Ушениеретроспективной утопии

Такой союз, по большей части родственных по духу и крови наро-
дов, в 125 миллионов свежего населения, получивших в Царьграде ес-
тественный центр своего нравственного и материального единства, -
дал бы единственно полное, разумное, а потому и единственно
возможное решение Восточного вопроса". (54)

Надеюсь, читатель простит мне длинную цитату. Просто она, как
ничто иное, представляет нам возможность проникнуть в эту полубе-
зумную "бухгалтерию" сверхдержавной мегаломании молодогвар-
действа: "волею или неволею" включим в свой Союз славянские да и
неславянские народы, у того отнимем, тому прирежем землицы, са-
ми ввяжемся и их втравим каким-то образом в войну с Европой — и
даст бог, задавим ее одной уже своей массой. (Впрочем, что именно
считал Данилевский "свежим", т.е. по общепринятой терминологии
заново приобретенным населением своей ново-византийской импе-
рии, так до сих пор и остается тёмным. Ибо население всех сконстру-
ированных им королевств составляло даже по его собственным под-
счетам лишь 44 миллиона, а Западная Европа его, в отличие от Тют-
чева, не соблазняла).

Не совсем также на первый взгляд понятно, что общего у этого
геополитического счетоводства со странной, средневековой, но все-
таки вдохновенной ретроспективной утопией отцов-основателей
славянофильства. Но вот Н.Н. Страхов, главный в пореформенной
России пропагандист молодогвардейства (и, понятное дело, один из
самых яростных оппонентов Владимира Соловьева) именно книгу
Данилевского как раз и считал настоящим "катехизисом славяно-
фильства". (55) Между прочим, и у пост-советского ее издателя, пе-
тербургского профессора А.А. Галактионова тоже нет ни малейших
сомнений, что "Данилевский по своим убеждениям <...> принадле-
жал к славянофильскому направлению в русской общественной мыс-
ли". (56) Да и вообще, говорит он, почвенники (так почему-то модно
называть в пост-советской литературе молодогвардейцев) — "преем-
ники идей родоначальников славянофильства". Более того, считает
Галактионов, именно они "придали более четкую политическую оп-
ределенность программе Хомякова и Киреевского". (57)

Профессор Галактионов в высшей степени сочувствует Данилев-
скому, видит в нём классика "здорового" русского национализма, в
котором он, в противоположность Соловьеву, усматривает "естест-
венное проявление патриотизма". (58) Действительно ли, однако, со-
стоит смысл патриотизма в том, в чем усматривал его Данилевский и
в чем, по-видимому, всё еще усматривает Галактионов, т.е. в войне с

попой за создание ново-византийской империи? Надеюсь, студен-
ты профессора своего об этом спросят.

В принципе нам, однако, нет необходимости полагаться в таком
ерьёзном деле лишь на суждения Страхова или Галактионова. У нас
сть сколько угодно документальных свидетельств, не оставляющих
ни малейших сомнений в том, что и прямые наследники классиков
славянофильства заняли в 1870-е позицию почти неотличимую от во-
инственной риторики Данилевского. Иначе говоря, оказалось, что у
русского национализма действительно не было в это десятилетие
другого способа выжить, нежели трансформироваться в идеологию
войны и ново-византийской империи. Другими словами, они дейст-
вительно воспроизвели в постниколаевскую эпоху внешнюю поли-
тику ненавистной им Официальной Народности.

Крымская катастрофа и в еще большей степени утрата Россией
сверхдержавного статуса оказались для старой гвардии шоком почти
невыносимым. Хомяков или Киреевский прожили жизнь в сознании
незыблемости абсолютного военного превосходства России. Им и в
голову не могло прийти, что в один прекрасный день это сверхдер-
жавное всемогущество может оказаться таким же мифом, как и Офи-
циальная Народность. А их наследникам пришлось с этим жить.

