Экскурс 1. Метод: по стопам Маркса 2 страница

189 Часть 2. Множество

(«Критика политической экономии (черновой набросок)»). Однако как только Маркс формулирует столь негативный взгляд на нищету как на изъятие, он тут же переворачивает определение бедности в позитивном ключе: «Труд не как объект, но как деятельность; не сам как ценность, но как живой источник стоимости. [А именно,] общее изобилие (по контрасту с капиталом, при котором оно существует объективно, как реальность) как общая возможность [богатства], которая находит подтверждение в действии» (там же). Таким образом, у живого труда двойная природа: с одной стороны, он предстает как тотальная бедность, будучи лишен изобилия, но, с другой стороны, Маркс видит в нищете нулевой цикл человеческой деятельности, образ общей перспективы и, тем самым, источник всякого богатства. В сущности своей мы как люди воплощаем всеобщую перспективу или общую продуктивную способность. Двойная природа бедности и всеобщей перспективы все более зримо определяет субъективность труда в условиях действия нематериальной парадигмы. Богатство, ею создаваемое, отбирается, что составляет источник антагонизма. Тем не менее, беднота сохраняет способность производить блага, в чем заключена ее сила. В таком сочетании антагонизма и силы происходит становление субъекта революции.

Гибель унылой науки?

Ничто так не раздражает наших друзей-экономистов, как напоминание, что экономика - дисциплина глубоко реакционная. Действительно, с тех пор, как она зародилась где-то между Шотландией и Францией во времена, называвшиеся эпохой Просвещения, экономика развивалась как теория измерений и равновесия между частями некоего целого - экономического целого, включающего производство, воспроизводство и распределение ценностей. Конечно, внутренние подвижки происходят энергично, наблюдается постоянный рост, формы и основания всегда открыты для обсуждения; недостатка в конфликтах не ощущается, но стабильность целого всегда перевешивает движение его частей. Как и в мире, нарисованном Аристотелем, для экономистов сущность и форма, движение и цель обязательно должны быть совместимы и соединены друг с другом. По этой причине экономика, вопреки впечатлению о постоянном движении, которое она производит, на самом деле совершенно статична и скована. Не случайно, именно французские дшзиократы и шотландские моралисты первыми сформулировали предпосылки аналитического исследования, спустя столетие вопло-

2.1. Опасные классы

тившегося в неоклассическую «общую теорию равновесия». То, что статистики и математики со временем возьмут верх над экономкой, было неизбежно, поскольку лишь они владеют необходимыми специальными приемами, позволяющими успешно ею заниматься. Но подсчеты и модели каждый день подтверждают, в дополнение к академическим библиотекам и правительственным досье, всю утопичность свойственной экономике политической реакционности. Впрочем, почему реакционности? По той причине, что общественное воспроизводство анализируется с целью поддержания его в точно таком же состоянии, в каком оно уже находится, и изображения его в количественньш показателях, которые могли бы сделать отношения эксплуатации неизбежными и естественными, то есть онтологически необходимьгми. Экономикс более дисциплинарна, чем любая другая дисциплина, и была таковой с момента своего появления.

В течение эпохи модернити, по мере приближения к нашему времени появлялось все больше феноменов и институтов, не согласующихся с упором почтенной и славной науки экономики на «равновесность». Колич£ства, которые не поддаются измерению, несовершенство и искажения информации, жестокие и варварские методы эксплуатации, правовые и институциональные изменения, социальные и политические революции - короче, все катастрофические явления, которые можно собрать под рубрикой «кризис», -показывают, что теория равновесия не может служить обилий схемой для экономики. Скорее все дело в управлении в условиях нарушенного равновесия. Об этом факте возвестили революционеры, а в академической среде нечто подобное стал подозревать Торстейн Веблен. Сомнение, обратившееся в уверенность, сводились к тому, что точной меры и равновесия в природе не существует вовсе!

