Накануне годовщины 4 августа 1864 Г. 6 страница

другой"), личности' и целостности ("весь"). Таким обра-

зом, "ты" получает ряд сверхсловарных семантических

признаков.                                            

Читатель, уже привыкший к тому, что слово в цветаев-

ском тексте не равно самому себе, не воспримет четы-

рехкратного повторения "не ты" как тавтологию. Он будет

считать, что ему было предложено четыре (здесь это -

синоним понятия "любое количество") различных варианта

"ты", и все они оказались "не ты". Этим окончательно

утверждается идея единственности, неповторимости "ты".

Местоимение становится своей грамматической противопо-

ложностью - именем собственным.                       

Варьируя основную антитезу земного и небесного, Цве-

таева вводит новые пары семантических полюсов, чтобы

опровергнуть те дифференциальные признаки, которые для

их различения построил предшествующий текст. Пара "пе-

сок - пар" снимает оппозицию "материальное - нематери-

альное", поскольку оба члена семантического отношения -

материальны, а для Цветаевой - грубо вещественны. Пар

не более идеален, чем песок. Более того, поскольку сло-

во это стоит на месте, где мы ожидали бы увидеть "душа"

или ее синоним, раскрывается нарочитая грубость подоб-

ной замены.                                           

Ср. описание смерти в "Поэме конца":

         

 Паром в дыру ушла

Пресловутая ересь вздорная,

Именуемая душа.

Христианская немочь бледная!

Пар. Припарками обложить!

Да ее никогда и не было!

Было тело, хотело жить!

 

Пар, созвучный припаркам, изображение момента разлу-

чения души и тела словами "паром в дыру ушла" - все

это, конечно, очень далеко от идеальности.            

Однако если в этом контексте оба семантических полю-

са выглядят как вещественные и грубые, то другая анти-

теза:

                                                 

дым кадил - цветы могил -

                        

представляет их обоих поэтичными.                  

Таким образом, ни противопоставление косно-вещест-

венного идеальному, ни антитеза возвышенного низменному

не способны организовать текст. Отбрасываются не только

все предложенные вначале принципы разделения основных

семантических центров, но и самое это разделение. "Ты"

противостоит "не-ты" как неразделенное - разделенному:

 

1 Ср.: "Определительное местоимение сам употребляет-

ся при именах одушевленных и при личных местоимениях и

имеет значение "самостоятельно", "без помощи других""

(Грамматика русского языка: В 2 т. М., 1952. Т. 1. С.

402).                  

                          

Нет, никоторое из двух...

Не подменю тебя песком

И паром. Взявшего - родством (курсив мой. - Ю.Л.)

... На труп и призрак - неделим!

                   

Богоборческий и антихристианский характер пятой

строфы привел к тому, что она не могла быть опубликова-

на в "Современных записках" (Париж, 1935. № 58. С.

223), где стихотворение впервые увидело свет. Однако

дело не только в органической невозможности, по цвета-

евскому тексту, смерти. "Ты", сущность которого в не-

раздельности, интегрированности, может существовать,

"быть" только в неразделенном интегрированном прост-

ранстве, а весь текст создает структуру разделенного

пространства. Реальное пространство исконно разделено

на "небосвод" и "чернозем", и для поэта, не принимающе-

го этого разделения, идеальное "ты" не может ни уме-

реть, ни жить в нем подлинной жизнью. Пространство это

с ним не совместимо. То, что не принимается здесь самый

принцип разделения, доказывает строфа:  

              

Не ты - не ты - не ты - не ты.

Что бы ни пели нам попы,

Что смерть есть жизнь и жизнь есть смерть -

Бог - слишком бог, червь - слишком червь.

