Майкл Хардт, Антонио Негри 6 страница

Война действительно обрела черты абсолюта лишь вслед-

ггвие технического совершенствования вооружений, что впер­вые сделало возможным массовое и даже всемирное разруше­ние. Оружие глобального поражения прерывает присущую современности диалектику войны. Война всегда влекла за со­бой убийство, но в XX веке размах уничтожения приобрел характер производства смерти как таковой, символами чего стали Освенцим и Хиросима. Способность к осуществлению геноцида и ядерному уничтожению непосредственно затра­гивает саму структуру жизни, разлагая и извращая ее. Суве­ренная власть, контролирующая подобные средства уничто­жения, есть форма биовласти в самом негативном и отврати­тельном смысле слова. Это власть, которая непосредственно повелевает смертью - не просто гибелью отдельного человека или группы людей, а всего человечества и, возможно, даже всего живого. Когда геноцид и ядерное оружие ставят под вопрос жизнь как таковую, война обретает подлинную реаль­ность-*.

Таким образом, война, похоже, движется одновременно в двух противоположных направлениях: с одной стороны, она низводится до полицейской акции, а с другой - возводится технологиями всемирного разрушения на абсолютный, онто­логический уровень. Однако эти два разнонаправленных трен­да не противоречат друг другу: редукция войны до полицейской акции не устраняет, а фактически подтверждает ее онтологичес­кое измерение. Истончение военной функции и усиление поли­цейской функции являются онтологическими знаками абсо­лютной аннигиляции: военно-полицейские силы поддержи­вают угрозу геноцида и ядерной катастрофы в качестве важнейшего резона для своего существования²⁹.

Биовласть распоряжается не только мощью средств мас­сового уничтожения всего живого (которому угрожает, напри­мер, ядерное оружие), но и мерами индивидуализированного на­силия. Будучи индивидуализирована до крайности, биовласть превращается в пытку. Подобное применение власти, наце­ленное на индивида, является центральным элементом конт­ролируемого общества в романе Джорджа Оруэлла «1984 год». * Как один человек утверждает свою власть над другим, Уин-стон?" Уинстон подумал и сказал: "Подвергая его страданиям.

33 Часть 1. Война

Именно так. Заставляя его помучиться. Повиновения недо­статочно"»³⁰. Сегодня пытка становится все более распрост­раненным методом контроля. В то же время она постепенно становится обыденной. Выбивание признаний и информации с помощью физических и психологических мучений, приемы дезориентации заключенных (типа лишения сна) и незамыс­ловатые способы унижения (такие как обыски с раздеванием) стали привычными орудиями современного пыточного арсе­нала. Истязания - это один из основных пунктов встречи по­лицейской акции и войны; техника пытки, применяемая во имя предотвращения нарушений общественного порядка, обретает черты, характерные для военных акций. Это вторая сторона состояния исключения и тенденции политической власти к освобождению себя от верховенства закона. На прак­тике растет число случаев, когда практически не действуют международные конвенции против пыток и национальные законы, направленные против жестокого и изощренного на­казания". К пыткам прибегают и диктатуры, и либеральные демократии - одни по своей естественной склонности, а вто­рые якобы в силу необходимости. По логике экстраординар­ной ситуации пытка составляет существенную, неизбежную и оправданную технику применения власти.

В реальности суверенная политическая власть никогда не способна дойти до чистого производства смерти, поскольку не может позволить себе убить всех тех, кем она управляет. Оружие массового поражения должно оставаться лишь угро­зой либо использоваться в очень незначительном числе случа­ев, а пытка, как правило, не предполагает смерти истязаемого. Суверенная власть поддерживается только при сохранении жизни людей, зависящих от нее. В самом крайнем случае она сама зависит от их способностей к производству и потребле­нию. Если некая суверенная власть их уничтожит, то непре­менно уничтожит тем самым и саму себя. Следовательно, кон­структивная природа биовласти важнее нигилистических технологий полного уничтожения и истязаний. Глобальная война должна не только нести смерть, но также генерировать и регулировать жизнь.

