Патриотизм и национализм в России. 1825-1921 3 страница. Я вовсе не хочу сказать, что сверхдержавный соблазн был единст- венной причиной Катастрофы 17 года

Я вовсе не хочу сказать, что сверхдержавный соблазн был единст-
венной причиной Катастрофы 17 года. У неё были свои глубокие, как
мы видели, корни и, конечно же, русские бесы вовсе не выскочили на
сцену, как черт из коробочки. Говорю я лишь, что сама её величество
История словно бы поставила этот гигантский — и безжалостный —
эксперимент, чтобы продемонстрировать великим народам, как не-
разумным детям, всё вероломство и ужас и бесплодие сверхдержав-
ного соблазна, терзавшего их десятилетиями.

И еще хочу я сказать, — и это, пожалуй, самое важное, — что во
всех без исключения случаях, когда какая-либо страна заражалась
этой страшной болезнью, кончалось всё для нее без вариантов — ка-

Ошибка Герцена

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

 

тастрофой. О судьбе наполеоновской Франции, николаевской Рос-
сии и вильгельмовской Германии, поочередно сменявших друг друга
на сверхдержавном Олимпе в XIX веке, мы уже говорили.

Но ведь ровно ничего не изменило в этом правиле и XX столетие.
В промежутке между войнами доминировал в Европе сверхдержав-
ный кондоминиум Франции и Англии. Франция, как всегда, распла-
тилась за это очередной иностранной оккупацией, судьба Англии ви-
села на волоске и, даже избежав оккупации, она потеряла империю.
А для сменившей кондоминиум гитлеровской Германии закончилось
дело еще трагичней. Её города были превращены в руины, она была
оккупирована и поделена между победителями.

В послевоенный период доминировал еще один сверхдержавный
кондоминиум, на этот раз США и Россия. Чем завершилось это для
России, напоминать не надо. Чем завершится для Америки, узнаем
мы уже в XXI веке.

Во всяком случае теперь мы понимаем, почему судьба постнико-
лаевской России не могла не быть трагической. Просто она не была
исключением из общего правила.

ПРИМЕР "ИЗЛЕЧЕНИЯ"

Главное, однако, в другом. Как неопровержимо свидетельствует опыт
тех же Германии, Франции, Англии, Японии, сверхдержавная бо-
лезнь - вместе с сопутствующими ей "патриотическими" истериями
— излечима. При каких, однако, условиях она излечима?

Образ бывшей сверхдержавы, согласившейся в конечном счете со
статусом одной из великих держав Европы, олицетворяет, можно
сказать, в современном мире Германия. Дважды в своей истории до-
билась она, как и Россия, сверхдержавного статуса (в 1870-1918 и в
1939-45). Дважды противопоставила себя человечеству. И дважды пе-
режила в связи с этим катастрофу "национального самоуничтоже-
ния", говоря словами Соловьева.

Казалось, попала страна в заколдованный круг, из которого нет
выхода. Но лишь до момента, когда мировое сообщество, и в первую
очередь Франция и Америка, не осознало, что интеграция Германии
есть дело общеевропейское. Иначе конца этому кошмару не будет.
Они помогли немецкой элите избавиться от фантомного наполео-
новского комплекса (а заодно и от тевтонофильского мифа
Sonderweg). И стоило ей принять руку сотрудничества, отказавшись
от роковой ностальгии по сверхдержавному статусу, как судьба Гер-
мании изменилась словно по волшебству. И стала она именно тем,

чего, по словам Путина, добивается он для России: сильной, процве-
тающей и эффективной страной.

Во всяком случае ни "патриотические истерии", ни тем более на-
циональные катастрофы больше ей не грозят. И не чувствует она ни
малейшей надобности утверждать себя ни борясь против "однопо-
лярного мира", ни создавая вокруг себя "геополитические зоны вли-
яния", ни вступаясь за Милошевича или Саддама Хусейна. И при
всём том ощущает себя Германия вполне и безусловно великой дер-
жавой. То есть страной, голос которой весом в международном кон-
церте и без согласия которой ничего существенного не может быть на
континенте предпринято. И не чувствуют немецкие элиты, в отличие
от российских, ни малейшего дискомфорта. Как еще назовете вы это,
если не излечением?