         

Строфа интересна не только полемикой со всей церков-

ной традицией, от низших ее проявлений ("попы") до наи-

более высоких и поэтических (последний стих - полемика

с Псалтырью и всей русской традицией истолкования зна-

менитого седьмого стиха из 21 псалма. Речь идет о бо-

лее значительном: о том, что целостность личности тре-

бует и целостного пространства. Утверждение "попов" не

уничтожает разделения жизни и смерти, а лишь меняет их

местами, объявляя земную жизнь смертью, а смерть - под-

линной жизнью. Но церковное представление о том, что

"ты" было мертвым в жизни и только теперь стало истинно

живым, отбрасывается ("не ты") так же, как и обратное:

"Ты был живым и стал мертвым". Оба они исходят из раз-

деления, а по конструкции текста, разделение и "ты" не

совместимы.                                           

Так возникает противопоставление всего текста пос-

ледней строфе. Весь текст говорит о том пространстве,

где "тебя" нет, - последняя строфа создает структуру

возможного пространства, которое соответствовало бы

природе "ты".                                     

В этом смысле интересна динамика отношения "я" и

"ты". Бросается в глаза сложная система употребления

категории числа.

	местоим. I лица	местоим. II лица
I-IV строфы	единств.	единств.
V-VI строфы	множеств.	единств.
VII строфа
1 и 4 стихи	-	единств.
2 и 3 стихи	множеств.	множеств.

           

См. в наст. изд. статью "С кем же полемизировал Пнин

в оде "Человек"?".                                    

                              

При этом местоимение первого лица до тех пор, пока не

появляется "мы" ("нам"), присутствует лишь в глагольных

окончаниях. Второе лицо все время выражено местоимени-

ем. Но еще существеннее другое: хотя с самого начала

задана определенная схема отношений "я" и "ты" ("я" ищу

"ты"), в тексте она, используя выражение Гегеля, реали-

зуется через невыполнения. Все глагольные формы, харак-

теризующие действия поэтического "я" (и "мы"), даны с

отрицаниями ("напрасно... пронизываю", "напрасно... об-

шариваю", "не подменю", "не отдам", "не отдадим"), а

"ты" присутствует своим отсутствием ("нет тебя", "где

ты?", "не ты").                                       

Так создается определенное пространство, где "ты" не

может существовать. Этому противопоставлена последняя

строфа, где "ты" дано с положительным признаком сущест-

вования: "ты есть". Контрастно строятся и отношения ли-

рических центров текста. В I-VI строфах отношение "я" и

"ты" складывается следующим образом: предполагаемое

место "ты" - небо и земля, поиски ведутся по прямой

("пронизываю") и по окружности ("обшариваю"), то есть

речь идет обо всем внешнем универсуме. В VII строфе

между "я" ("мы") и "ты" - отношение инклюзива ("если

где-нибудь ты есть, то в нас"). Причем внешнее прост-

ранство - расколотое, внутреннее - единое (только здесь

можно "презреть раскол").

строфы I-IV	пространство, внешнее по отношению к "я": пространство разорванное; "нет тебя"
строфа VII	пространство, внутреннее по отношению к "я": пространство целостное; "ты есть"

 Таким образом, полное и целостное существование "ты"

- это его пребывание в "я" ("мы"). Поэтому полный уход

из разорванного мира ("совсем - со всем") - не уничто-

жение.

                                                

...И лучшая вам честь,

Ушедшие - презреть раскол:

Совсем ушел. Со всем - ушел.

                       

Максималистская полнота отказа и от земного, и от

небесного мира, полного ухода, выражена последним сти-

хом, оба полустишия которого, взаимно проецируясь,

раскрывают сложное построение смысла: "совсем" на фоне

второго полустишия обнажает значение целостности - пол-

ностью умер. Полустишие это противостоит и идее загроб-

ной жизни ("что бы ни пели нам попы"), и идущей от Го-

рация традиции утверждения, что смерть не похищает поэ-

та полностью - часть его сохранена славой в памяти.

Ср.:

                                                  

 Не вовсе я умру; но смерть оставит            

Велику часть мою, как жизнь скончаю...         

(М. Ломоносов)

                                

                                                      

Так! - весь я не умру: но часть меня большая, 

От тлена убежав, по смерти станет жить...           

(Г. Державин)

                                   

Нет, весь я не умру...