Одним из показателей нового, активного, конституирую-

/./. Симплициссимус

щего характера войны является переход в политике от «обо-поны» к «безопасности». Ему содействовало американское пра­вительство - особенно в качестве элемента войны с террориз-_мом, начатой после 11 сентября 2001 года³². В контексте внешней политики США перенос акцента с обороны на безо­пасность означает переход от пассивного и сдержанного под­хода к активной и агрессивной позиции как внутри, так и вне национальных границ, а именно: от политики поддержания существующего в стране социально- политического строя к его трансформации и, аналогичным образом, от пассивного под­хода к войне, подразумевающего лишь реакцию на нападения извне, к активной позиции, нацеленной на их упреждение. Следует учесть, что демократические нации эпохи модернити единодушно ставили вне закона все формы военной агрессии, а их конституции давали парламентам право только на объяв­ление оборонительных войн. Международное право тоже все­гда решительно запрещало превентивные или упреждающие удары на основании прав национального суверенитета. Меж­ду тем теперешнее оправдание упреждающих ударов и про­филактических войн во имя безопасности открыто подрывает национальный суверенитет. Оно все больше лишает смысла существование национальных границ³³. То есть и внутри, и за пределами страны поборники безопасности требуют больше­го, нежели просто консервации сложившегося порядка - по их утверждениям, если мы станем дожидаться нападений, что­бы отреагировать на них, будет слишком поздно. Безопасность требует активного и постоянного формирования внешней среды с помощью военных и/или полицейских акций. Безопасным будет только мир, сформированный нами самими. Такое понимание безопасности и есть, следовательно, форма биовласти в том смысле, что на нее возлагается задача производства и транс­формации общественной жизни на самом общем, глобальном Уровне.

Активный, упреждающий характер политики безопасно­сти по сути уже заложен и в других трансформациях войны, ^пРоанализированных нами выше. Если отныне война счита­ется уже не экстраординарной ситуацией, а нормальным по­ложением дел, то есть если мы вступили в перманентное со-

35 Часть 1. Война

стояние войны, то становится необходимым, чтобы она была не угрозой существующей структуре власти, не дестабилизи­рующей силой, а, напротив, активным механизмом, постоян­но воспроизводящим и укрепляющим нынешний глобальный порядок. Более того, концепция безопасности ведет к устра­нению различий между внешней и внутренней сферами, меж­ду армией и полицией. Если «оборона» предполагает наличие защитного барьера против внешних угроз, то «безопасность» оправдывает постоянную военную активность как на собствен­ной территории, так и за рубежом.

Концепция безопасности лишь отчасти и вскользь наме­кает на обширную трансформацию, с которой связан отмечен­ный переход. На уровне схем и абстракций мы можем увидеть произошедшее смещение акцентов в инверсии традиционно­го устройства власти. Представим себе сочетание элементов современной суверенной власти в виде русской матрешки. Самая крупная ее часть - административная власть, призван­ная поддерживать общую дисциплину; в нее заключена власть, ответственная за политический контроль; последняя, в свою очередь, содержит в себе полномочия на ведение войны. Од­нако позитивистский характер концепции безопасности тре­бует, чтобы порядок и приоритетность этих вложенных друг в друга «куколок» стали обратными. Теперь уже война высту­пает внешней оболочкой, внутри которой находятся система политического контроля и, наконец, дисциплинарная власть. Как мы утверждали выше, для нашего времени характерно, что война из финального элемента в последовательности вла­стей - смертоносной силы, приберегаемой на крайний случай, -превратилась в первичный и самый значимый элемент, в ос­нову политики как таковой. Имперский суверенитет создает порядок, не прекращая «войну каждого против всех», как это было у Гоббса, а предлагая режим дисциплинарного админис­трирования и политического контроля, который непосред­ственно опирается на непрекращающиеся военные действия. Иными словами, постоянное и скоординированное примене­ние насилия становится необходимым условием поддержания дисциплины и обеспечения контроля. Чтобы война выполня­ла эту основополагающую общественно-политическую роль,

1.1. Симплициссимус

она должна годиться для осуществления конституирующей или регулятивной функции: война должна стать как процедурным действом, так и упорядочивающей, регулирующей деятельно­стью, которая создает и поддерживает социальные иерархии, то есть - своего рода биовластью, нацеленной на поддержа­ние общественной жизни и управление ею.

