Майкл Хардт, Антонио Негри 6 страница

Война действительно обрела черты абсолюта лишь вслед-

ггвие технического совершенствования вооружений, что впервые сделало возможным массовое и даже всемирное разрушение. Оружие глобального поражения прерывает присущую современности диалектику войны. Война всегда влекла за собой убийство, но в XX веке размах уничтожения приобрел характер производства смерти как таковой, символами чего стали Освенцим и Хиросима. Способность к осуществлению геноцида и ядерному уничтожению непосредственно затрагивает саму структуру жизни, разлагая и извращая ее. Суверенная власть, контролирующая подобные средства уничтожения, есть форма биовласти в самом негативном и отвратительном смысле слова. Это власть, которая непосредственно повелевает смертью - не просто гибелью отдельного человека или группы людей, а всего человечества и, возможно, даже всего живого. Когда геноцид и ядерное оружие ставят под вопрос жизнь как таковую, война обретает подлинную реальность-*.

Таким образом, война, похоже, движется одновременно в двух противоположных направлениях: с одной стороны, она низводится до полицейской акции, а с другой - возводится технологиями всемирного разрушения на абсолютный, онтологический уровень. Однако эти два разнонаправленных тренда не противоречат друг другу: редукция войны до полицейской акции не устраняет, а фактически подтверждает ее онтологическое измерение. Истончение военной функции и усиление полицейской функции являются онтологическими знаками абсолютной аннигиляции: военно-полицейские силы поддерживают угрозу геноцида и ядерной катастрофы в качестве важнейшего резона для своего существования²⁹.

Биовласть распоряжается не только мощью средств массового уничтожения всего живого (которому угрожает, например, ядерное оружие), но и мерами индивидуализированного насилия. Будучи индивидуализирована до крайности, биовласть превращается в пытку. Подобное применение власти, нацеленное на индивида, является центральным элементом контролируемого общества в романе Джорджа Оруэлла «1984 год». * Как один человек утверждает свою власть над другим, Уин-стон?" Уинстон подумал и сказал: "Подвергая его страданиям.

33 Часть 1. Война

Именно так. Заставляя его помучиться. Повиновения недостаточно"»³⁰. Сегодня пытка становится все более распространенным методом контроля. В то же время она постепенно становится обыденной. Выбивание признаний и информации с помощью физических и психологических мучений, приемы дезориентации заключенных (типа лишения сна) и незамысловатые способы унижения (такие как обыски с раздеванием) стали привычными орудиями современного пыточного арсенала. Истязания - это один из основных пунктов встречи полицейской акции и войны; техника пытки, применяемая во имя предотвращения нарушений общественного порядка, обретает черты, характерные для военных акций. Это вторая сторона состояния исключения и тенденции политической власти к освобождению себя от верховенства закона. На практике растет число случаев, когда практически не действуют международные конвенции против пыток и национальные законы, направленные против жестокого и изощренного наказания". К пыткам прибегают и диктатуры, и либеральные демократии - одни по своей естественной склонности, а вторые якобы в силу необходимости. По логике экстраординарной ситуации пытка составляет существенную, неизбежную и оправданную технику применения власти.

В реальности суверенная политическая власть никогда не способна дойти до чистого производства смерти, поскольку не может позволить себе убить всех тех, кем она управляет. Оружие массового поражения должно оставаться лишь угрозой либо использоваться в очень незначительном числе случаев, а пытка, как правило, не предполагает смерти истязаемого. Суверенная власть поддерживается только при сохранении жизни людей, зависящих от нее. В самом крайнем случае она сама зависит от их способностей к производству и потреблению. Если некая суверенная власть их уничтожит, то непременно уничтожит тем самым и саму себя. Следовательно, конструктивная природа биовласти важнее нигилистических технологий полного уничтожения и истязаний. Глобальная война должна не только нести смерть, но также генерировать и регулировать жизнь.