УРОКИ ГЕРЦЕНА

Суммируем теперь, чему могла бы научить сегодняшнего российско-
го патриота трагическая судьба Герцена.

Во-первых, тому, что сокрушение Наполеона и превращение
России в единственную сверхдержаву континентальной Европы не
могло пройти для нее с ее старинным комплексом Третьего Рима и
необъятной империей бесследно (так же, как полтораста лет спустя
сокрушение Гитлера). Во-вторых, что разгром декабристов и оформ-
ление российской сверхдержавное™ в мощный миф Sonderweg не
могли не привести к деградации патриотизма, а она - к Крымской
катастрофе и фантомному наполеоновскому комплексу. В-третьих,
что "бомбы", заложенные с самого начала в основание пореформен-
ной России, должны были раньше или позже её взорвать, в первую
очередь потому, что сверхдержавный соблазн не даст осуществиться
новой Великой реформе (и впрямь задуманной в начале XX века
Витте и Столыпиным). В-четвертых, что суждено поэтому России
повторение николаевского кошмара — причем, в тысячекратно уве-
личенных масштабах. В-пятых, наконец, что выход из этого повторя-
ющегося кошмара возможен лишь в одном случае: если интеграция в
Европу станет главным приоритетом России. Вот что на самом деле
объяснила нам ошибка Герцена.

Язык не поворачивается упрекнуть его в том, что не осмыслил он
Для нас опыт и последствия погубившей его "патриотической" исте-
рии. Тем более, что она ведь была самой первой. Должно было прой-
ти полтора столетия, России предстояло пережить еще множество её
Рецидивов и национальную катастрофу, к которой они её привели,

Ошибка Герцена

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

 

37. 38. 39- 40. 41. 42. 43. 44. 45. 46. 47. 48. 49. 50. 51. 52. 53. 54. 55.

57,

чтобы смысл событий 1863 года как будто бы стал очевиден. Вопрос,
однако, в другом: поймем ли мы, усвоим ли этот смысл — хоть через
130 лет после смерти Герцена?

ПРИМЕЧАНИЯ

1. А.В. Никитенко. Дневник в трех томах, т. 1, М., 1955, с. 429.

2. "Тургеневский сборник", Пг., 1921, с. 168.

3. С.М. Соловьев. "Мои записки для моих детей", Спб., 1914, ее. 118, 120.

4. А. В. Никитенко. Цит. соч., с. 334.

5. Н.В. Гоголь. "Духовная проза", М., 1992, с. 165.

6. Там же, с. 192.

7. А.В. Никитенко. Цит. соч., с. 421.

8. Там же, с. 317-318.

9. Там же, с. 422.

10. С.М. Соловьев. Цит. соч., с. 172.

11. "Колокол", вып. 1. Факсимильное изд. (далее Колокол), М., 1962, с. 189.

12. С.М. Соловьев. Цит. соч., с. 152.,„/

13. Колокол, с. 189.,>с

14. История России в XIX веке (далее ИР), вып. 10, М., 1907, с. 84.

15. Колокол, с. 14. ^!

16. ИР, вып. 9, с. 68.

И.Александр Янов. Россия: у истоков трагедии. 1462-1584, М., Прогресс-
традиция, 2001.

18. "Завтра", №24, 2001.

19. Русские мемуары. 1826-1856 (далее Мемуары), М., 1990, с.283-284.

20. А.И. Герцен. Собр. соч. в тридцати томах, т. 13, М., 1958, с. 43-44.

21. Д.А. Милютин. Дневник, т. 4, М., 1950, с. 62.

22. Цит. по Владимир Бурцев. За сто лет (1800-1896), Лондон, 1897, с. 180.

23. Колокол, с. 30.

24. ИР, вып. 10, с. 118.

25. Там же, с. 119.

26. Там же, с. 141 (выделено мною. А.Я.)

27. Там же, с. 139.

28. Там же.