В таких условиях возникновение фантомного наполеоновского
комплекса было, как мы помним, практически неизбежно. Можно
сказать, что всё славянофильское молодогвардейство порождено
именно этой неутихающей ностальгией по утраченной сверхдержав-
ности. Естественно поэтому, что в пореформенной России на смену
ретроспективной утопии должна была прийти мечта о грядущем
восстановлении сверхдержавного статуса, так отчетливо пронизы-
вающая книгу Данилевского. Или, как выражается Галактионов,
"славянофильство он представил обращенным в будущее, а не как
уходящее, вырождающееся и умирающее". (59)

Другое дело, что мечте этой суждено было принести России еще
две национальные катастрофы, неизмеримо более глубокие, нежели
Крымская. Они-то и решили окончательно спор между Страховым,
превозносившим "безупречность" Данилевского, и Соловьевым, ко-
торый назвал его книгу "литературным курьёзом", обвинив автора в
узком и неразумном патриотизме". Но решится этот спор лишь
^ного поколений спустя, а в 1870-е судьба русского национализма
Решалась совсем другим спором — между старой и молодой гвардия-
^{и славя}нофильства. И наследники рестроспективной утопии вовсе
намеревались сдаваться без боя. Как раз напротив, в их глазах и

Патриотизм и национализм в России.1825-1921

Крушениеретроспективной утопии

 

 

Данилевский и Леонтьев были всего лишь самозванцами, пытавши-
мися присвоить идейное наследство славянофилов. Естественно, с
другой стороны, что молодогвардейцы в свою очередь считали об-
ломки старой гвардии не более чем замшелыми эпигонами отцов-ос-
нователей, давно утратившими какое бы то ни было представление о
реальности.

Так или иначе, однако, конкуренция за славянофильское идейное
наследство разгорелась в 1870-е нешуточная. Ясно было одно: не
адаптировавшись к новым настроениям "национально-ориентиро-
ванной" публики, старая гвардия просто выпала бы из игры.

Как и предвидел Соловьев, она адаптировалась.

"ПОВОРОТ НА ГЕРМАНЫ"

На практике, увы, адаптироваться означало переродиться. И притом
самым драматическим образом. Оттого и горевал Иван Аксаков. Но
пути назад, к благословенным временам умеренного национализма,
к утраченной невинности ретроспективной утопии уже не было.

При всех натяжках и противоречиях этой утопии, при всём сред-
невековом её характере, справедливость требует признать, что созда-
тели её от сверхдержавной болезни были за немногими исключения-
ми свободны. Вожделения николаевских политтехнологов они не
только презирали — они их игнорировали. Брезговали их суетностью,
их дикими амбициями. Мечты Тютчева о "похищении Европы" и о
"православном папе" казались им кликами варвара под стенами оса-
жденного Рима. За исключением платонического сочувствия к пора-
бощенным Турцией и Австрией соплеменникам, своей внешней по-
литики у родоначальников славянофильства не было. Для молодо-
гвардейцев же, как мы видели, во главе угла стояла именно она. Им
не было нужды перерождаться. Они родились с ностальгией по
сверхдержавности. И конкурировать с ними, не перехватив у них
"патриотическое" знамя, не отбросив, стало быть, брезгливости от-
цов-основателей, было невозможно.

Читатель, надеюсь, не забыл еще, как жестоко посмеялась исто-
рия над наследниками ретроспективной утопии, когда начав, с гор-
дого отвержения крепостничества, обнаружили они себя пособника-
ми его увековечивания и либеральный бюрократ Столыпин оказался
вдруг Немезидой славянофильства. Но еще более печальная ирония
заключалась в их прыжке в геополитику. Логически рассуждая, ниче-
го особенно неожиданного в нем, впрочем, не было. Что еще остава-
лось им делать, если дома почва уходила у них из-под ног и единст-

нно живой из всех некогда знаменитых тем утопии оказалась тема,
еоиферийная для отцов-основателей: судьба братьев-славян?