Одним из показателей нового, активного, конституирую-

/./. Симплициссимус

щего характера войны является переход в политике от «обо-поны» к «безопасности». Ему содействовало американское правительство - особенно в качестве элемента войны с террориз-_мом, начатой после 11 сентября 2001 года³². В контексте внешней политики США перенос акцента с обороны на безопасность означает переход от пассивного и сдержанного подхода к активной и агрессивной позиции как внутри, так и вне национальных границ, а именно: от политики поддержания существующего в стране социально- политического строя к его трансформации и, аналогичным образом, от пассивного подхода к войне, подразумевающего лишь реакцию на нападения извне, к активной позиции, нацеленной на их упреждение. Следует учесть, что демократические нации эпохи модернити единодушно ставили вне закона все формы военной агрессии, а их конституции давали парламентам право только на объявление оборонительных войн. Международное право тоже всегда решительно запрещало превентивные или упреждающие удары на основании прав национального суверенитета. Между тем теперешнее оправдание упреждающих ударов и профилактических войн во имя безопасности открыто подрывает национальный суверенитет. Оно все больше лишает смысла существование национальных границ³³. То есть и внутри, и за пределами страны поборники безопасности требуют большего, нежели просто консервации сложившегося порядка - по их утверждениям, если мы станем дожидаться нападений, чтобы отреагировать на них, будет слишком поздно. Безопасность требует активного и постоянного формирования внешней среды с помощью военных и/или полицейских акций. Безопасным будет только мир, сформированный нами самими. Такое понимание безопасности и есть, следовательно, форма биовласти в том смысле, что на нее возлагается задача производства и трансформации общественной жизни на самом общем, глобальном Уровне.

Активный, упреждающий характер политики безопасности по сути уже заложен и в других трансформациях войны, ^пРоанализированных нами выше. Если отныне война считается уже не экстраординарной ситуацией, а нормальным положением дел, то есть если мы вступили в перманентное со-

35 Часть 1. Война

стояние войны, то становится необходимым, чтобы она была не угрозой существующей структуре власти, не дестабилизирующей силой, а, напротив, активным механизмом, постоянно воспроизводящим и укрепляющим нынешний глобальный порядок. Более того, концепция безопасности ведет к устранению различий между внешней и внутренней сферами, между армией и полицией. Если «оборона» предполагает наличие защитного барьера против внешних угроз, то «безопасность» оправдывает постоянную военную активность как на собственной территории, так и за рубежом.

Концепция безопасности лишь отчасти и вскользь намекает на обширную трансформацию, с которой связан отмеченный переход. На уровне схем и абстракций мы можем увидеть произошедшее смещение акцентов в инверсии традиционного устройства власти. Представим себе сочетание элементов современной суверенной власти в виде русской матрешки. Самая крупная ее часть - административная власть, призванная поддерживать общую дисциплину; в нее заключена власть, ответственная за политический контроль; последняя, в свою очередь, содержит в себе полномочия на ведение войны. Однако позитивистский характер концепции безопасности требует, чтобы порядок и приоритетность этих вложенных друг в друга «куколок» стали обратными. Теперь уже война выступает внешней оболочкой, внутри которой находятся система политического контроля и, наконец, дисциплинарная власть. Как мы утверждали выше, для нашего времени характерно, что война из финального элемента в последовательности властей - смертоносной силы, приберегаемой на крайний случай, -превратилась в первичный и самый значимый элемент, в основу политики как таковой. Имперский суверенитет создает порядок, не прекращая «войну каждого против всех», как это было у Гоббса, а предлагая режим дисциплинарного администрирования и политического контроля, который непосредственно опирается на непрекращающиеся военные действия. Иными словами, постоянное и скоординированное применение насилия становится необходимым условием поддержания дисциплины и обеспечения контроля. Чтобы война выполняла эту основополагающую общественно-политическую роль,

1.1. Симплициссимус

она должна годиться для осуществления конституирующей или регулятивной функции: война должна стать как процедурным действом, так и упорядочивающей, регулирующей деятельностью, которая создает и поддерживает социальные иерархии, то есть - своего рода биовластью, нацеленной на поддержание общественной жизни и управление ею.

Определять войну через биовласть и безопасность - значит принципиально трансформировать ее правовые рамки. В эпоху модернити старое изречение Клаузевица о том, что война есть продолжение политики другими средствами, представляло собой момент истины в том плане, что война воспринималась при этом как форма политического действия и/или поддержки, что тем самым предполагало наличие международно-правовых рамок ведения современной войны. Подразумевались как jus ad bellum (право вести войну), так и jus in belb (правовые рамки, которым подчинялось бы военное поведение). Во времена модернити война находилась под властью международного права и тем самым была легализована, точнее - превратилась в легальный инструмент. Однако когда термины меняются местами, а войну начинают считать основой внутренней политики глобального порядка - политики Империи, то тогда рушится присущая модернити модель цивилизации, составлявшая фундамент легализированной войны. Прежние правовые рамки объявления и ведения войны более не действуют. Тем не менее, мы по-прежнему не имеем дела с чистым и нерегулируемым применением насилия. В качестве основы всей политики война должна сама обрести законность и фактически создать новые законодательные процедуры. Сколь жестокими и причудливыми ни были бы эти новые формы права, война все же выступает источником юридического регулирования и упорядочивания. Если прежде воина регулировалась правовыми структурами, то теперь она сама стала их регулятором, создавая и навязывая собственные правовые рамки*'⁴.