29. Мемуары, с. 263

30. Колокол, с. 30.

31. ИР, вып. 6, с.465.

32. А.И. Герцен. "Былое и думы", Л., 1942, с. 253.

33. С.М. Соловьев. Цит. соч., с. 123 (выделено мною. А.Я.)

34. Quoted in Lincoln W. Bruce. "In the Wanguard of Reform," Northern Illinois
University Press, 1982, p. 85.

35. "Вестник Европы", 1909, №1, с. 9.

36. Герцен А. И. Былое и думы, ОГИЗ. Л., 1947, с. 286.

Цит. по Александр Янов. "Альтернатива"//Молодой коммунист (далее
МК), №2, 1947, с. 71.
ИР, вып. 12, с. 330.
МК, с. 72.
Там же, с. 74.
Там же, с. 71.

Ф.И. Тютчев. Политические статьи, Париж, 1976, с. 235.
Б.Э. Нольде. Юрий Самарин и его время, Париж, 1978, с. 151.
Там же, с. 152.
ИР, вып. 12, с. 319.

А.В. Никитенко. Дневник, т. 3, М., 1955, с. 323.
Там же, с. 292.
Там же, т. 2, с. 324-325.
Там же, с. 326.
Там же, т. 1, с. 419.
Там же, т. 2, с. 351.
Там же, с. 339.
Там же, с. 333.
Там же, с. 341.

Тогдашний вождь комсомола Тяжельников Е., распекая редакцию, на-
звал эту статью "политическим завещанием Янова". Суть статьи в двух
словах в том, что если бы Герцен не эмигрировал из России, у нас не бы-
ло бы Герцена (был бы еще один литератор вроде Григоровича, интерес-
ный сегодня разве что филологам). Понятно, что в условиях 1974 г. это
воспринималось как гимн эмиграции, которая, напомню, рассматрива-
лась тогда как государственная измена.
МК, с. 75.
ИР, вып. 12, с. 321.
МК, с. 77.
Там же, с. 71.
Там же, с. 77.
Там же, с. 78.
Там же. 135

Глава третья

 

 

В СРЕДНЕВЕКОВОЙ ЛОВУШКЕ

4'4 Г)аныые нас гнала власть, а теперь к ней присоединился хор", -
JL признавался, как мы помним, в минуту отчаяния Герцен. Ина-
че говоря, в настроении русского общества произошел вдруг резкий,
ошеломивший его своей необъяснимостью переворот. С декабрист-
ских времен, на протяжении почти трех поколений, все казалось тут
прозрачно ясным: власть и общество находятся по разные стороны
баррикады. Самодержавие со своими жандармами, со своей цензу-
рой и казенной риторикой было чужим, было врагом. Всякому мыс-
лящему человеку в России, за редкими исключениями, о которых
говорилось выше, казалось естественным, что "государственный па-
триотизм" — это нечто дурное, зловещее, хамское. И вот в мгновение
ока всё перевернулось вверх дном.

Из политики, тщательно оркестрованной правительством, гоне-
ние на свободное слово превратилось, как мы видели, в стихийную,
"хоровую", свободную, так сказать, охоту. Общество вдруг оказалось
на стороне самодержавия. Того самого, что лишь десятилетие назад
принесло ему невыносимое национальное унижение. Того, чей вроде
бы мертвый Государственный патриотизм" оно только что исторгло
из сердца. Как могло это случиться? Вот первая загадка, которая нас
здесь ожидает. За нею, однако, высится вторая, куда более драматич-
ная, исторический резонанс которой не заглох и поныне.

ЗАВЯЗКА ДРАМЫ

Состояла эта вторая загадка в следующем. Как случилось, что
Русская идея, рожденная перепуганным декабристами деспотом и
вылившаяся в бюрократическую утопию ново-византийской циви-
лизации, оказалась вдруг очищена от казенной шелухи "государст-
венного патриотизма", рафинирована, так сказать, и представлена
обществу как воплощение национальной — и цивилизационной -
идентичности русского народа? Еще совсем недавно это бы и в го-
лову никому не пришло. Просто не могло старое косноязычное

чудовище "сфабрикованной народности", пугавшее одних и вызыв-
шее язвительную иронию у других, само по себе превратиться вдруг
в респектабельное и оснащенное новейшими философскими и
культурологическими аксессуарами учение, в последнее, если угод-
но, слово науки.

