Разумеется, ни Герцен, ни Ленин, ни Бердяев не шли так далеко,
как славянофилы. Никто из них не объявлял Россию ни обладатель-
ницей последней истины, ни особой миродержавной цивилизацией,
Равных которой на свете нет. Все они, как и положено русским запад-
Патриотизм и национализм в России. 1825-1921
Крушение ретроспективной утопии
никам, начиная с декабристов, считали Россию частью Европы. Про-
сто любая интеллектуальная мода, охватывавшая ее, всегда почему-то
поворачивалась у них таким образом, что именно России доставалась
роль ключа к заколдованному замку будущего. И невозможно, согла-
ситесь, не ощутить здесь влияния славянофильства с его "националь-
ным самодовольством" даже на самых откровенных его антиподов.
Я говорю о влиянии славянофилов потому, что декабристы были
ведь от "национального самодовольства" совершенно свободны.
Они не только не следовали модным поветриям с Запада, но пошли
прямо наперекор интеллектуальной моде своего времени. Ибо в их
время, как мы уже знаем, универсальной модой в Европе была как
раз романтическая реакция на рационализм XVIII века. Модно было
тогда противопоставлять веру знанию, коллективизм — индивиду, на-
ционализм — космополитическому миропониманию. Иными слова-
ми, модно было тогда именно то, что и подхватили с Запада славяно-
филы, а вовсе не конструктивная, рациональная и самокритическая
декабристская мысль.
Как ядовито заметил по этому поводу Владимир Вейдле: "Евро-
пеизм Пушкина был вполне свободен от основного изъяна поздней-
шего западничества: поклонения очередному изобретению, 'послед-
нему слову', от склонности подменять западную культуру западной
газетной болтовней". (12) Вейдле, однако, не говорит главного:
заразили-то русскую мысль этой странной "склонностью" всё-таки
славянофилы.
ЛОРИС-МЕЛИКОВ И ИГНАТЬЕВ
Конечных результатов своего влияния на судьбу России славянофи-
лы, естественно, знать не могли. Но сам факт этого влияния сомне-
нию не подлежит. Один пример покажет это убедительнее дюжины
аргументов.
Читатель, я надеюсь, помнит славянофильское пророчество, что
едва лишь рухнет в России "петербургский" деспотизм, так традици-
онное "московитское" самодержавие обретет, как нынче говорят, че-
ловеческое лицо. И тотчас начнет употреблять свою неограниченную
власть на столь несвойственные ему до той поры деяния, как защита
"свободы духа, творчества, слова". А благодарный народ тут же и
прекратит неприличные занятия политикой, безраздельно отдав-
шись "духовно-нравственному возвышению".
Напоминать ли читателю, что в действительности всё случилось
как раз наоборот? Что крушение николаевского деспотизма привело
вовсе не к растворению политики в благочестивой и гармонической
"симфонии" славянофильских миров и соборов, но к жесточайшему
политическому кризису? Что самая активная часть российской моло-
дежи вступила, подобно декабристам, в открытую схватку с самодер-
жавием? Причем жертвовала она собой как раз во имя ненавистной
славянофилам конституции.
"Русский народ есть народ не государственный, то есть не стремя-
щийся к государственной власти" — таков был центральный постулат
ретроспективной утопии, на котором основывались все славяно-
фильские прогнозы. Четверть века спустя после падения деспотизма
в стране бушевала по сути гражданская война. Вопреки прогнозам,
русский народ оказался ничуть не менее "государственным", нежели
любой другой в Европе. Обнаружилось, что Россия вовсе не "идея",
а страна, и притом страна европейская. Во всяком случае, петербург-
ские мальчики добивались от своего правительства точно того же, что
мальчики мадридские или неапольские.