В XX веке наряду с трагическими войнами и другими катаклизмами наступила эра реконструкции и торжества политической экономии. Наряду с признанием отсутствия естественных критериев, реконструкция включала в себя политическую тактику приспособления, которая имела в виду восстановить традиционный экономический баланс. Эта тактика порой приводила к новой ^сгпратегии, как произошло, например, после краха фондового рынка ⁶ 1929 году. Джон Мейнард Кейнс попытался перестроить в науч-^НШ плане знание о социальных аспектах производства, воспроиз-

191 Чисть 2. Множество

водства и распределения благ (как и способы господства над ними) Если естественные меры стоимости потеряли смысл (или, по крайней мере, перестали функционировать под давлением классовой борьбы), то следовало сконструировать такую функцию измерения, которая обеспечивала бы равновесие развития даже при кризисах относительно политических идеологий, связей между производителями и производственнь1х отраслей. То был редкий пример в истории экономики, когда речь шла о попытке освободить политическую экономию от подпирающего ее реакционного аппарата. Чтобы этого добиться, необходимо было открыть систему социальных сил и политических субъектов ради посредничества между антагонистическими социальными напряжениями. Политическая экономия должна была превратиться в «новый курс» Рузвельта.

Но осуществимо ли сохранение параметров воспроизводства капиталистического порядка в долговременной перспективе, если открыть государственное регулирование для вмешательства социального антагонизма или, точнее, если признать социальный антагонизм стандартным условием (если не способом легитимации как таковым) политического порядка? Возможно ли поддержание капиталистического порядка, если политическая экономия открыта для введения все новых правил распределения благ? Тем более, возможно ли это тогда, когда хозяйственная интервенция, будь то через систему благосостояния (даже при ее кризисе) или посредством ведения войны (при всей ее грубой эффективности) заблокировала спорящие друг с другом силы, образующие жизнь общества? Кейнсианство положило конец иллюзии о естественности экономических процессов, но тем самым породило не находящую решения проблему, с которой приишось столкнуться политической экономии. К 1970-м годам кейнсианское переосмысление экономики продемонстрировало свои печальные плоды. С развертыванием «холодной войны» кейнсианство сначала быпо подвергнуто чистке Полом Самюэльсоном так, что оно стало напоминать старую конформистскую неоклассическую доктрину, а потом явились Милтон Фридмен и «чикагская школа». Они полностью развалили кейнсианство, предложив установить некоторые критерии равновесия путем возложения всей власти по регулированию на деньги, то есть на рынок. Можно сказать, что таким образом нас вернули к экономике - но какая странная это наука! Теперь она основъшается на

2.1. Опасные классы

своего рода «монетарном эссенциализме». Его стандарты измере-_ния не имеют никакой связи с реальным миром производства и обмена, а подчиняются тем нормам, которые диктует центральный банк или Федеральная резервная система. Учение Аристотеля было восстановлено в денежно-кредитной политике, и теперь центральный банк неизбежно стал мотором монетарной онтологии. Все это вызывает большие сомнения. Здравый смысл, в дополнение к ежедневному опыту, говорит нам (в приличной кейнсианской форме), что деньги - это не предпосылка производственной реальности в обществе, то есть не нечто априорно данное, а итог, эмпирическим путем созданный при помощи инструментов регулирования. Кроме того, даже критикуя центральную роль, отводимую деньгам, мы все же вынуждены согласиться, причем без всякой иронии, с тем, что метафизический образ, придаваемый экономистами деньгам (как это часто случается в философии), до некоторой степени напоминает действительное положение вещей. И в самом деле, чем больше производство социализируется и глобализируется, тем больше денежные связи (служащие основой для финансовых инструментов) выступают в роли индексов и проявлений общего социального производства и комплекса взаимоотношений, которые сводят вместе разнъп хозяйственных акторов. Фактически ничто, кроме власти денег, не может олицетворять собою всеобщность производственных ценностей, служащих выражением глобального множества. Однако для уяснения подобной аналогии нам следует еще раз учесть кризис экономике и неоднократных попыток выявить стандарты измерения, а потому искать основы науки уже не в природе вещей, а во всеобщих сдвигах в условиях труда и сотрудничества единичных субъектов (индивидов и групп), составляющих производство. Уже нельзя надеяться обнаружить какие-то естественные единицы измерения. И даже когда подобные меры появляются, они представляют собой всего лишь мимолетные результаты, возникающие апостериори из общей организации общества и последовательного разрешения конфликтов, ее пронизывающих. Иначе говоря, истощившая все свои силы экономическая наука должна открыться для политики; она должна уступить место политической практике, признав, необходимость этого. Чтобы быть нау-^кой, экономике следует вернуться к чему-то, в большей мере соот-

193 Часть 2. Множество

ветствующему древнегреческому значению данного слова, и принять во внимание всю социальную жизнь.