Само по себе, конечно, не могло. На самом деле большая группа
замечательных московских философов и литераторов (Константин
Аксаков, Алексей Хомяков, Иван Киреевский, Юрий Самарин, Але-
ксандр Кошелев, Николай Языков и др.) работала в 1830-х над этой
метаморфозой Русской идеи. Оппоненты назвали их славянофилами
(они, впрочем, против такого названия не возражали). Эти люди и
составили ядро диссидентской котерии постдекабристского поколе-
ния, которая и обеспечила бессмертие николаевскому постулату
"Россия не Европа" — в качестве русской национальной идеи.

Как мы уже знаем, само представление о том, что идея может быть
национальной, заимствовали они вместе с расистскими ее обертона-
ми у немецких романтиков, ревизовавших европейскую традицию
эпохи Просвещения (я не должен напоминать читателю, что в этой
традиции идеи не имели отечества и тем более расовой принадлежно-
сти). Конечно, и без Гегеля с его соблазнительной гипотезой, что на-
ции поочередно сменяют друг друга во главе человечества, славяно-
фильства никогда бы не было. Но и "гегемоном" их национальная
идея тоже никогда бы в России не стала, не будь она так искусно, с та-
ким талантом и блеском адаптирована к отечественным реалиям.

К примеру, не было ни у германских романтиков, ни тем более у
Гегеля интеллектуального оправдания самодержавия или апологии
архаической средневековой общины. И вообще уровень артикулиро-
ванности идеи, как скоро сможет убедиться читатель, был у славяно-
филов несопоставимо более рафинирован и высок, нежели у любого
другого современного им течения мысли. Вместе с их диссидентской
самоотверженностью и неслыханной до тех пор в России групповой
солидарностью всё это обеспечивало превосходные стартовые пози-
ции в борьбе за "гегемонию", которая предстояла трем славянофиль-
ским поколениям на протяжении XIX века. Это, впрочем, не мешало
славянофильству оставаться средневековой фантасмагорией, прони-
занной национальным самодовольством и время от времени обре-
кавшей страну на судороги "патриотической" истерии.

Посмотрим теперь, что отличало родоначальников славянофил ь-
^{ства ка}к от их предшественников, декабристов, так и от современных
^им идеологов Официальной Народности.

В средневековой ловушке

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

 

 

Коротко говоря, если декабристы чувствовали себя в Европе до-
ма, а геополитики Официальной Народности стремились подчинить
её России, то смысл рафинированной, "хоровой", повторим за Гер-
ценом, Русской идеи состоял поначалу в том, чтоб от Европы отме-
жеваться.

Еще за столетие до Освальда Шпенглера славянофилы провозгла-
сили закат Европы, и впрямь переживавшей тогда мучительный пе-
реходный период (очень, кстати, напоминающий то, что происходит
сейчас в России). Подобно Шпенглеру, впрочем, приняли они муки
этого переходного периода за агонию. Убежденные, что Европа гни-
ёт заживо, идет ко дну, они, естественно, не желали, чтоб она потяну-
ла за собою Россию.

Потому и оказался в центре славянофильского учения тезис о неев-
ропейском характере "русской цивилизации", придуманной никола-
евскими политтехнологами. Как уточнил, повторяя Погодина, сегод-
няшний "национально-ориентированный" интеллигент, "Россия -
это отдельный мир. Более точного определения нашей геополитиче-
ской и геокультурной сути не существует". (1) Здесь, собственно, и
была та идейная цепь, что намертво приковала рафинированных ин-
теллигентов к казенной риторике Официальной Народности. Выко-
вана она была, оказывается, из того же немецкого Sonderweg, с кото-
рого, как мы уже знаем, и начинается вырождение патриотизма.