(А. Пушкин)

                 

Традиционное бессмертие в памяти потомства отверга-

ется именно потому, что жить останется "часть меня

большая". Этому противопоставляется полное сохранение

всего "ты" в "нас" - людях, знавших "тебя" и как поэта,

и как человека. Второе полустишие с выделенным курсивом

"всем" отказывается отождествить ушедшего дорогого че-

ловека с материальными следами его личности. С цветаев-

ским максимализмом текст провозглашает тождество полно-

го сохранения и полного уничтожения, сохранения - внут-

реннего, уничтожения - внешнего.                      

Приведенная схема дает лишь общий семантический кос-

тяк, на который - уточняя его или противореча ему -

накладываются более частные конструкции. Но именно эти

многочисленные деривации придают тексту жизнь. Напри-

мер, оппозиция строф I-VI и VII противопоставляет миры,

где "тебя нет" и где "ты есть". Но условная форма пер-

вого стиха седьмой строфы ("И если...") вводит сомнение

в ту конструкцию, которую другие структуры утверждают.

Или другое: хотя "я" и "мы" структурно восходят к одно-

му семантическому инварианту, игра на их переходах соз-

дает добавочные, и совсем не безразличные для общего,

смыслы. В стихе:

                                  

Где - ты? где - тот? где - сам? где - весь?.. -

    

нас интересовала смена значений местоимений. Но мож-

но отметить и другое:                                 

гласные этого стиха образуют последовательность:

е - ы - е - о - е - а - е - е,

где

"е" попарно сочетается с разными гласными фонемами,

раскрывая разные стороны своей артикуляции (в "где -

весь" активизируется отношение "е" к самому себе, что

поддерживает значение целостности в этом сегменте текс-

та). Исчерпание фонологических компонентов параллельно

исчерпанию возможностей при перечислении - общему зна-

чению стиха. Последовательные сочетания "е" с макси-

мальным количеством других гласных фонем устанавливают

близость приведенного выше стиха и                

                                                      

                                                   

Не подменю тебя песком                        

е - о - е - у - е - а - е - о.                         

                                                  

Вообще, поскольку антитеза "здесь" и "там" занимает в

стихотворении большое место, роль "е" и "а" как двух

противоположных фонологических центров резко возраста-

ет.                                               

Интересные результаты можно было бы получить от под-

робного анализа отношения интонации первой и второй

частей стихотворения. Так, на первые шесть строф прихо-

дится всего лишь два переноса ("песком - И паром"; "за

дым - Кадил"), зато очень большое число восклицаний и

вопросов. На четыре стиха последней строфы - два пере-

носа, ни одной эмфатической интонации, зато здесь сос-

редоточены оба курсива, встречающиеся в тексте стихот-

ворения ("есть", "со всем"). Это, конечно, не случайно

- сталкиваются интонация декламации (внешний мир) и ме-

дитации (внутренний). Вместе с заменой "я" на "мы" это

создает парадоксальную конструкцию - с переходом к

внутреннему миру интонация делается менее личной. Так

возникают переплетения частных конструкций, которые не

просто иллюстрируют основное построение на низших уров-

нях, а живут своей конструктивной жизнью, обеспечивая

тексту непредсказуемость - полноту информационного зна-

чения на всех этапах его движения.

 

 

В. В. Маяковский

СХЕМА СМЕХА Выл ветер и не знал о ком, вселяя в сердце дрожь нам. Путем шли баба с молоком, шла железнодорожным. А ровно в семь, по форме, несясь ко весь карьер с Оки, сверкнув за семафорами, — взлетает курьерский. Была бы баба ранена, зря выло сто свистков ревмя, но шел мужик с бараниной и дал понять ей вовремя. Ушла направо баба, ушел налево поезд. Каб не мужик, тогда бы разрезало по пояс. Уже исчез за звезды дым, мужик и баба скрылись. Мы дань герою воздадим, над буднями воскрылясъ. Хоть из народной гущи, а спас средь бела дня. Да здравствует торгующий бараниной середняк! Да светит солнце в темноте! Горите, звезды, ночью! Да здравствуют и те, и те — и все иные прочие! 1923

Маяковский в «Предиполсловии» к сборнику своих сатирических стихотворений «Маяковский улыбается, Маяковский смеется, Маяковский издевается» писал об этом стихотворении: «Я знаю много лучше других сатирическую работу. <…>
В этом стихе нет ни одной смешной мысли, никакой смешной идеи.
Идеи нет, но есть правильная сатирическая обработка слова.
Это не стих, годный к употреблению. Это образчик.
Это — схема смеха» ¹.