Пока мы ожидаем, как новые Имре Лакатос или Пол Фейера-бенд ниспровергнут экономике, интересно заметить, что хотя эта дисциплина увязла в собственном догматическом оцепенении, некоторые экономисты приходят к выводам, близким к нашим предположениям. Так, Гэри Беккер в течение полувека задавал один и тощ же вопрос: какой смысл выяснять, довольны ли и добились ли самореализации люди в чисто экономическом плане, если не делать инвестиции в сферу биополитического существования в целом? Конечно, у приверженцев индивидуалистической методологии из «чикагской школы» нет шансов решить такую проблему, даже если они добавят новые концепты, такие как человеческий и когнитивный капитал. Однако унылая наука, как назвал ее Томас Карлейль, еще не обречена. Она способна возродиться, если присмотрится к новой общей антропологии, а также к интеллектуальной и аффективной мощи труда на производстве и сможет, в дополнение к капиталистам и наемным работникам, принять в расчет бедноту и отверженных, которые, между тем, неизменно вводят в оборот продуктивные выражения социального существования. Чтобы экономическая наука сегодня работала, она должна строиться вокруг общего, глобального и социальной кооперации. Другими словами, экономике должна стать биополитической наукой. Как говорит Амартия Сен, налицо необходимость обращения экономической науки к этике.

2.2. De corpore

Отныне тело без органов полагается на производство мечтаний, достигает его и присваивает себе. Механические же органы теперь льнут к этому бесчленному телу, как если бы то была защитная куртка фехтовальщика, или как если бы эти механические органы были медалями, приколотыми к трико борца вольным стилем и издающими позвякивание, когда он начинает движение по направлению к противнику.

Жиль Делез и Феликс Гваттари

Однако в целом система протекционизма в наши дни отличается консервативностью. Система же свободной торговли разрушительна. Она разбивает сложившиеся национальности и доводит противостояние пролетариата и буржуазии до крайней точки. Во всем мире система свободной торговли приближает социальную революцию. Только в таком революционном смысле, господа, я и выступаю за свободную торговлю.

Карл Маркс

До сих пор мы рассматривали вопрос труда и нищеты преимущественно в экономическом плане, чтобы продемонстрировать, что у разнообразных единичных фигур производства хватает общих оснований, взаимодействия и связей, позволяющих оформить множество. Однако мы уже согласились с тем, что сегодня заниматься трудом и бедностью - удел не только экономической науки. Персонажи, сливающиеся во множество - промышленные рабочие, работники нематериальной сферы, сельскохозяйственные рабочие, безработные, мигранты и тому подобные лица, - это биопблитические фигуры. Они воплощают отчетливые образы жизни в конкретных обстоятельствах, а нам нужно ухватить материальные черты и пространственное распространение каждого такого образа жизни. Следует, кроме того, изучить политические и общественные институты, поддерживающие иерархии глобального масштаба и географию нищет/ы и зависимости. Короче говоря, теперь ^наш анализ должен/ерей™ от топологии эксплуатации к ее типографии. Если топология исследует логику эксплуатации в

195 Часть 2. Множество

производственном процессе, то топография отобразит иерархии во властной системе и их неравные отношения на «Севере» и «Юге». Пространственные отношения контроля и субординации крайне важны для понимания того, как именно противоречия в системе трансформируются в противостояние и конфликт.

Поскольку мы теперь согласны (с точки зрения критики политической экономии), что единичные носители труда в условиях постмодернити не остаются расколотыми и распыленными, а коммуникации и сотрудничество сводятся отныне воедино во всеобщее социальное существование, то здесь нам предстоит в него погрузиться. Социальное существование одновременно обильно и убого, полно как производительных сил, так и страданий, и при всем том оно лишено формы. Всеобщее социальное существование оказывает большое влияние на производство и воспроизводство в современном обществе. Ему принадлежит центральная роль в качестве цементирующей среды соответствующих процессов. К тому же у такой среды имеется достаточный потенциал, чтобы создать новое, альтернативное общество. Мы будем считать такое всеобщее социальное существование новым «мясом», аморфной плотью, которая пока не сформировала тела. Здесь важен вопрос, какого именно рода организм образуют в будущем эти объединившиеся единичные элементы (личности). Не исключено, что их зачислят в глобальные армии, стоящие на службе капитала, поработят во исполнение глобальных стратегий холопского включения и насильственной маргинализации. Другими словами, новая социальная плоть может быть трансформирована в производственные органы глобального общественного тела капитала. Но есть и другая возможность. Она состоит в том, что личности, сойдясь вместе, сорганизуются самостоятельно. Тем самым они проявят «плотскую силу» в соответствии с давней философской традицией, восходящей как минимум к апостолу Павлу из Тарса⁷². Плотская сила подразумевает нашу способность к собственному видоизменению, которая проявляется через историческое действие и построение нового мира. Итак, если встать на такую абстрактную, метафизическую точку зрения, политический конфликт возникает между двумя

2.2. De corpore

формами, в которых общественная плоть множества может быть организована в качестве глобального социального орга-

низма.