Но вот грянул февраль 1880 года. "Народная воля" буквально
штурмовала самодержавие. Правительство ответило "белым терро-
ром". В стране было введено чрезвычайное положение. Началась ко-
роткая пора военной диктатуры Лорис-Меликова (известная впос-
ледствии как "диктатура сердца"). Нас в данном случае интересует,
однако, лишь то, какими аргументами обосновывал диктатор столь
экстраординарный ответ пореформенного самодержавия на требова-
ние о созыве Думы. "Для России немыслима, — писал он, - никакая
организация народного представительства в формах, заимствованных
с Запада. Формы эти не только чужды русскому народу, но могли бы
поколебать все основные его политические воззрения". (13) Читатель
опять-таки не нуждается в напоминании, что это отнюдь не язык де-
кабристов, которые как раз во имя "народного представительства в
формах, заимствованных с Запада" и вышли на площадь. Но это так-
же и не казённый язык николаевского патернализма, для которого
любое народное представительство, своё ли, чужое ли, было анафе-
мой. На чьем же тогда языке говорит генерал, намекая между строк,
что народное представительство в формах, не заимствованных с За-
пада, как раз и могло быть впору России?
Конечно же, никаким славянофилом Михаил Тариэлович не был.
н просто хотел, чтоб намёк, содержавшийся в его записке, был
Равильно понят. Вот почему приём, который он здесь употребил,
видетельствует красноречивей любого прямого высказывания, что
етверть века спустя после падения душевредного деспотизма для
| Крущениеретроспективной утопии |
| Патриотизм и национализм в России. 1825-1921 |
|
интеллигентного русского человека, желавшего по-прежнему проти-
виться "непреодолимому духу времени", никакого другого политиче-
ского языка, кроме славянофильского, просто не существовало.
Текст такой, словно написал его Иван Сергеевич Аксаков, возглавив-
ший старую гвардию славянофилов, после того как признанные их
вожди Киреевский, Хомяков и его старший брат Константин ото-
шли уже в вечность.
Ибо на что же еще мог намекать Лорис-Меликов, когда делал уда-
рение на "основных политических воззрениях русского народа", не-
совместимых с "западными формами", если не на славянофильский
Собор? На тот самый Земский собор, "призванный посрамить все
парламенты в мире", который спустя год после падения Лорис-Ме-
ликова и впрямь попытался под влиянием Аксакова созвать другой
генерал - Николай Игнатьев, сменивший у руля либерального "дик-
татора сердца" и тоже казавшийся тогда всевластным. Самое в этой
истории замечательное, однако, вот что: попытка осуществить нако-
нец славянофильскую мечту стоила Игнатьеву карьеры.
ИРОНИЯ ИСТОРИИ
Мы еще подробно поговорим об этом удивительном эпизоде. Пока
что обратим лишь внимание на его политическую мораль. С одной
стороны, идейное влияние славянофильства на политический истеб-
лишмент пореформенной России казалось неотразимым. Либераль-
ная бюрократия и говорить-то теперь ни на каком языке, кроме сла-
вянофильского, не умела. С другой стороны, однако, самодержавие
язык этот по-прежнему не переваривало. Хоть плачь, ну никак не же-
лало оно обрести человеческое лицо, которое привиделось славяно-
филам. Словно бы заключенное внутри невидимого мелового круга,
оно оказалось не в состоянии из него вырваться, не поддавалось ра-
дикальной реформе. Никакой — будь то в формах "заимствованных"
или "незаимствованных", либеральных или славянофильских. Даже
в самом водовороте революции Пятого года, когда Думу пришлось-
таки с роковым полувековым опозданием созвать — и терпеть — всё
равно продолжал император до конца считать себя самодержцем. Так
и было,между прочим, записано в новом Основном законе Россий-
ской империи 1906 года.