Определять войну через биовласть и безопасность - зна­чит принципиально трансформировать ее правовые рамки. В эпоху модернити старое изречение Клаузевица о том, что вой­на есть продолжение политики другими средствами, представ­ляло собой момент истины в том плане, что война восприни­малась при этом как форма политического действия и/или поддержки, что тем самым предполагало наличие междуна­родно-правовых рамок ведения современной войны. Подра­зумевались как jus ad bellum (право вести войну), так и jus in belb (правовые рамки, которым подчинялось бы военное по­ведение). Во времена модернити война находилась под влас­тью международного права и тем самым была легализована, точнее - превратилась в легальный инструмент. Однако когда термины меняются местами, а войну начинают считать осно­вой внутренней политики глобального порядка - политики Империи, то тогда рушится присущая модернити модель ци­вилизации, составлявшая фундамент легализированной вой­ны. Прежние правовые рамки объявления и ведения войны более не действуют. Тем не менее, мы по-прежнему не имеем дела с чистым и нерегулируемым применением насилия. В качестве основы всей политики война должна сама обрести законность и фактически создать новые законодательные про­цедуры. Сколь жестокими и причудливыми ни были бы эти новые формы права, война все же выступает источником юри­дического регулирования и упорядочивания. Если прежде воина регулировалась правовыми структурами, то теперь она сама стала их регулятором, создавая и навязывая собственные правовые рамки*'⁴.

Следует отметить, что слова, будто имперской войне при­сущи регулирующие и упорядочивающие функции, то есть она ^СоДержит в себе конструктивную составляющую, не означа-^Ют> что война сама по себе выступает конституирующим или

37 Часть 1. Война

фундаментальным фактором. Революционные войны эпохи модернити были действительно примерами конституирующей силы; они выполняли основополагающую роль в той мере, в какой свергался прежний строй и извне внедрялись новые своды законов, новые формы жизни. Современное состояние имперской войны, напротив, воспроизводит и регулирует уже сложившийся порядок; оно приводит к созданию новых зако­нов и полномочий внутри существующей системы. Своды со­ответствующих законов строго функциональны и служат за­даче постоянной перекройки имперских территорий. Это состояние носит конституирующий характер в том же смысле, как и, например, так называемые подразумеваемые полномо­чия конгресса в американской конституции или деятельность конституционных судов в закрытых правовых системах. Это функциональные системы, которые выступают (прежде всего в неоднородных обществах) в качестве суррогатов демокра­тического выражения мнений - и тем самым наносят ущерб демократии. В любом случае полномочия по реорганизации и регулированию общества имеют мало общего с конституци­онными полномочиями в их исконном, фундаментальном смыс­ле. Скорее, это инструмент их вытеснения и удушения³⁵.

Политическая программа «строительства наций» в таких странах, как Афганистан и Ирак - основной пример реализа­ции проекта биовласти и войны. Нельзя придумать ничего более постмодернистского и противоречащего основам мате­риализма, чем подобное представление о строительстве госу­дарств. С одной стороны, данный проект обнаруживает, что нация стала чем-то совершенно условным, случайным или, как выразились бы философы, несущественным. По этой причи­не - в качестве части политической программы - государства можно разрушать, фабриковать или изобретать. С другой сто­роны, они являются совершенно необходимыми элементами глобального порядка и системы безопасности. Международ­ное разделение труда и власти, иерархии в рамках всемирной системы, как и формы глобального апартеида, которые мы бу­дем обсуждать в следующей части, - все это зависит от учреж­дения национальных правительств и наделения их властью. Нации нужно сотворить! Поэтому государственное строитель-