Утверждение, что «Схема смеха» — «не стих, годный к употреблению», не может быть принято безусловно. Ведь напечатал же его Маяковский в «Огоньке» (да еще со своими иллюстрациями), конечно, не как конструктивный образец для поэтов, а как стихотворение «для читателей». Однако бесспорно, что Маяковский считал этот текст своего рода образцом построения «сатирической работы». Важно и то, что поэт был убежден в наличии структурных законов, позволяющих строить текст как комический и сатирический. В той же заметке он писал: «Я убежден — в будущих школах сатиру будут преподавать наряду с арифметикой и с не меньшим успехом. <…>
Общая сознательность в деле словесной обработки дала моим сатирам силу пережить минуту» ².

Сказанное заставляет внимательно присмотреться к структурным особенностям «Схемы смеха». Ключ к конструкции текста заключен уже в самом названии:

с — хем — а

с — мех — а.

Слово, которое мы привыкли воспринимать в качестве отдельной самостоятельной лексической единицы, оказывается сдвигом, перестановкой, трансформацией другого слова, никогда прежде с ним не связывавшегося. Весь текст оказывается составленным из сдвигов. Каждый из его элементов предстает перед нами в двойном свете. С одной стороны, он включен в некоторую логически последовательную систему, обоснован внутри нее; наличие его с этой точки зрения представляется вполне естественным и предсказуемым. С другой, он же ощущается как часть чужой системы, результат сдвига структурных значений. С этой точки зрения он выглядит как неожиданный, странный, непредсказуемый. А поскольку сближаются здесь элементы значений с предельно удаленными ценностными характеристиками, возникает эффект комизма (трагедия сближает контрасты, находящиеся на одном или близких ценностных уровнях в данной системе культуры).

УРОВЕНЬ ЖАНРА

Маяковский «сатириконовского» периода уже использовал сатирический эффект жанрового сдвига, создавая «гимны» — произведения «высокого» жанра и комического содержания. В данном случае построение более сложное: сам по себе текст отчетливо осознается как принадлежащий к комическому жанру (публикация в «Огоньке» закрепляет за ним еще более узкую характеристику — это «стихотворные подписи» под картинками сатирического содержания). Однако лексический строй ряда строф противоречит осмыслению текста как комического. Следует отметить, что фактура принятого здесь стиха — четырехстопного ямба с чередующимися трехстопными стихами и со строфическим построением катренами — в русской поэтической традиции жанрово нейтральна. Жанр определяется по некоторым добавочным признакам: лексике, фразеологии, сюжету, образной системе и пр.

В данном случае признаки эти друг другу противоречат: несоответствие интонаций и фразеологии разных строф дополняется несоответствием сюжета и стиля, героя и отведенной ему функции спасителя. В этом отношении интересны наблюдения над рисунками Маяковского к этому тексту. Рисунки эти, примыкая к сатириконовской традиции сатирического комикса со стихотворной подписью, одновременно отчетливо связаны и с поэтикой плакатов РОСТА. Отсюда — дидактический пафос текста, заканчивающегося обязательным апофеозом положительного героя. На рисунке дидактика выражается внесением графического образа руки с направленным указательным пальцем, а патетика заключительных стихов — изображением в последнем кадре героя на фоне сияющих лучей солнца. Однако элегический пятый рисунок решительно противоречит живописной поэтике РОСТА, приближаясь к книжной графике. Вся эта система несоответствий порождает переживание текста как комического.