Обнаружилась, короче говоря, страшная вещь, которая безжало-
стно растоптала славянофильские иллюзии. Как испытали на себе в
1880-е и Лорис-Меликов и Игнатьев, и как придется еще испытать в
XX веке Витте и Столыпину, "историческая", самодержавная Россия
оказалась нереформируемой. Не способная адаптироваться к меняю-
щейся реальности, до конца ставившая себе в заслугу безнадежное
сопротивление "непреодолимому духу времени", она просто обрече-
на была рухнуть под ударами великого кризиса, едва — утратив даже
инстинкт самосохранения — ввяжется в мировую войну. И какая,
право, жестокая ирония в том, что именно славянофильство, так ис-
кренне преданное самодержавию, его в конечном счете и погубило!
Но об этом дальше.
СПОР О "НАЧАЛЬНИКЕ МИРА"
Обнаружилась, впрочем, полная нереалистичность славянофильской
утопии — и её несовместимость с самодержавием — еще на дальних
подступах к реформе. Проще всего проследить это на судьбе сельско-
го мира, этой несущей конструкции всей утопии. Тем более, что
именно в ней коренились все их миродержавные мифы: о нации-
семье, о том, будто в России, в отличие от Запада, "нет аристокра-
тии", а есть, наоборот, suverainete du peuple.
Начнем с того, что едва дело дошло до освобождения крестьян,
т. е. до реального дележа земли и власти, никому в России и в голо-
ву не пришло посоветоваться с бедным peuple, даром что именно
ему принадлежала, согласно славянофильской мифологии,
suverainete supreme. Высочайший рескрипт от 12 ноября 1857 года
обращен был исключительно к дворянству, которому предлагалось
создать губернские комитеты для обсуждения крестьянского воп-
роса. Иными словами, именно к той самой аристократии, которой
у нас, в соответствии с той же мифологией, и быть не могло. То есть
складывалось всё прямо противоположно тому, что предусматрива-
ла ретроспективная утопия.
На первых порах, впрочем, дворянство откликнулось на царский
рескрипт с истинно славянофильским воодушевлением. Вот в каких
выражениях приветствовал его, например, херсонский предводитель
дворянства на обеде по случаю открытия губернского комитета: "Ка-
кой бы ни был возбужден вопрос в любимом отечестве нашем, он
всегда будет разрешен целой Россией, как одной семьёй, дружно,
мирно, по-русски!" (14) Также, по-славянофильски, сформулирова-
на была первоначально и задача редакционных комиссий, призван-
ных обобщить рекомендации губернских комитетов: "Дать самоуп-
равление освобожденным крестьянам в их сельском быту". (15)
Представьте себе теперь разочарование славянофилов, когда ста-
ло ясно, что, собственно, понимают помещики под крестьянским са-
Патриотизм и национализм в России. 1825-1921
Крушение ретроспективной утопии
моуправлением. Большинство губернских комитетов без околично-
стей потребовало назначить помещиков "начальниками сельских об-
ществ". (16) Россия, конечно, одна семья, заявило устами своих
представителей русское дворянство, но отцовские права (т. е.
suverainete supreme) принадлежат в ней нам, а вовсе не крестьянам.
Мифология, как мы помним, предполагала, что "начальник у
мира может быть один — мир". То есть не должно быть хозяина над
суверенным народом, пусть хоть на микроскопическом, сельском,
волостном, уездном уровне. Любое другое решение было бы, по мне-
нию славянофилов, "истязанием мира". Но реальный-то спор разго-
релся уже в 1858 году, как видим, вовсе не о том, должен ли у самоупра-
вляющегося peuple быть начальник. Это подразумевалось само собою.
Спор шел лишь о том, кому начальствовать над крестьянином -
помещику или полицейскому.