1.1. Симплицшсимус

ство рядится под конституирующий, даже онтологический процесс, хотя в реальности это не более чем бледная тень тех революционных процессов, в ходе которых рождались совре­менные нации. Революции и процессы национального осво­бождения эпохи модернити, которые привели к созданию на­ций, были такими процессами, которые зарождались в недрах самих национальных обществ, будучи плодом долгой истории общественного развития. Нынешние проекты национально­го строительства, напротив, навязываются извне силой в ре­зультате процесса, который сейчас проходит под рубрикой «смены режимов». Подобное государственное строительство мало напоминает революционное зарождение современных наций и больше смахивает на прецеденты раздела мира коло­ниальными державами и вычерчивания карт подвластных им территорий. При более благосклонном взгляде это также по­хоже на схватки по поводу перекройки избирательных или административных округов с целью заполучить контроль, рас­пределяемый теперь в глобальном масштабе. В любом случае государственное строительство служит иллюстрацией «кон­структивного» аспекта биовласти и стратегии безопасности. Другой пример подобной природы биовласти и всемир­ной войны, а также их способности к правовому регулирова­нию можно найти в возрождении концепции «справедливых войн». Ныне возобладавшее понимание справедливой войны не следует сводить только к праву властвующей силы на одно­стороннее принятие решений и отдачу приказов, которое могло бы соответствовать старым представлениям о государ­ственных соображениях (raison d'ittat) в трактовке некоторых ястребов, ведущих сегодня имперские войны. Ввиду опаснос­ти того, что справедливая война выродится в фанатизм и пред-рзссудки, не стоит превращать ее и в принцип морали, как ^этого, по-видимому, хотели бы некоторые религиозные мыс­лители и теоретики-утописты из области права. И то, и дру­гое - это, в сущности, просто старые, имевшие хождение еще Д° современной эпохи концепции, которые в последнее вре­мя возрождаются. Полезнее проследить гораздо более свежую ^Генеалогию справедливой войны и ее конституирующий по-^ТеНциал, особенно то ее понимание, которое связано с «холод-

39 Часть 1. Война

1.1. Симплициссимус

ной войной» и служило фундаментом теорий «сдерживания», выдвигавшихся различными стратегами, начиная с Джорджа Кеннана и заканчивая Генри Киссинджером. «Холодная вой­на», как мы покажем ниже, была действительно войной, но такой, при которой возникли ранее не существовавшие эле­менты. Она зачастую велась в форме конфликтов низкой ин­тенсивности одновременно на разных фронтах по всему миру. Для наших рассуждений имеет значение то, что авторы тео­рий «сдерживания», опиравшихся на понятие «холодной вой­ны», изменили толкование традиционных принципов поведе­ния в ходе справедливой войны. С их точки зрения, «холодная война» была справедливой не потому, что могла ликвидиро­вать коммунистическую и советскую угрозу, а потому, что мог­ла их сдерживать. В таком случае «справедливая война» не может больше служить моральным оправданием для ограни­ченных во времени актов насилия и разрушения, как это было прежде. Взамен она становится пригодной для поддержания постоянного равновесия в рамках глобального порядка.

Однако «холодная война» так и не доросла до онтологи­ческого истолкования. Присущее ей представление о «сдер­живании» отличалось статичностью или, как допустимо счи­тать, диалектичностью. В подлинном смысле конструктивный характер война как таковая стала приобретать уже после за­вершения эпохи «холодной войны». Внешнеполитическая док­трина Буша-старшего, например, отличалась конструктивно­стью в том смысле, что война 1991 года в Персидском заливе, хотя ее первоначальной целью было восстановление нацио­нального суверенитета Кувейта, являлась, кроме того, частью проекта по созданию «нового миропорядка». В политике гу­манитарных войн, поддержания мира и национального стро­ительства администрации Клинтона присутствовали аналогич­ные аспекты, направленные на выстраивание, в частности, нового политического порядка на Балканах. По крайней мере отчасти, обе эти администрации выдвигали нравственный критерий «справедливой войны» в качестве конституирую­щего элемента политики, дабы перекроить геополитическую карту мира. Наконец, администрация Буша-младшего, особен­но после событий 11 сентября 2001 года и перехода в полити-