Глобальный апартеид

Ранние европейские политико-философские трактаты эпохи модернити обычно открываются разделом под названием «О теле» (De Corpore), где анализируется как человеческое тело, так и политический организм. Политический организм - это закон, претворенный в регулируемый общественный порядок⁷³. Аналогия с телом человека подчеркивает естественность этого порядка - есть голова, принимающая решения, руки для борьбы и различные прочие классы или органы, служащие удовлетворению естественных надобностей. Причем в ранних аналитических трудах эпохи модернити весь этот порядок, как правило, считался подтвержденным и охраняемым властью Господа. В европейской политической мысли времен модернити получили развитие два направления этой традиции. В соответствии с одним из них, суверен, стоящий над обществом, определяет и гарантирует порядок в политическом организме: все подвластны господину и объединены его волей. Речь идет о выработке субъекта политическими средствами, когда все население организуется в некую идентичность. Полученное политическое тело, чаще всего обретающее национальную форму, является абсолютистским в негативном смысле, поскольку разнообразные, несхожие между собой общественные классы и функции сводятся воедино диктатом правителя. Второе направление той же традиции представляет политический организм в виде республики, а именно - respublica (общего Дела), публичного объекта. В таком случае властелин вписан в него непосредственно и опирается на некое естественное состояние, которое предшествует и общественному договору, и передаче правителю суверенных прав и полномочий. Здесь опять-таки политический организм абсолютен, а власть господина едина, за исключением того, что республиканская мысль настаивает на ограничениях суверенитета. Выработка субъекта ^в такой республиканской версии времен модернити обретает

197 Часть 2. Множество

форму конституционализма, регулирующего иерархическое политическое господство: подобно органам и членам в индивидуальном теле, за каждой частью общества закреплены свои естественные места и функции в системе конституционной республики.

Ниже мы обсудим еще эту альтернативу с приведением английских и французских примеров, а также со ссылками на Гоббса и Руссо. Сейчас же позвольте изложить ее согласно немецкой правовой традиции. Самым развитым примером первого направления является немецкая концепция рейха, что независимо от того, понимаем ли мы под этим национальное государство или империю, по сути подразумевает Gemeinschaft, то есть общность тел, крови и земли, формирующую Heimat, или родину. С такой точки зрения власть представляет собой органический элемент социального целого, однако, как в племени или семье, она патриархальна и находит свое выражение в возвышении над обществом. Мартин Лютер называет такой неистощимый источник властного долга Obrigkeitsstaat (государство, основанное на авторитете). Другое направление, выступающее за конституционную республику, иллюстрируется великой традицией германского публичного права XIX столетия. Ее демократический апофеоз нашел воплощение в трудах Рудольфа фон Йеринга и его учеников. Однако и они не видели альтернативы единому суверенному господству. Не имеют силы ничьи права, причем даже в политической сфере, если они не санкционированы верховной государственной властью. Даже приверженцы институционализма, начиная с Отто фон Гирке и заканчивая Эрнстом Форсхофом, допускавшие существенную автономию социальных субъектов и тем самым теоретически предполагавшие «субсидиарную природу» различных источников власти в обществе, ее центральный блок по-прежнему считали абсолютно монолитным. Публичная конституционная система остается у них иерархически построенным властным организмом. Оба направления теории политического организма эпохи модернити явственно описывают механизм биовласти, в котором абсолютное и полное упорядочение социальных субъектов и общественной жизни

2.2. De corpore

_в целом обеспечивается их подчинением централизованной суверенной власти.