Могилевское дворянство, например, ссылаясь на традицию, на-
стаивало на том, что право выдачи паспортов крестьянам должно
принадлежать помещикам. Калужское дворянство подкрепило аргу-
мент могилевцев, апеллируя к "духу" русского народа: "Передача по-
мещичьей власти в руки местной полиции не будет соответствовать
ожиданиям крестьян. Самоуправство чиновников следовало бы за-
менить управлением, соответствующим духу народа". Разумеется, у
калужан не было ни малейшего сомнения относительно того, в чем
именно "народный дух" состоит: "Народ не отвергает неоспоримого
права дворян участвовать в управлении и, несмотря на неистовые
выходки поборников известной пропаганды, принявших на себя ли-
чину любви к России [чувствуете, в чей огород камешек?], сознает
высокое значение дворян, как самого твердого оплота престола и
государственного порядка". (17)
И хотя более либеральное тверское дворянство, понимая неудобст-
во непосредственного начальствования помещика над личностью
крестьянина, а также то, что "народный дух", к которому апеллирова-
ли могилевцы и калужане, есть все-таки дух крепостного права, пред-
ложило вроде бы компромиссную формулировку: "суд и попечитель-
ство над крестьянами должны быть переданы всему сословию дворян"
(18) — что меняло их предложение по сути? "Участие в управлении"
кого угодно, кроме государственных служащих, было в глазах само-
державия - одинаково дореформенного и пореформенного — откро-
венной крамолой. А когда дворянство принялось еще вдобавок пугать
его крестьянским бунтом и "дикими явлениями пугачевщины" (19),
не осталось у самодержца ни малейшего в этом сомнения.
О том, что состояние крестьянских умов ничего общего не имеет
со славянофильской идиллией "негосударственного народа", прави-
тельство знало не хуже дворянства. Призрак "мужика с факелом"
преследовал его десятилетиями. Знаменитая фраза царя: "гораздо
лучше, чтобы это [отмена крепостного права] произошло сверху,
нежели снизу", — тому свидетельство. Как комментировал русский
историк, "Александр Николаевич не только пугал других, но и со-
вершенно искренне боялся сам". (20)
Вот доказательство. Летом 1858 года он вдруг предложил прово-
дить реформу в условиях временной диктатуры - под контролем спе-
циально для этого введенных военных генерал-губернаторов. Даже
министерство внутренних дел против этого протестовало. Крестьян-
ство совершенно спокойно, заверяло оно царя, и вводить в таких ус-
ловиях военное положение выглядело бы странно.
Вот что отвечал самодержец: "Все это так, покуда народ находит-
ся в ожидании, но кто может поручиться, что когда... народ увидит,
что ожидание его, т. е. свобода, по его разумению не сбылось, не на-
станет ли для него минута разочарования? Тогда уже будет поздно по-
сылать отсюда особых лиц для усмирения. Надобно, чтоб они были
уже на местах". (21)
Но одно дело глубоко укорененный страх перед пугачевщиной, ко-
торый испытывал царь, и совсем другое, когда дворянство пыталось
эксплуатировать этот страх в видах собственного участия в управле-
нии, что по царскому разумению как раз и означало "конституцион-
ные вожделения". И все это в преддверии обещанного всероссийского
дворянского собрания. Кто знает, чего потребуют там эти дворянские
Робеспьеры, оспаривающие власть царя над родным крестьянством?
Так или иначе, к концу 1858 года курс правительства резко изме-
нился, стал подчеркнуто антидворянским. Всероссийское собрание
было, разумеется, похерено. Не стану утомлять читателя дальнейши-
ми подробностями этого затянувшегося конфликта между самодер-
жавием — с предполагаемым человеческим лицом — и аристократией,
которой вообще в России не предполагалось, — о том, кому начальст-
вовать над крестьянами. Скажу лишь, что кончилось дело компро-
миссом. Решено было, что никому. Тут-то редакционная комиссия и
извлекла из-под спуда старую славянофильскую формулировку:
власть над личностью крестьянина сосредоточивается в мире и его
избранных... Помещик должен иметь дело только с миром, не каса-
ясь личностей". (22) Так оказалась заложена под здание пореформен-
ной России "бомба" № 2.., з. 1 mj
Патриотизм и национализм в России. 1825-1921
Крушение ретроспективной утопии
БЮРОКРАТИЧЕСКОЕ ИГО
На первый взгляд компромисс, достигнутый между самодержавием и
дворянами, выглядел как триумф славянофильства. На деле, однако
было это лишь свидетельством, что и формальное достижение славя-
нофилов оборачивалось их полным поражением. Устранив помещи-
ка от непосредственного вмешательства в крестьянские дела, само-
державие, хоть и косвенным путем, учредило над ними свой собст-
венный контроль. Институт "начальников мира", до глубины души
возмутивший в свое время Ахсакова, был, конечно, введен (в лице
сельского старосты). Хуже того, подотчетен был этот староста на са-
мом деле не миру, а волостному старшине, который, в свою очередь,
был подотчетен административным органам министерства внутрен-
них дел. Паспорта крестьянам выдавал теперь вместо помещика стар-
шина. Такое вот получилось крестьянское самоуправление.