Удивляться ли тому, что славянофильство превратилось в пансла-
_изм и Аксаков заговорил вдруг языком Данилевского? "Пора дога-
даться, - вещал он теперь, — что благосклонность Запада мы ника-
кою угодливостью не купим. Пора понять, что ненависть, нередко
инстинктивная, Запада к православному миру происходит от иных,
глубоко скрытых причин; эти причины — антагонизм двух противо-
положных духовных просветительных начал и зависть дряхлого мира
к новому, которому принадлежит будущность". (60)

Но, с другой стороны, один на один с "дряхлым миром" России,
как показал опыт Крымской войны, было не совладать. Выход из это-
го неудобного положения, который предложил Аксаков, был ничуть
не оригинален. В особенности для "нового мира, которому принад-
лежит будущность". Ничего лучшего не придумал он, нежели по ста-
рой славянофильской привычке искать будущее в прошлом — обра-
титься к идеям николаевского лейб-геополитика Михаила Погодина.
Помните, как тот сладострастно высчитывал, сколько "нас" и
сколько "их" и размышлял, "что выйдет, если к российским 60 мил-
лионам да прибавить еще 30 миллионов братьев-славян, рассыпан-
ных по всей Европе, и вычесть это количество из Европы? Мысль ос-
танавливается, дух захватывает!" Не мог, конечно, Аксаков, в отличие
от Данилевского, забыть, что все эти геополитические восторги ни-
чего, кроме Крымского позора, России не принесли — он-то был жи-
вым свидетелем этого позора. Но так далеко уже зашел он в своем
"повороте на Германы", что и воспоминания о катастрофе не удержа-
ли его от панславистского соблазна. Хотите верьте, хотите нет, но был
он теперь совершенно убежден, что вовсе не отмена крепостного
права и не Великая реформа способны приблизить страну к славяно-
фильскому идеалу, но всё тот же Всеславянский Союз. Таков, полага-
ла теперь старая гвардия, единственный путь к возрождению моско-
витской Атлантиды. Единственный, поскольку без него невозможно,
^с ее теперешней панслависткой точки зрения, положить раз и навсе-
гда предел интригам и коварству Европы и начать выращивать славя-
нофильское будущее-прошлое в России.

Европа, и в особенности "Иуда-Австрия", которая не только пре-
дала Россию в 1854 году, но и оказалась "самым коварным врагом
славянства", поработившим его культурнейшую центрально-евро-
^еискую ветвь, почиталась теперь врагом № 1. Ибо "вся задача Евро-
^{1 СОст}ояла и состоит в том, чтобы положить предел материальному

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

“рушение ретроспективной утопии

 

и нравственному усилению России, чтобы не дать возникнуть ново-
му миру — православно-славянскому, которого знамя предносится
единою свободною славянской державой Россией и который ненави-
стен латино-германскому миру". (61)

Так незаметно для самого себя и вроде бы даже вполне органично
перерастало невинное "национальное самодовольство" славянофи-
лов в сверхдержавный соблазн. И, естественно, в жажду военного ре-
ванша за крымское поражение.

"РОССИЯ СОСРЕДОТОЧИВАЕТСЯ"

В первое десятилетие после Крымского разгрома ситуация России
складывалась, однако, совсем неблагоприятно для новорожденной
славянофильской геополитики. Не зажили еще раны николаевского
"поворота на Германы". Петербургский внешнеполитический истеб-
лишмент, и в особенности возглавлявший его после войны князь
Александр Горчаков, не были готовы к такому повороту. То есть жил
князь, конечно, тоже мечтой о реванше за Крым, которую и выразил
знаменитой, по сей день восхищающей российских геополитиков
фразой: "Россия сосредоточивается". Но в отличие от старой славя-
нофильской гвардии, он понимал, что сверхдержавой России больше
не быть. По крайней мере, при его жизни. И поэтому о реванше во-
енном и мечтать нечего.