Следует отметить, что слова, будто имперской войне присущи регулирующие и упорядочивающие функции, то есть она ^СоДержит в себе конструктивную составляющую, не означа-^Ют> что война сама по себе выступает конституирующим или

37 Часть 1. Война

фундаментальным фактором. Революционные войны эпохи модернити были действительно примерами конституирующей силы; они выполняли основополагающую роль в той мере, в какой свергался прежний строй и извне внедрялись новые своды законов, новые формы жизни. Современное состояние имперской войны, напротив, воспроизводит и регулирует уже сложившийся порядок; оно приводит к созданию новых законов и полномочий внутри существующей системы. Своды соответствующих законов строго функциональны и служат задаче постоянной перекройки имперских территорий. Это состояние носит конституирующий характер в том же смысле, как и, например, так называемые подразумеваемые полномочия конгресса в американской конституции или деятельность конституционных судов в закрытых правовых системах. Это функциональные системы, которые выступают (прежде всего в неоднородных обществах) в качестве суррогатов демократического выражения мнений - и тем самым наносят ущерб демократии. В любом случае полномочия по реорганизации и регулированию общества имеют мало общего с конституционными полномочиями в их исконном, фундаментальном смысле. Скорее, это инструмент их вытеснения и удушения³⁵.

Политическая программа «строительства наций» в таких странах, как Афганистан и Ирак - основной пример реализации проекта биовласти и войны. Нельзя придумать ничего более постмодернистского и противоречащего основам материализма, чем подобное представление о строительстве государств. С одной стороны, данный проект обнаруживает, что нация стала чем-то совершенно условным, случайным или, как выразились бы философы, несущественным. По этой причине - в качестве части политической программы - государства можно разрушать, фабриковать или изобретать. С другой стороны, они являются совершенно необходимыми элементами глобального порядка и системы безопасности. Международное разделение труда и власти, иерархии в рамках всемирной системы, как и формы глобального апартеида, которые мы будем обсуждать в следующей части, - все это зависит от учреждения национальных правительств и наделения их властью. Нации нужно сотворить! Поэтому государственное строитель-

1.1. Симплицшсимус

ство рядится под конституирующий, даже онтологический процесс, хотя в реальности это не более чем бледная тень тех революционных процессов, в ходе которых рождались современные нации. Революции и процессы национального освобождения эпохи модернити, которые привели к созданию наций, были такими процессами, которые зарождались в недрах самих национальных обществ, будучи плодом долгой истории общественного развития. Нынешние проекты национального строительства, напротив, навязываются извне силой в результате процесса, который сейчас проходит под рубрикой «смены режимов». Подобное государственное строительство мало напоминает революционное зарождение современных наций и больше смахивает на прецеденты раздела мира колониальными державами и вычерчивания карт подвластных им территорий. При более благосклонном взгляде это также похоже на схватки по поводу перекройки избирательных или административных округов с целью заполучить контроль, распределяемый теперь в глобальном масштабе. В любом случае государственное строительство служит иллюстрацией «конструктивного» аспекта биовласти и стратегии безопасности. Другой пример подобной природы биовласти и всемирной войны, а также их способности к правовому регулированию можно найти в возрождении концепции «справедливых войн». Ныне возобладавшее понимание справедливой войны не следует сводить только к праву властвующей силы на одностороннее принятие решений и отдачу приказов, которое могло бы соответствовать старым представлениям о государственных соображениях (raison d'ittat) в трактовке некоторых ястребов, ведущих сегодня имперские войны. Ввиду опасности того, что справедливая война выродится в фанатизм и пред-рзссудки, не стоит превращать ее и в принцип морали, как ^этого, по-видимому, хотели бы некоторые религиозные мыслители и теоретики-утописты из области права. И то, и другое - это, в сущности, просто старые, имевшие хождение еще Д° современной эпохи концепции, которые в последнее время возрождаются. Полезнее проследить гораздо более свежую ^Генеалогию справедливой войны и ее конституирующий по-^ТеНциал, особенно то ее понимание, которое связано с «холод-