ке от обороны к обеспечению безопасности, отчетливо заяви­ла о глобальном размахе и активной, основополагающей фун­кции войны в глобальном миропорядке. Это было сделано вопреки тому, что такая война остается несовершенным и не­ритмичным процессом, который еще некоторое время будет продвигаться и отступать в различных своих проявлениях. Имперской войне предстоит решить задачу формирования глобальной политической среды и тем самым выступить в ка­честве формы биовласти в позитивном, продуктивном смыс­ле. Может показаться, будто мы дошли до точки реакционной революции, когда основы нового глобального порядка закла­дываются в ходе имперской войны, однако в действительнос­ти идет всего лишь процесс урегулирования, который закреп­ляет существующий в Империи порядок*.

Легитимное насилие

К нынешнему глобальному состоянию войны нужно по­дойти еще с одной стороны - на сей раз с позиции изменений в восприятии легитимного насилия. Одной из главных опор суверенитета современного национального государства слу­жит монополия на применение легитимного насилия, кото­рой оно наделено и внутри национального пространства, и относительно других стран. Внутри собственных границ госу­дарство не только располагает преобладающим материальным превосходством в способности к проявлению насилия над все­ми прочими общественными силами. Оно является также един­ственным социальным актором, для которого употребление насилия законно и легитимно. Все другие формы насилия в обществе заведомо нелегитимны или, как минимум, весьма ограничены и скованы в своем применении, как, например, ^т°т род легитимного насилия, который связан с правом проф­союзов на забастовку, если только можно вообще счесть стач-^КУ насильственным актом. На международной арене отдель­ные государства, бесспорно, располагают разными военными ^возможностями, но в принципе все они имеют равное право прибегнуть к насилию, то есть вести войну. Легитимное при­нуждение, правом на которое обладает государство, укорени-

41 Часть 1. Война

лось сначала в национальных, а затем в международных пра­вовых структурах. (Речь идет, если обратиться к формулиров­кам Макса Вебера, скорее о легальной, нежели о традицион- ной или харизматической власти.) Насилие со стороны поли­цейского, тюремщика и палача на национальной территории либо генерала и солдата за ее пределами легитимны не из-за 1 личных качеств определенных индивидов, а в силу занима­емых ими должностей. Действия этих разнообразных государ­ственных функционеров, способных к совершению легитим­ного насилия, таким образом, подлежат отчету, по крайней мере в принципе, на основании национального и междуна­родного правового порядка, которыми они руководствуются. В политической науке все теории экстраодишрной ситуации - осад­ного положения и конституционной диктатуры, а также свя­занных с ними понятий вооруженного мятежа и государствен­ного переворота - недвусмъкленно основываются на государствен­ной монополии на насилие'¹ '. Крупнейшие практики и теоретики политики XX века, как правые, так левые, сходились в данном вопросе: Макс Вебер и Владимир Ленин говорили почти од­ними и теми же словами, что в смысле применения силы госу­дарство всегда выступает как диктатура³⁸.

Однако во второй половине XX столетия механизмы ле­гитимации государственного принуждения оказались серьез­но подорваны. С одной стороны, изменения в международ­ном праве и межгосударственных договорах наложили ограничения на легитимное использование силы одним наци­ональным государством против другого, а также на гонку воо­ружений. Так, в период «холодной войны» соглашения о не­распространении ядерного оружия, наряду с разнообразны­ми лимитами на разработку химического и биологического оружия, работали на сохранение двумя сверхдержавами по­давляющего преимущества в военном потенциале и возможнос­тях реализации права на ведение войны. Тем самым они оста­вались вне досягаемости для большинства остальных стран'⁹-С другой стороны, легитимное использование силы подверг­лось эрозии и внутри государств, в особенности в завершаю­щие десятилетия XX века. Дискурс гуманитарных прав и опи­рающиеся на него военные интервенции и другие узаконен-