Вообще Горчаков заслуживает отдельного разговора. Хотя бы по-
тому, что современные "национально-ориентированные" интелли-
генты в Москве неожиданно открыли его для себя и сделали своим
кумиром. И действительно, он вполне мог бы претендовать на автор-
ство пассажа Подберезкина, опубликованного в 1996 году: "Убежден,
что нашей главной внешнеполитической задачей является создание
условий для того, чтобы в сжатые исторические сроки восстановить,
в том числе и в территориальном смысле, великое Российское госу-
дарство". Вся и разница в том, что наш современник, естественно,
говорит "в рамках тех границ, которые существовали до 1991 г." (62),
а Горчаков сказал бы "до 1853”года". Подберезкин, между прочим,
сходства этого и не думает скрывать. Уже на следующей странице до-
бавляет он, что "в этой связи мне хотелось бы вспомнить великого
русского дипломата, канцлера Александра Михайловича Горчакова,
который во многом в сходной ситуации провозгласил аналогичные
цели". (63)

И Зюганов, ясное дело, туда же: "После унизительного поражения
России в Крымской войне... среди политической элиты нашелся

человек — канцлер А. Горчаков, друг Пушкина по лицею,
пивительно цельный и любивший отечество политик. Он выдвинул
ениальный принцип восстановления поруганной российской дер-
жавы: "Россия сосредоточивается". (64)

Интересно далее, что Подберезкин с Зюгановым тоже, подобно
Горчакову 1860-х, стоят за мирный реванш (умалчивая, впрочем, что
кончилось дело при Горчакове всё-таки войной и новым унизитель-
ным поражением России, еще более зловещим по своим последстви-
ям, чем Крымская катастрофа). Само собою разумеется, что о
главных вопросах, связанных с тогдашней внешнеполитической
ситуацией России, они вообще предпочитают не упоминать, чтобы,
надо полагать, не пришлось отвечать на неудобные вопросы.

В самом деле, как получилось, что николаевская Россия, тогдаш-
няя сверхдержава, оказалась вдруг "поруганной" и потерпела "уни-
зительное поражение"? И от кого? Не от "дряхлого" ли мира? Не от
безнадежно ли "гниющей" Европы? Еще тщательнее обходят они во-
прос о том, к чему же в действительности привели Россию "гениаль-
ный принцип" и маниакальная жажда реванша "великого русского
дипломата". Имеет поэтому смысл нам самим в этом разобраться.

Начнем с того, что поначалу, как мы уже говорили, политика Гор-
чакова очень раздражала тогдашних "национально-ориентирован-
ных". Дело в том, что их славянофильско-панславистские идеи не
фигурировали в ней вовсе. Как раз напротив, основывалась она на
тесной дружбе с ненавистной славянофилам Турцией (а стало быть,
на предательстве балканских славян) и на "Тройственном союзе",
включавшем, естественно, кроме Пруссии, и "самого коварного вра-
га славянства", Австрию. Но и помимо славянофильского негодова-
ния, даже просто с точки зрения национальных интересов страны,
выглядело горчаковское "сосредоточение России" скорее парадок-
сально. С головой выдавая султану вчерашних союзников и подопеч-
ных, в особенности греков, которых Россия уже столько раз предава-
ла в прошлом, она, конечно, не укрепляла свое влияние на Балканах.

Куда хуже, однако, было то, что во имя сиюминутных выгод
Горчаков, ослепленный жаждой реванша, всемерно способствовал
созданию долговременного смертельного антагониста России, несо-
поставимо более опасного, нежели все её вчерашние противники.

f~\f? г *.

^оязавшись охранять тыл и фланги Пруссии во время её войны с

Францией в 1870 году, Горчаков таким образом несёт ответственность

^{За Воз}никновение на русской границе могущественной военной импе-

и, Второго Рейха. А между тем одного княжеского слова было дос-

 

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

Крушение ретроспективной утопии

 

таточно, чтобы этого не произошло. Во всяком случае в 1875 году, ко-
гда Бисмарк готовил новую карательную экспедицию против той же
Франции, слова такого оказалось и впрямь достаточно, чтобы её пре-
дотвратить. Однако в момент, когда решалось, быть или не быть бис-
марковскому Рейху, летом 1870 года, мир от России не услышал ни
звука.

Более того, она активно тогда Бисмарку помогала. Американский
исследователь внешней политики России А. Лобанов-Ростовский,
вполне сочувствовавший Горчакову, не мог, однако, не заметить, что
во время франко-прусской войны Россия обеспечила Бисмарку глав-
ное: нейтралитет Австрии и Италии. В дополнение, разумеется, к
собственному дружественному нейтралитету. (65) Но об этой роковой
ошибке Горчакова нам еще предстоит поговорить.