Разумеется, это было лишь завязкой драмы Русской идеи. Ибо по-
следующие поколения славянофилов отказались признать первона-
чальную ошибку отцов-основателей своего учения. И потому ожида-
ли славянофильство всё новые и новые метаморфозы — покуда оно,
начавшись как искренний протест против отечественного деспотиз-
ма, не превратилось в его интеллектуальное оправдание и политиче-
скую опору Как это случилось — вот где настоящая драма и главная
загадка, распутыванию которой и посвящена, собственно, моя книга.
Пока что, впрочем, мы лишь на дальних подступах к этой загадке.
И предстоит нам сначала ответить на вопрос, который в трагическую
минуту задал себе Герцен.

УСПЕХ ОФИЦИАЛЬНОЙ НАРОДНОСТИ

Вряд ли возможно объяснить переворот в настроении русского обще-
ства, погубивший "Колокол", не отдав должное крупнейшему дости-
жению Официальной Народности. Ей удалось покончить с его дека-
бристской целостностью, расколов "производителей смыслов" в
России на западников и славянофилов. А превратив славянофилов -

_с помощью Sonderweg — в своих наследников и положив тем самым
начало "хоровому" имперскому национализму, она себя, по сути,

Увековечила.

Конечно, менее всего было это результатом сознательной полити-
ки. Да и неспособно было на такой маневр самодержавие со своей
чиновничьей неповоротливостью и близорукостью. Оно просто да-
вило общество — покуда общество это не треснуло. Но когда со смер-
тью Николая Павловича давление вдруг резко упало, перемены ока-
зались необратимыми. Причем, общество было не только расколото,
но и безнадежно идеологизировано.

Сначала было, как мы помним, всеобщее одушевление. "Кто не
жил в 1856 году, тот не знает, что такое жизнь, - вспоминал Лев Тол-
стой, — все писали, читали, говорили, и все россияне, как один чело-
век, находились в неотложном восторге". (2) Потом пришло неиз-
бежное разочарование. Потом новое увлечение реформами. К 1863
году безнадежно уже расколотая культурная элита страны снова сог-
ласилась, по крайней мере, в одном: не мешать реформам.

Мотивы у западников и славянофилов были при этом совершенно
разные, чтоб не сказать противоположные. Западников очаровала
иллюзия, что дело движется к конституции. Что так же, как отрек-
лось государство от трехсотлетнего крепостного права, отречется
оно вскорости и от трехсотлетнего самодержавия. Что, иными сло-
вами, Россия становится, наконец, европейской страной. Славяно-
филы же, потратившие столько сил на очищение Русской идеи от
казенщины, были под впечатлением иллюзии противоположной.
Им казалось, что, найдя в себе силы отречься от крайностей секу-
лярного "петербургского периода", от того, что они называли
"душевредным деспотизмом" и "полицейским государством" (3),
самодержавие становится, наконец, истинно русским и истинно
православным. Иначе говоря, готовится принять их магическую
формулу "взаимного невмешательства между правительством и на-
родом". (4) А с нею страна вернется, наконец, "домой", в Святую
Русь, в утраченный рай допетровской, т. е. в их представлении неев-
ропейской цивилизации.

Польское восстание угрожало сорвать реформы, положив конец
обеим иллюзиям. Поэтому славянофилы и западники дружно восста-
ли против поляков — и Герцена, защищавшего их, — даже не заметив
при этом, что оказались вдруг в одном лагере с властью. И в плену
имперского национализма. Как осмелились поляки мешать превра-
щению России в Европу? — негодовали многие либеральные запад-

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

В средневековой ловушке

 

 

ники. А православные славянофилы сердились совсем по другому
поводу: как смели поляки мешать отречению России от Европы?

Но не столько даже разность мотивов бросается тут в глаза, сколь-
ко высокомерие, с каким обе стороны третировали восставших. Ни
те, ни другие оказались не в состоянии понять то, что для Герцена
(или для декабристов) было естественным, как дыхание. Поляки вос-
стали потому, что чувствовали себя подневольным народом. Потому,
что не хотели зависеть от чужой империи.

