага, только я почему‑то была в него завернута не мехом наружу, а мехом внутрь. А так он красивый, правда?
Настроение у Кита портилось с каждой секундой, и я взяла дело в свои руки:
– Так, давайте в лодку и – к нашим.
– Если только ваши шаманы бензин не слили. Я на весла не сяду, – продолжал бурчать Никита.
Мы влезли в лодку. Мотор завелся с полуоборота, а Кит всю дорогу ерзал по скамейке. Уже когда выходили напротив стоянки, он полез в задний карман штанов:
– Да что ж это там мешается‑то?
Кит раздраженно вытащил руку из кармана и, раскрыв ладонь, резко заткнулся. На пятерне в лучах утреннего солнышка блестел самородок с дырочкой, через которую был протянут обычный кожаный шнурок.
– Фьють, – присвистнула я, – вот это подарочек от шаманов! Может, и в наших карманах что‑то подобное?
Мы стали обшаривать свою одежду и. нашли. Каждому из троих подкинули такой вот кулончик.
– А почему Йоле спальник подарили, с тобой трындели, а меня в кустах бросили? – ворчал Кит. – Или тебе тоже еще что‑то подарили?
– Нет, Рыжий, ничего, кроме знания, – улыбнулась я, и мы зашагали к лагерю.
Там все спали, и мы, прошмыгнув в свои палатки, смогли припрятать и кулоны, и Йолкину меховушку. А потом принялись за приготовление завтрака: каша, бутики с сыром, кофе и чай.
– За такую еду я готов жениться на тебе хоть теперь, – промурлыкал через час Кит, выскребая из котелка остатки каши. – Это большой талант – готовить так, чтобы было вкусно.
Я улыбнулась. Пусть считает так. Я не буду рассказывать про то, как проводила бесконечные часы на кухне, среди жара и духоты, от которых не спасали даже распахнутые окна и двери. «Приготовление пищи – это искусство, – любил говорить один из моих пациентов, шеф‑повар нескольких московских и питерских ресторанов. – Ты обязана им овладеть в совершенстве, ибо что за хозяйка, которая не может сама накормить гостей?» Знал бы достопочтенный Валек, в каких условиях мне приходится готовить сейчас! Разделочная доска, лежащая на бревне, а нарезанный хлеб – на чистой тряпице. Вместо изящных баночек со специями – крохотная деревянная коробочка, в которой я смешала все, что может придать приятный аромат любому блюду. Алюминиевые миски и такие же ложки. Наверное, он гордился бы, что его ученица не подкачала даже в таких условиях.
– Кита, обойдешься без женитьбы. Блин, Ника бы слышала – поубивала бы и тебя, и нас в придачу. Поел? – Кит кивнул. – Ну так ступай мыть посуду. Сегодня твоя очередь. А потом думать будем, куда и как отправимся.