"Волость, — комментирует историк, — должна была взять на себя
ту посредническую роль между крестьянами и правительством, кото-
рую домогались сохранить за собою помещики... Отклонив помещи-
чьи вожделения, редакционные комиссии наложили на крестьян-
ский мир бюрократическое иго". (23) Над волостными старшинами
стояли сначала мировые посредники, затем (с 1874 г.) уездные при-
сутствия по крестьянским делам — своего рода деревенский эквива-
лент райкомов партии, "непременные члены" которых были, как мы
сейчас увидим, фактически начальниками волостей — и, наконец, с
12 июля 1889 года, уже в ходе контрреформы Александра III, и попро-
сту земские начальники.
Дело дошло до того, что если мир имел суждения о предметах, его
ведению не подлежащих (а подлежали его ведению, как мы знаем,
лишь дела, касающиеся круговой поруки), то приговор его не только
считался "ничтожным", но участники его предавались суду.
Ничего, таким образом, кроме названия, не осталось от славяно-
фильской мечты о крестьянском самоуправлении. Пореформенная
Россия так же мало походила на Святую Русь, как Европа на приду-
манный ими образ "гниющего тела без души". Ничуть не лучше
обстояло дело с "соборами" высших ступеней, уездными или губерн-
скими, которым, как мы помним, тоже полагалось по славянофиль-
скому катехизису быть полностью самоуправляющимися. Есть сви-
детельство сенатора Половцова, которому довелось присутствовать
на съезде сельских обществ Борзенского уезда Черниговской
губернии и который не сумел скрыть удивления тем, как вёл себя там
"непременный член" уездного присутствия. Вот как описывает дело
сенатор: "Непременный член на выборах сидел на председательском
месте, принимал участие в совещаниях выборщиков, сам предлагал
лиц баллотировать в гласные, сам первый же себя записал в список,
баллотировался и был избран". (24)
А вот что рассказывает нам о заседании губернского земства
сенатор Мордвинов: "Большей частью в гласные избираются долж-
ностные лица, волостные старшины и волостные писаря, влиянию
которых при обсуждении дел в земском собрании подчиняются ос-
тальные гласные от крестьян, опасаясь высказывать свои мнения и
намерения". (25) Подтверждает эту картину и славянофил Кошелев:
"в собраниях гласные от крестьян почти никогда не брали на себя
инициативу ни по какому делу... соглашались почти всегда с гласны-
ми из дворян; даже в уездных собраниях едва ли был где либо при-
мер, чтобы гласные из крестьян были все сообща мнения, противно-
го мнению землевладельцев". (26) Такое вот получилось suveramete
dupeuple...