39 Часть 1. Война

1.1. Симплициссимус

ной войной» и служило фундаментом теорий «сдерживания», выдвигавшихся различными стратегами, начиная с Джорджа Кеннана и заканчивая Генри Киссинджером. «Холодная война», как мы покажем ниже, была действительно войной, но такой, при которой возникли ранее не существовавшие элементы. Она зачастую велась в форме конфликтов низкой интенсивности одновременно на разных фронтах по всему миру. Для наших рассуждений имеет значение то, что авторы теорий «сдерживания», опиравшихся на понятие «холодной войны», изменили толкование традиционных принципов поведения в ходе справедливой войны. С их точки зрения, «холодная война» была справедливой не потому, что могла ликвидировать коммунистическую и советскую угрозу, а потому, что могла их сдерживать. В таком случае «справедливая война» не может больше служить моральным оправданием для ограниченных во времени актов насилия и разрушения, как это было прежде. Взамен она становится пригодной для поддержания постоянного равновесия в рамках глобального порядка.

Однако «холодная война» так и не доросла до онтологического истолкования. Присущее ей представление о «сдерживании» отличалось статичностью или, как допустимо считать, диалектичностью. В подлинном смысле конструктивный характер война как таковая стала приобретать уже после завершения эпохи «холодной войны». Внешнеполитическая доктрина Буша-старшего, например, отличалась конструктивностью в том смысле, что война 1991 года в Персидском заливе, хотя ее первоначальной целью было восстановление национального суверенитета Кувейта, являлась, кроме того, частью проекта по созданию «нового миропорядка». В политике гуманитарных войн, поддержания мира и национального строительства администрации Клинтона присутствовали аналогичные аспекты, направленные на выстраивание, в частности, нового политического порядка на Балканах. По крайней мере отчасти, обе эти администрации выдвигали нравственный критерий «справедливой войны» в качестве конституирующего элемента политики, дабы перекроить геополитическую карту мира. Наконец, администрация Буша-младшего, особенно после событий 11 сентября 2001 года и перехода в полити-

ке от обороны к обеспечению безопасности, отчетливо заявила о глобальном размахе и активной, основополагающей функции войны в глобальном миропорядке. Это было сделано вопреки тому, что такая война остается несовершенным и неритмичным процессом, который еще некоторое время будет продвигаться и отступать в различных своих проявлениях. Имперской войне предстоит решить задачу формирования глобальной политической среды и тем самым выступить в качестве формы биовласти в позитивном, продуктивном смысле. Может показаться, будто мы дошли до точки реакционной революции, когда основы нового глобального порядка закладываются в ходе имперской войны, однако в действительности идет всего лишь процесс урегулирования, который закрепляет существующий в Империи порядок*.

Легитимное насилие

К нынешнему глобальному состоянию войны нужно подойти еще с одной стороны - на сей раз с позиции изменений в восприятии легитимного насилия. Одной из главных опор суверенитета современного национального государства служит монополия на применение легитимного насилия, которой оно наделено и внутри национального пространства, и относительно других стран. Внутри собственных границ государство не только располагает преобладающим материальным превосходством в способности к проявлению насилия над всеми прочими общественными силами. Оно является также единственным социальным актором, для которого употребление насилия законно и легитимно. Все другие формы насилия в обществе заведомо нелегитимны или, как минимум, весьма ограничены и скованы в своем применении, как, например, ^т°т род легитимного насилия, который связан с правом профсоюзов на забастовку, если только можно вообще счесть стач-^КУ насильственным актом. На международной арене отдельные государства, бесспорно, располагают разными военными ^возможностями, но в принципе все они имеют равное право прибегнуть к насилию, то есть вести войну. Легитимное принуждение, правом на которое обладает государство, укорени-