Именно оттого, что тогдашнее русское общество утратило эту ес-
тественность восприятия действительности, не разглядело оно, опол-
чившись во имя реформы на Герцена, и другой стороны дела. Беспо-
щадно давя, вопреки бессильным протестам Европы, Польшу, само-
державие демонстрировало обществу свои приоритеты. Не во имя ре-
форм — будь то европейских или православных — оно это делало, а во
имя реванша за Крымское унижение, во имя отмщения Европе. И в
голову ему не приходило ни превращать Россию в Европу, как наив-
но надеялись либералы, ни создавать новую, неевропейскую цивили-
зацию, как столь же наивно мечтали славянофилы.

Сегодня это может казаться очевидным. Больше того, это било в
глаза и тогда. Только требовался Герцен, чтобы это понять. А
пореформенное русское общество, лишившееся декабристской цело-
стности, идеологизированное и "испорченное" сверхдержавным со-
блазном, в плену у двух одинаково фантасмагорических иллюзий,
оказалось, как видим, попросту неспособно к рациональному анали-
зу ситуации. Вот это и называю я решающим успехом Официальной
Народности.

ДРАМА

Либералы, впрочем, скоро поняли свою ошибку. Это не избавило их,
конечно, от новых приступов "патриотической" истерии— и потому
оказались они после николаевского тридцатилетия, как мы еще уви-
дим, весьма сомнительными западниками, скорее "националистами
с оговорками". Но от слепого доверия к власти они, по крайней
мере, многие из них, освободились. Славянофилам, однако, предсто-
яло, как мы помним хоть из формулы Соловьева, нечто гораздо худ-
шее. Даже зная всё наперед, невозможно смотреть на их драму без бо-
ли. Ведь они и в самом деле были наследниками декабристов. Карди-
нально расходясь во взглядах с Герценом, они оставались с ним
друзьями. Его, во всяком случае, ощущение этой близости не поки-
дало никогда. "Да, — писал он много лет спустя, — мы были против-

никами, но очень странными. У нас была одна любовь, но не одина-
кая, мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные сторо-
ны в то время, как сердце билось одно". (5)

Да и могло ли быть иначе, если росли они из одного корня и па-
роль у них был один: свобода? Но так далеко разошлись их пути за не-
сколько десятилетий, что наследники друзей Герцена приняли самое
активное участие в его, по сути, убийстве. Возможно ли и впрямь
представить себе метаморфозу более драматическую?

ДЕКАБРИСТ ЧИТАЕТ СЛАВЯНОФИЛОВ

Пожалуй, естественным отправным пунктом для каждого, кто попы-
тается её объяснить, могло бы стать сравнение идей славянофильст-
ва с декабризмом, из которого оно произошло. Тем более, что на пер-
вый взгляд политические страсти, вдохновлявшие славянофилов,
вроде бы и не очень отличались от декабристских. В обоих случаях на
первом плане стояло избавление России от двух главных язв, мучив-
ших ее и унижавших, — от социального и политического рабства.

Не может быть ни малейшего сомнения, что славянофилы ис-
кренне ненавидели крепостное право и душевредный деспотизм.
Множество их высказываний свидетельствуют об этом неопровержи-
мо. Вот, например, что писал о крепостном праве Кошелев: "Стыдно
и непонятно, как мы можем называть себя христианами и держать в
рабстве своих братьев и сестер <...> или Христово учение есть ложь,
или все мы жестокие наглецы, называющие себя христианами." (6)
"Мерзостью рабства законного" называл крепостное право Хомяков.
"Покуда Россия остается страной рабовладельцев, — вторил он Ко-
шелеву, — у неё нет права на нравственное значение <...> Таким обра-
зом, мне кажется совершенно естественным враждебное чувство, пи-
таемое к нам иноземцами". (7)

Ни один декабрист не изменил бы в этих бичующих речах ни бук-
вы. В этом смысле о славянофилах можно сказать то же самое, что
Герцен говорил о самом замечательном из их идеологов, Константи-
не Аксакове: "Он за свою веру пошел бы на площадь, пошел бы на
плаху, а когда это чувствуется за словами, они становятся страшно
Убедительны". (8)