Нынешние ученые, изучающие политические формы глобализации, обычно повторяют эти две трактовки политического организма эпохи модернити⁷⁴. С одной стороны, есть авторы, усматривающие в общепланетарном обществе режим глобальной безопасности. Согласно их рассуждениям, поскольку национальных государств и прежнего международного порядка уже недостаточно, чтобы защитить нас от угроз, с которыми мы сталкиваемся на планете, приходится создавать иные формы суверенитета, позволяющие справиться с конфликтами и обеспечить глобальный порядок. С точки зрения некоторых авторов, придерживающихся этого течения, будучи единственной сверхдержавой, Соединенные Штаты должны (иногда во взаимодействии с другими крупными державами или с Западом в целом) осуществлять верховную власть, которая гарантировала бы порядок в планетарном обществе, представленном в виде политического организма. С другой стороны, некоторые современные «республиканские» авторы рассчитывают на возобновление общественного договора между обществом и сувереном, на этот раз на общемировом уровне, чтобы избежать крайностей и умерить конфликтность нового глобального порядка. Они опять-таки полагают, что суверенитет принадлежит глобальному обществу, сформированному на основе неких имплицитных принципов или целей, и призывают к распространению политических институтов эпохи модернити за национальные пределы и к учреждению многонационального правления на основе планетарного конституционного порядка, что приведет к созданию глобального государства. В третьей части книги мы покажем, что ни одна из этих версий глобального общества не обеспечит полной реализации демократии. Чтобы реорганизовать все элементы общества в единый политический организм, необходимо уменьшить различия между ними и сузить свободу каждого из ^Них, а также построить их строгую иерархию. Демократическое множество не может составить политического организма -°о крайней мере, современную его форму. Множество пред-

199 Часть 2. Множество

2.2. De corpore

ставляет собой нечто вроде цельной плоти, отвергающей иерархическое единство организма.

Здесь нам следует сосредоточиться прежде всего на том обстоятельстве, что ни одна из указанных теорий не дает возможности понять новую природу планетарного политического организма, если не будет выяснено, как в нем совмещаются расколы и иерархии - как экономические, так и политические. В сущности, органами политического тела служат прежде всего экономические различия, поэтому для понимания его анатомии необходима критика политической экономии. Во-вторых, нужно обратить внимание на то, что традиции конструирования политического организма времен модернити неприменимы к его новым глобальным формам, поскольку характеризуются чрезмерной зависимостью от национальных моделей. Хотя власть и суверенитет не позиционирутся больше в жестких рамках национальных государств или их группировок, речь идет просто о придании традиционным национальным концепциям более широкого регионального, а то и всемирного масштаба. Нынешние процессы глобализации, особенно эрозия самостоятельности национальных государств, подорвали те условия, благодаря которым было возможно возведение государства в эпоху модернити. Глобальный политический организм - это не просто неимоверно разросшаяся копия национального; он обладает иной физиологией^1Э.

Мы переживаем переходный период или, скорее, пору межвременья. Историки веками вели споры о том, кто правит в такие времена, как закладываются основы новых институтов. Однако в любом случае ясно, что вакуума власти не бывает никогда. Порою власть может быть широко распылена или, в иные периоды, разделена между двумя или несколькими правителями. Но единственное, чего вообще не бывает, так это тотального отсутствия власти, то есть пустоты. В сущности, когда ученые прибегают к слову анархия, чтобы охарактеризовать подобные периоды, они обычно подразумевают не отсутствие власти, но всего лишь институциональный хаос, эксцессы или дефекты в закладывании ее норм или конфликты между державами - и все это, конечно, присутствовало в Англии периода междуцарствия в XVII веке. Все это наличе-

ствует и сегодня, в эпоху глобализации. По словам Йозефа Шумпетера, именно тогда, когда возникает впечатление, будто поле ровное и пустое, на деле уже появляются всходы, демонстрирующие «тропический рост новых правовых структур»⁷¹'. Нынешнее междувластие, в ходе которого национальная парадигма государств эпохи модернити переходит в новую глобальную форму, также характеризуется избытком новых властных структур. Единственное, что постоянно остается в наличии и никогда не сходит со сцены, - сама власть.

Чтобы избежать путаницы, следует подчеркнуть, что мы далеки от утверждения, будто во время нынешнего междуцарствия национальные государства лишаются всякой роли. Тем не менее, их полномочия и функции претерпевают трансформацию в новых глобальных рамках. В ходе ведущихся сейчас дискуссий о глобализации их участники слишком часто исходят из допущения, что речь идет о жесткой дилемме: либо национальные государства все еще важны, либо произошла глобализация носителей власти. Напротив, следует понять, что верно и то, и другое: национальные государства сохраняют немалое значение (некоторые, конечно, в большей мере, нежели прочие), но при всем том во всемирном контексте они уже радикально изменились. Саския Сассен называет это процессом «денационализации». По ее мнению, государства продолжают играть важную роль в определении и поддержании правового и экономического порядка, но их действия все больше ориентируются не на национальные интересы, а на зарождающуюся всемирную структуру власти⁷⁷. С такой точки зрения между национальным государством и глобализацией нет никакого противоречия. Государства и в период междувлас-тия по-прежнему выполняют многие свои традиционные функции, но их видоизменяет наступающая глобальная власть, которой они служат во все большей мере.