41 Часть 1. Война

лось сначала в национальных, а затем в международных правовых структурах. (Речь идет, если обратиться к формулировкам Макса Вебера, скорее о легальной, нежели о традицион- ной или харизматической власти.) Насилие со стороны полицейского, тюремщика и палача на национальной территории либо генерала и солдата за ее пределами легитимны не из-за 1 личных качеств определенных индивидов, а в силу занимаемых ими должностей. Действия этих разнообразных государственных функционеров, способных к совершению легитимного насилия, таким образом, подлежат отчету, по крайней мере в принципе, на основании национального и международного правового порядка, которыми они руководствуются. В политической науке все теории экстраодишрной ситуации - осадного положения и конституционной диктатуры, а также связанных с ними понятий вооруженного мятежа и государственного переворота - недвусмъкленно основываются на государственной монополии на насилие'¹ '. Крупнейшие практики и теоретики политики XX века, как правые, так левые, сходились в данном вопросе: Макс Вебер и Владимир Ленин говорили почти одними и теми же словами, что в смысле применения силы государство всегда выступает как диктатура³⁸.

Однако во второй половине XX столетия механизмы легитимации государственного принуждения оказались серьезно подорваны. С одной стороны, изменения в международном праве и межгосударственных договорах наложили ограничения на легитимное использование силы одним национальным государством против другого, а также на гонку вооружений. Так, в период «холодной войны» соглашения о нераспространении ядерного оружия, наряду с разнообразными лимитами на разработку химического и биологического оружия, работали на сохранение двумя сверхдержавами подавляющего преимущества в военном потенциале и возможностях реализации права на ведение войны. Тем самым они оставались вне досягаемости для большинства остальных стран'⁹-С другой стороны, легитимное использование силы подверглось эрозии и внутри государств, в особенности в завершающие десятилетия XX века. Дискурс гуманитарных прав и опирающиеся на него военные интервенции и другие узаконен-

1.1. Симплициссимус

ные акции способствовали постепенному продвижению к деле-гитимации государственного насилия даже при осуществлении его на собственной национальной территории⁴⁰. К концу XX века государства уже не всегда могли легитимным образом обосновать насильственное принуждение, к которому они прибегали, будь то на своей территории или за ее пределами. Сегодня у них может не быть легитимного права подвергать собственное население полицейским акциям и наказаниям или вести войны за рубежом на основании собственных законов. Следует уточнить, что мы не утверждаем, будто уже снизился уровень насилия, которое государства совершают против собственных граждан и других государств. Напротив! Сократился лишь арсенал средств, сообщающих такому государственному насилию легитимность.

Размывание монополии национального государства на легитимное принуждение возвращает нас к ряду тревожных вопросов. Если насилие со стороны государства априорно нельзя считать легитимным, то от чего зависит теперь легитимность насилия? Является ли всякое насилие легитимным в равной мере? Есть ли, скажем, у бен Ладена и «Аль-Каиды» столь же законное право на совершение насилия, как и у американских военных? Обладает ли югославское правительство правом мучить и убивать отдельные группы собственного населения, сопоставимым с правом Соединенных Штатов на заключение в тюрьму и казнь кого-то из своих граждан? Является ли насилие палестинских групп, направленное против израильских граждан, в той же мере законным, что и насилие израильских военных против граждан Палестины? Возможно, упадок способности государств к легитимации совершаемого ими насилия может объяснить, по крайней мере отчасти, почему за последние десятилетия стали звучать все более громогласные и сбивчивые обвинения в терроризме. В мире, где никакое насилие не будет легитимным, в принципе допустимо называть всякое насилие терроризмом. Как мы уже отмечали выше, все существующие сейчас определения терроризма неустойчивы и зависят от того, кто или что определяет их основные компоненты: законность правительства, права человека и правила ведения войны. Трудности с формулирова-

43 Часть 1. Война

нием стабильного и внутренне непротиворечивого определения терроризма тесно связаны с проблемой адекватного понимания легитимности насилия.

Сегодня многие политики, общественные деятели и ученые призывают рассматривать нравственность и моральные ценности в качестве основы легитимного насилия или, скорее, в качестве базиса новой правовой структуры вне вопроса о его законности: насилие легитимно, если его основа нравственна и справедлива, но лишено легитимности, если его основа аморальна и нечестна. Скажем, бен Ладен претендует на легитимацию, выступая как высоконравственный герой для бедняков и угнетенных глобального Юга. Аналогичным образом, правительство Соединенных Штатов претендует на легитимацию совершаемого им военного насилия на основании исповедуемых им ценностей, таких как свобода, демократия и благоденствие. Если же рассуждать шире, то многочисленные дискурсы о правах человека заставляют предположить, что насилие может быть легитимировано на нравственных основаниях - и только так. Набор гуманитарных прав, считать ли их универсальными или устанавливаемыми в ходе политических переговоров, выступает как нравственная конструкция, возвышающаяся над законом, или вообще как замена правовых структур. Во многих традиционных концепциях права человека противопоставлены всем формам насилия, но после Холокоста и, конечно, «гуманитарной интервенции» в Косово данная точка зрения сместилась к тому, что можно назвать «доктриной Аннана» (по имени генерального секретаря ООН). Точка зрения большинства по вопросу прав человека сейчас предполагает поддержку насилия, служащего обеспечению гуманитарных прав, легитимированного по нравственным основаниям и осуществляемого военными в голубых касках сил ООН⁴¹.