Поначалу не заметил бы декабрист и разночтений в славянофиль-
ском протесте против рабства политического. "Как дурная трава, -
возмущался К. Аксаков, - выросла непомерная бессовестная лесть,
обращающая почтение к царю в идолопоклонство <...> Откуда про-
исходят внутренний разврат, взяточничество, грабительство и ложь,

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

средневековой ловушке

 

 

переполняющие Россию?.. Все зло от угнетательной системы нашего
правительства, оттого, что правительство вмешалось в нравственную
жизнь народа и перешло, таким образом, в душевредный деспотизм"
(9) Более того, деспотизм этот грозит России окончательной катаст-
рофой, страстно пророчествовал Аксаков: "Чем долее будет продол-
жаться петровская правительственная система, делающая из поддан-
ного раба, тем более будут входить в Россию чуждые ей начала, тем
грознее будут революционные попытки, которые сокрушат, наконец,
Россию, когда она перестанет быть Россией". (10)

Только тут возникли бы, наверное, у декабриста некоторые сом-
нения.

САМОДЕРЖАВИЕ ИЛИ ДЕСПОТИЗМ?

Прежде всего, что, собственно, называет Аксаков деспотизмом? Ес-
ли неограниченную власть царей, самодержавие - тогда разночте-
ний, естественно, нет. Ибо именно ненависть к произволу этой неог-
раниченной власти и была первой заповедью декабризма. Вот как
объяснял ее своим солдатам Сергей Муравьев-Апостол (впоследст-
вии повешенный на кронверке Петропавловской крепости) в напи-
санном для них Катехизисе:

"Вопрос: Какое правление сходно с законом Божиим?

Ответ: Такое, где нет царей. Бог создал нас всех равными и, со-
шедши на землю, избрал апостолов из простого народа, а не из знат-
ных и царей.

Вопрос: Стало быть Бог не любит царей?

Ответ: Нет! Они прокляты суть от него как притеснители народа".
(11)

Первая статья Конституции Никиты Муравьева звучала так: "Рус-
ский народ свободный и независимый не есть и не может быть при-
надлежностью никакого лица и никакого семейства". (12)

Тут нет, как видим, ни малейшей двусмысленности. Ясно, что будь
у декабристов шанс победить, не состоялась бы не только нелепая
попытка создать ново-византийскую цивилизацию, закончившаяся
Крымским позором, но и самая мощная из "бомб", заложенных в ос-
нование пореформенной России, была бы загодя устранена. Правда,
что некоторые из декабристов были республиканцами, а другие сто-
яли за конституционную монархию. Но противниками самодержа-
вия они были все.

Никакой такой ясности нет у славянофилов. Яростно отрицая
деспотизм, они парадоксальным образом оказывались в то же время

амыми страстными поборниками самодержавия. Больше того,
именно в самодержавии и видели они единственную возможность
сохранить духовную свободу и нравственное здоровье народа. Ибо,
по словам того же К. Аксакова, "только при неограниченной власти
монархической народ может отделить от себя государство, предоста-
вив себе жизнь нравственно-общественную, стремление к духовной
свободе". (13)

Поверхностному наблюдателю могло показаться даже, что опять
сталкиваемся мы здесь с тем же орвеллианским "двойным сознани-
ем", которое поразило нас еще когда мы впервые пбзнакомились со
славянофильской проповедью неограниченной власти сельской об-
щины над крестьянином: "рабство есть свобода".

ВТОРОЙ КОРЕНЬ СЛАВЯНОФИЛЬСТВА

В действительности дело сложнее. Перед нами философское учение,
переворачивающее все декабристские представления о взаимоотно-
шениях общества и государства с ног на голову. Ибо "если народ не
посягает на государство, то и государство не должно посягать на на-
род". (14) Ибо, "признавая неограниченную государственную власть,
он удерживает за собой совершенную независимость духа, совести,
мысли". (15) Обратите внимание, славянофилы возражают здесь на
что-то, о существовании чего декабристы даже не подозревали. А
именно на претензию государства стать не только политическим
представителем общества, но и нравственным его руководителем.