Да и сами крестьяне оказались на поверку вовсе не теми самоот-
верженными коллективистами и приверженцами сельского мира, ка-
кими рисовались они славянофилам. Александр Энгельгардт, кото-
рый был не только профессором, но и практикующим помещиком,
попросту стер с лица земли этот патриархальный образ. В своих зна-
менитых "Письмах из деревни", бестселлере 1870-х, этот авторитет-
нейший знаток сельской жизни описывает славянофильских коллек-
тивистов так: "У крестьян крайне развит индивидуализм, эгоизм,
стремление к эксплоатации. Зависть, недоверие друг к другу, подка-
пывание одного под другого, унижение слабого перед сильным, вы-
сокомерие сильного, поклонение богатству — все это сильно развито
в крестьянской среде. Кулаческие идеалы царят в ней, каждый гор-
дится быть щукой и стремится пожрать карася. Каждый крестьянин,
если обстоятельства тому благоприятствуют, будет самым отличней-
шим образом эксплоатировать всякого другого, все равно крестьяни-
на или барина, будет выжимать из него сок, эксплоатировать его ну-
жду". (27) И это пишет один из известнейших народников...
Если добавить, что прикрепление крестьян к общинам отчаянно
тормозило экономическое развитие деревни, то картина крушения
ретроспективной утопии будет завершена. В общинах происходило
то же самое, что мы впоследствии увидим в колхозах (кроме разве
порки на конюшне. Уж поверьте мне. Так сложилась моя жизнь, что
повидал я этих колхозов не меньше, чем Энгельгардт пореформен-
ных крестьянских общин).
|
Патриотизм и национализм в России. 1825-1921
Как бы то ни было, приехав хозяйничать в свое имение в Смолен-
ской губернии через десятилетие после реформы, обнаружил Алек-
сандр Николаевич, что, если при крепостном праве пахалось у него в
трех полях 163,5 десятины, в 1871 году обрабатывалось из них лишь
66, остальные 97,5 были запущены и заросли березняком. "Обработ-
ка земли производится еще хуже, чем прежде, — печально констати-
ровал он, — количество кормов уменьшается, потому что луга не
очищаются, не осушаются и зарастают; скотоводство же пришло в
полный упадок <...> проезжая по уезду и видя всюду запустение и
разрушение, можно было подумать, что тут была война, нашествие
неприятеля". (28)
Право, трудно после всего этого не согласиться с историком, что
после реформы "крепостные порядки в деревне держались, главным
образом, благодаря заботливому сохранению коллективных форм
быта, выработанных в свое время именно крепостным хозяйством для
его надобностей". (29)
Начать с открытого и гордого отвержения крепостничества и всего,
что с ним связано, и закончить, способствуя его увековечиванию, -
можно ли представить себе иронию более печальную? Что тут ска-
жешь? Иначе, наверное, и не могла сложиться судьба средневековой
утопии в XIX веке.
"УПРАЗДНЕНИЕ СЛАВЯНОФИЛЬСТВА"?
Но если не везло старой гвардии в делах домашних, то и предсказа-
ния ее о роли России в мировой политике не оправдывались ведь то-
же. "Загнивающий" Запад, пережив свой мучительный переходный
период, вышел из клинча и стремительно рванулся вперед. Кончи-
лось сбившее с толку Герцена "равенство рабства". Не понадобилось
спасать Европу с помощью "свободного развития русского народно-
го быта". Она спасла себя сама. А загнивала на самом деле самодер-
жавная Россия.