В критике политической экономии следует обратить внимание на такое междувластие и осознать, как претерпеваемый человечеством переход из одного времени в другое соотносится с пространственной трансформацией глобальной власти. Экономическое богатство и власть распределяются сегодня по миру все так же неравномерно, но национальные

201 Часть 2. Множество

границы, которые прежде определяли их распределение, смещаются. Концепции неравномерного развития и неэквивалентного обмена были боевыми лошадками экономистов, отстаивавших интересы «третьего мира» в 1960-е годы. Их целью было подчеркнуть принципиальное различие в уровнях эксплуатации между странами первого и третьего миров⁷⁸. Эти концепции помогали найти объяснение устойчивому сохранению различий и иерархий на планете, а именно - тому, что богатые страны оставались богатыми, а бедные - бедными. С точки зрения неравномерного развития можно уяснить, как привилегированные страны создают все более совершенные формы производства и выигрывают при поддержке и за счет подавляемых стран. Неэквивалентный обмен связан с тем фактом, что все произведенное в бедных странах постоянно недооценивается на мировом рынке, вследствие чего в реальности бедные страны субсидируют богатые, а не наоборот. Более того, считалось, что подобные системы неравенства представляют собой противоречие капиталистического развития, при определенных политических условиях угрожающее падением всей конструкции капиталистического владычества. Однако в рамках капиталистической глобализации удалось разрешить эту проблему наихудшим образом - не обеспечением равенства трудовых отношений во всех странах мира, а повсеместным распространением порочных механизмов неравномерности и неравенства. Сегодня налицо неравномерность в развитии и несправедливый обмен между богатейшими и беднейшими кварталами Лос-Анджелеса, между Москвой и Сибирью. То же самое наблюдается при сравнении центра и окраин любого крупного города Европы, северного и южного побережий Средиземного моря, южных и северных островов Японии. Продолжать можно до бесконечности. Как в южных кварталах Лос-Анджелеса, так и в нигерийском Лагосе идут процессы биополитического демпинга, реализующиеся через дифференциацию стоимости рабочей силы, в силу чего труд одних работников ценится выше, труд других - ниже, а труд некоторых вообще практически лишен какой-то экономической стоимости. Конечно, если рассуждать в целом и приблизительно, сохраняются заметные различия между странами и между

2.2. De corpore

крупными географическими районами - между Европой и Африкой, между Северной и Южной Америкой, между глобальным Севером и глобальным Югом, но и эти зоны сами по себе уже неоднородны. Возникающие иерархии и противоречия гораздо сложнее. Сегодня нужно быть настоящим географом, чтобы отразить на карте топографию эксплуатации⁷⁹.

Всемирный политический организм характеризуется не только глобальным разделением труда, но и тесно связанным с ним глобальным разделением власти. Классические учебники по политической экономии, принадлежащие перу Адама Смита и Давида Рикардо, рисуют международное разделение труда как естественное явление, которым могли воспользоваться неглупые капиталисты, разбирающиеся в соотношениях затрат и прибылей. Однако всегда присутствовали иерархии власти, которые координировали и поддерживали это разделение, начиная с колониальных администраций и заканчивая постколониальными отношениями. В глобальной системе разделение труда и иерархия власти связаны столь тесно, что их нужно воспринимать в совокупности. Кроме того, сегодня такое разделение уже не полностью повторяет линии национальных границ. Поэтому вместо рассуждений о «международном» разделении лучше вслед за Джеймсом Миттель-маном говорить о «глобальном разделении труда и власти»⁸⁰. С одной стороны, понятие глобального разделения труда и власти подразумевает, что жестко установить степени развития и эксплуатации невозможно. Вместо этого приходится признать подвижность разграничительных линий между географическими зонами и между группами населения. Глобальная иерархия является результатом и объектом борьбы за власть. В то же время в ней заложено понимание того, что равновесно-стабильное деление достигается только внедрением правил, узаконивающих новые границы, делающих их естественными и подконтрольными. Комплексный пример подвижности линий иерархии и эксплуатации внутри глобальной системы - успех и провал хозяйственной фортуны так называемых азиатских «драконов» и «тигров». В 1980-е годы ^их хозяйства были глубоко трансформированы в результате применения того, что некоторые экономисты называют «пе-