1.1. Симплициссимус

ные акции способствовали постепенному продвижению к деле-гитимации государственного насилия даже при осуществле­нии его на собственной национальной территории⁴⁰. К концу XX века государства уже не всегда могли легитимным обра­зом обосновать насильственное принуждение, к которому они прибегали, будь то на своей территории или за ее пределами. Сегодня у них может не быть легитимного права подвергать собственное население полицейским акциям и наказаниям или вести войны за рубежом на основании собственных законов. Следует уточнить, что мы не утверждаем, будто уже снизился уровень насилия, которое государства совершают против соб­ственных граждан и других государств. Напротив! Сократил­ся лишь арсенал средств, сообщающих такому государствен­ному насилию легитимность.

Размывание монополии национального государства на легитимное принуждение возвращает нас к ряду тревожных вопросов. Если насилие со стороны государства априорно нельзя считать легитимным, то от чего зависит теперь леги­тимность насилия? Является ли всякое насилие легитимным в равной мере? Есть ли, скажем, у бен Ладена и «Аль-Каиды» столь же законное право на совершение насилия, как и у аме­риканских военных? Обладает ли югославское правительство правом мучить и убивать отдельные группы собственного на­селения, сопоставимым с правом Соединенных Штатов на зак­лючение в тюрьму и казнь кого-то из своих граждан? Являет­ся ли насилие палестинских групп, направленное против израильских граждан, в той же мере законным, что и насилие израильских военных против граждан Палестины? Возмож­но, упадок способности государств к легитимации совершае­мого ими насилия может объяснить, по крайней мере отчасти, почему за последние десятилетия стали звучать все более гро­могласные и сбивчивые обвинения в терроризме. В мире, где никакое насилие не будет легитимным, в принципе допусти­мо называть всякое насилие терроризмом. Как мы уже отме­чали выше, все существующие сейчас определения террориз­ма неустойчивы и зависят от того, кто или что определяет их основные компоненты: законность правительства, права че­ловека и правила ведения войны. Трудности с формулирова-

43 Часть 1. Война

нием стабильного и внутренне непротиворечивого определе­ния терроризма тесно связаны с проблемой адекватного по­нимания легитимности насилия.

Сегодня многие политики, общественные деятели и уче­ные призывают рассматривать нравственность и моральные ценности в качестве основы легитимного насилия или, ско­рее, в качестве базиса новой правовой структуры вне вопроса о его законности: насилие легитимно, если его основа нрав­ственна и справедлива, но лишено легитимности, если его ос­нова аморальна и нечестна. Скажем, бен Ладен претендует на легитимацию, выступая как высоконравственный герой для бедняков и угнетенных глобального Юга. Аналогичным обра­зом, правительство Соединенных Штатов претендует на ле­гитимацию совершаемого им военного насилия на основании исповедуемых им ценностей, таких как свобода, демократия и благоденствие. Если же рассуждать шире, то многочисленные дискурсы о правах человека заставляют предположить, что насилие может быть легитимировано на нравственных осно­ваниях - и только так. Набор гуманитарных прав, считать ли их универсальными или устанавливаемыми в ходе политичес­ких переговоров, выступает как нравственная конструкция, возвышающаяся над законом, или вообще как замена право­вых структур. Во многих традиционных концепциях права человека противопоставлены всем формам насилия, но после Холокоста и, конечно, «гуманитарной интервенции» в Косо­во данная точка зрения сместилась к тому, что можно назвать «доктриной Аннана» (по имени генерального секретаря ООН). Точка зрения большинства по вопросу прав человека сейчас предполагает поддержку насилия, служащего обеспечению гуманитарных прав, легитимированного по нравственным основаниям и осуществляемого военными в голубых касках сил ООН⁴¹.