Таково, по крайней мере, было главное открытие славянофильст-
ва второго призыва, его, можно сказать, "молодой гвардии". Если и
впрямь хотела Россия оставаться верной самодержавию, то не свобо-
ду в ней следовало, подобно старой славянофильской гвардии, про-
поведовать, а как раз напротив, "подморозить, чтоб она не гнила",
как бесстрашно бросил ей в лицо Константин Леонтьев. (30) Не спа-
сать Европу, а спасаться от Европы. Не распространять приторные
уверения, что "мысль всей страны сосредоточена в простом наро-
де"(31), а трезво и честно дать себе отчет в том, что "народ наш пьян,
Крушение ретроспективной утопии
нечестен и ленив и успел уже привыкнуть к ненужному своеволию и
вредным претензиям". (32) Вот что проповедовали "молодогвардей-
цы" в пику "полулиберальным славянофилам неподвижного акса-
ковского стиля". (33)
Со стороны этот жестокий конфликт между старой и молодой
гвардиями мог показаться — и действительно показался многим
вполне проницательным наблюдателям — предсмертной агонией
славянофильства. Вот как понял его, например, Николай Михайлов-
ский, кумир народнической молодежи 1870-х. "Славянофильство
[оказалось] своего рода Антеем навыворот. Оно было сильно своей
цельностью и последовательностью, пока висело в воздухе, в области
отвлеченных теоретических положений, и разбилось — как только
упало на землю, что по необходимости должно было случиться в эпо-
ху реформы. Эпоха шестидесятых годов упразднила славянофильст-
во". (34)
Это, однако, поверхностное наблюдение. Михайловский, как
впрочем, и многие другие, так никогда и не понял, что параллельно
политической деградации славянофильства беспрерывно росла
идейная зависимость от него самых разных слоев российской публи-
ки. Какие еще нужны тому доказательства, если его собственная идея
о судьбоносности крестьянской общины для будущего России была
заимствована у того же самого "упраздненного" им славянофильст-
ва? Надо было находиться внутри мятущегося и стремительно транс-
формирующегося движения и вдобавок еще быть мыслителем мас-
штаба Соловьева, чтобы проникнуть в суть того, что на самом деле
происходило.
"СЕРЕДИНЫ НЕТ"
А происходило вот что. Больше полустолетия, начиная с Радищева,
жила русская интеллигенция одной, но пламенной страстью. Отмена
помещичьего рабовладения казалась ей ключом к новой жизни. Де-
кабристы и славянофилы, западники и радикалы в этом были едины.
И вот, наконец, с непременным своим полувековым запозданием, са-
модержавие уступило. Эпохальное событие совершилось. Но жизнь
осталась прежней.
Тоталитарная идеология Официальной Народности, зачаровав-
шая поначалу столько интеллигентных умов, дала трещину уже при
Николае. Гимны крепостному праву, "осенявшему и церковь и пре-
стол", понемногу сменялись общим убеждением, что рабовладение
гибельно для страны. До такой степени общим, что зашевелилось и
Патриотизм и национализм в России. 1825-1921 ill “пушение ретроспективной утопии
само правительство. Специальный комитет под руководством графа
Павла Киселева потратил много усилий, пытаясь облегчить положе-
ние государственных крестьян, и даже осмелился поднять вопрос об
изменении статуса крепостных. Наткнувшись на яростное сопротив-
ление консервативного дворянства, попытки эти, конечно, заглохли.
Жесткие рамки уваровской триады, продолжавшей властвовать над
бюрократическими умами, привели к параличу власти. Её дурная
гротескность стала вдруг очевидна всем. Всевластное обожествлен-
ное государство предстало перед обществом бессильным банкротом.
И тогда произошло нечто необычайно важное. Отжившая идеоло-
гия парадоксальным образом вдруг сплотила на краткий исторический
миг страну. Точнее, сплотило её всеобщее презрение к "православию,
самодержавию и народности", поставленным на службу рабовладе-
нию. Выглядело это, если угодно, как ранний аналог бушующего анти-
коммунизма, которому предстояло снова сплотить Россию полтора
столетия спустя, во второй половине 1980-х. И в обоих случаях едва от-
валилась эта идеологическая скрепа, как стало ясно, что другой не бы-
ло. Ничто больше не держало вместе безнадежно расколотую страну.
Добавим к этому, что крепостное право сменилось беспросветным
крестьянским гетто; что худшие опасения либералов оправдались и
крестьянин действительно превратился "из белого нефа в батрака с
наделом"; что мятущаяся интеллигентная молодежь в страстной и
наивной надежде хоть как-то помочь обманутым массам устремилась
"в народ" (и закончилось это лишь громкими процессами 193-х и
50-ти), тогда как кабинет его императорского величества оставался,
по выражению Герцена, "бездарной и грабящей сволочью" — и мы
получим картину семидесятых.