Сегодня подобные моральные претензии действительно обеспечивают своего рода легитимацию, но при этом следует помнить, что она опрометчиво полагается на чрезвычайное разнообразие нравственных подходов и суждений. В 1928 году Уинстон Черчилль рассказал притчу, иллюстрирующую катастрофические последствия действий на основе предположе-

1.1. Симплициссимус

ния об универсальности собственного толкования насилия⁴². Однажды все звери в зоопарке решили разоружиться и отречься от насилия. Носорог объявил, что кусаться - это варварство, то есть зубы необходимо запретить, а рога применяются в основном в оборонительных целях, и потому их нужно разрешить. Олень и дикобраз с ним согласились, однако тигр стал возражать против рогов и защищал зубы и даже клыки как вполне достойные и мирные атрибуты. Медведь со своей стороны предположил, что в случае возникновения между зверями разногласий достаточно будет крепко обняться. Как заключил Черчилль, каждое животное считает собственный способ прибегнуть к насилию исключительно инструментом мира и справедливости. Нравственность сможет создать прочную основу для легитимного насилия, власти и доминирования только тогда, когда откажется соглашаться с различными подходами и суждениями. Как только кто-то признает весомыми разные ценности, подобная конструкция немедленно развалится.

Правовые структуры традиционно обеспечивали более стабильные рамки для легитимации, нежели нравственность. Поэтому сегодня многие специалисты настаивают, что только национальные и международные законы остаются крепкой основой для легитимного принуждения⁴³. Однако нужно учесть, что международное уголовное право имеет весьма скудный набор договоров и конвенций при самом минимальном инструментарии для их исполнения. Большинство усилий по применению международного уголовного права не принесло никаких результатов. Например, разбирательства в отношении бывшего чилийского диктатора Аугусто Пиночета в британских и испанских судах представляли собой попытку создать прецедент, на основании которого военные преступления и преступления против человечности подлежали бы универсальной юрисдикции и в принципе могли преследоваться в соответствии с национальным законодательством любой ^страны мира. Похожие призывы звучали и по поводу желательности привлечь к ответственности бывшего государственного секретаря США Генри Киссинджера за военные преступления в Лаосе и Камбодже, но, как нетрудно было предска-

45 Часть 1. Война

зать, эти призывы так и не привели к юридическим действиям. Возникают новые институты, призванные наказывать не-легитимное насилие. Они распространяются много шире ста-рых национальных схем и международного права и включа-ют такие органы, как Международные уголовные трибуналы по бывшей Югославии и Руанде, учрежденные Советом Без-опасности ООН в 1993 и 1994 годах, и (что важнее) постоянный Международный уголовный суд, созданный в Гааге в 2002 году. (Соединенные Штаты отказались присоединиться • к нему, чем существенно ограничили его полномочия.) Если прежде международное право основывалось на признании национального суверенитета и прав народов, то новое имперское правосудие, элементами которого служат концепция преступлений против человечности и деятельность международных судов, направлено на разрушение прав и суверенитета народов и стран с помощью практики наднациональной юрисдикции. В качестве примера рассмотрим обвинения, выдвинутые против Слободана Милошевича и других сербских лидеров в Международном уголовном трибунале по бывшей Югославии. Вопрос, нарушались ли в ходе насилия, совершавшегося сербскими лидерами, законы югославского государства, не является предметом рассмотрения. В сущности, это совершенно не относится к делу. Примененное этими лидерами насильственное принуждение признается нелегитимным в рамках, находящихся вне контекста национального и даже международного права. Другими словами, эти преступления не нарушали национальных или международных законов, а совершались против человечности. Подобное смещение акцентов свидетельствует о возможном упадке международного права и возведении на его месте глобальной или имперской формы закона⁴⁴.