Сегодня подобные моральные претензии действительно обеспечивают своего рода легитимацию, но при этом следует помнить, что она опрометчиво полагается на чрезвычайное разнообразие нравственных подходов и суждений. В 1928 году Уинстон Черчилль рассказал притчу, иллюстрирующую ката­строфические последствия действий на основе предположе-

1.1. Симплициссимус

ния об универсальности собственного толкования насилия⁴². Однажды все звери в зоопарке решили разоружиться и от­речься от насилия. Носорог объявил, что кусаться - это вар­варство, то есть зубы необходимо запретить, а рога применя­ются в основном в оборонительных целях, и потому их нужно разрешить. Олень и дикобраз с ним согласились, однако тигр стал возражать против рогов и защищал зубы и даже клыки как вполне достойные и мирные атрибуты. Медведь со своей стороны предположил, что в случае возникновения между зверями разногласий достаточно будет крепко обняться. Как заключил Черчилль, каждое животное считает собственный способ прибегнуть к насилию исключительно инструментом мира и справедливости. Нравственность сможет создать проч­ную основу для легитимного насилия, власти и доминирова­ния только тогда, когда откажется соглашаться с различными подходами и суждениями. Как только кто-то признает весо­мыми разные ценности, подобная конструкция немедленно развалится.

Правовые структуры традиционно обеспечивали более стабильные рамки для легитимации, нежели нравственность. Поэтому сегодня многие специалисты настаивают, что только национальные и международные законы остаются крепкой основой для легитимного принуждения⁴³. Однако нужно учесть, что международное уголовное право имеет весьма скуд­ный набор договоров и конвенций при самом минимальном инструментарии для их исполнения. Большинство усилий по применению международного уголовного права не принесло никаких результатов. Например, разбирательства в отноше­нии бывшего чилийского диктатора Аугусто Пиночета в бри­танских и испанских судах представляли собой попытку со­здать прецедент, на основании которого военные преступле­ния и преступления против человечности подлежали бы универсальной юрисдикции и в принципе могли преследовать­ся в соответствии с национальным законодательством любой ^страны мира. Похожие призывы звучали и по поводу жела­тельности привлечь к ответственности бывшего государствен­ного секретаря США Генри Киссинджера за военные преступ­ления в Лаосе и Камбодже, но, как нетрудно было предска-

45 Часть 1. Война

зать, эти призывы так и не привели к юридическим действи­ям. Возникают новые институты, призванные наказывать не-легитимное насилие. Они распространяются много шире ста-рых национальных схем и международного права и включа-ют такие органы, как Международные уголовные трибуналы по бывшей Югославии и Руанде, учрежденные Советом Без-опасности ООН в 1993 и 1994 годах, и (что важнее) постоян­ный Международный уголовный суд, созданный в Гааге в 2002 году. (Соединенные Штаты отказались присоединиться • к нему, чем существенно ограничили его полномочия.) Если прежде международное право основывалось на признании на­ционального суверенитета и прав народов, то новое имперс­кое правосудие, элементами которого служат концепция пре­ступлений против человечности и деятельность международ­ных судов, направлено на разрушение прав и суверенитета народов и стран с помощью практики наднациональной юрис­дикции. В качестве примера рассмотрим обвинения, выдви­нутые против Слободана Милошевича и других сербских ли­деров в Международном уголовном трибунале по бывшей Юго­славии. Вопрос, нарушались ли в ходе насилия, совершавшегося сербскими лидерами, законы югославского государства, не яв­ляется предметом рассмотрения. В сущности, это совершенно не относится к делу. Примененное этими лидерами насиль­ственное принуждение признается нелегитимным в рамках, находящихся вне контекста национального и даже междуна­родного права. Другими словами, эти преступления не нару­шали национальных или международных законов, а соверша­лись против человечности. Подобное смещение акцентов сви­детельствует о возможном упадке международного права и возведении на его месте глобальной или имперской формы закона⁴⁴.