БУДНИ "СОСРЕДОТОЧЕНИЯ"

Самым унизительным из пунктов Парижского договора 1856 года,
подведшего итог Крымской войне, было, как мы помним, запреще-
ние России иметь на Черном море военный флот. Вокруг отмены это-
го пункта и крутилась, собственно, на протяжении полутора десяти-
летий вся её внешняя политика. Для того и флиртовал Горчаков по-
очередно то с Францией, то с Турцией, то с Германией. Но если флирт
с Францией привел лишь к тому, что черногорцы и сербы заговорили
вдруг по-французски охотнее, чем по-русски, то флирт с Турцией
требовал жертв куда более ощутимых.

Хотя бы потому, что и она, подобно России, была тогда евразий-
ской империей и главный её интерес состоял в том, чтобы держать в
повиновении православные народы Балкан. Во имя черноморского
флота Россия соглашалась ей в этом содействовать. Славянофилы
могли сколько угодно объявлять такую политику Горчакова бессове-
стным предательством единоверцев. Но в 1870-е, покуда их романти-
ческое негодование не совпало неожиданно с вполне прагматически-
ми планами германского канцлера Отто фон Бисмарка, никто их не
слушал. Письма Горчакова турецкому султану один к одному напо-
минали аналогичные поклоны графа Каподистрия при Александре I.
Вот пример: "Уже много лет, — писал в Константинополь Горчаков, -
мы не переставали твердить христианским народам под владычест-
вом султана, чтобы они терпели, доверяясь добрым намерениям сво-
его государя. Мы предложили начало невмешательства во внутрен-
ние смуты Турции, твёрдо обязавшись держаться этого принципа •
(66)

На практике означало это следующее. Когда во второй половине
шестидесятых вспыхнуло восстание на Крите, которое было, конеч-
но же, логическим продолжением греческой революции 1820 годов,
Россия активно помогала султану справиться с восставшими грека-
ми. Именно по её инициативе созвана была конференция великих
держав, предъявившая ультиматум Греции и потребовавшая от неё не
допускать "образования на своей территории вооруженных банд для
нападения на Турцию и вооружения в греческих гаванях судов, пред-
назначенных содействовать каким-либо способом попытке восста-
ния во владениях султана". (67) Восставшие критяне оказались изо-
лированы и были, естественно, раздавлены турецкой карательной
экспедицией. И это повторялось во всех случаях, когда волновались
православные подданные султана.

Конечно, Парижский договор запрещал России покровительство
балканским единоверцам. Но ведь он ни в какой мере не предписы-
вал ей содействовать их подавлению. А делал-то Горчаков именно
это.

Самым удивительным, однако, было совсем другое. Принеся не-
исчислимые жертвы во имя черноморского флота, Россия, как оказа-
лось, даже и не намеревалась его строить. Во всяком случае, когда ну-
жда в нём и впрямь возникла (во время русско-турецкой войны семи-
десятых), у России по-прежнему не было на Черном море ни единого
военного корабля. В результате ей пришлось вести войну наспех воо-
руженными коммерческими судами. И Парижский договор был тут
совершенно не при чем. Его отменили еще в 1871 году.

Впрочем, история его отмены столь много и столь красноречиво
говорит нам как о пост-Крымском "сосредоточении России", так и о
фантастической бездарности всей реваншистской политики Горча-
кова, что заслуживает специального обсуждения.

ДЕПЕША ГОРЧАКОВА

В начале шестидесятых Бисмарку случилось быть прусским послом в
Петербурге. И так очаровал он российский внешнеполитический
истеблишмент, что на протяжении всех десятилетий своего канцлер-
ства оставался для него persona gratissima.

Так или иначе он, признанный гроссмейстер международной ин-

^тРиги, советовал Горчакову поставить Европу перед фактом. Просто

ачать строить флот на Черном море и подождать, покуда Россию

просят, что происходит. Тем более, что и спрашивать-то было в тот

момент особенно некому.

Патриотизм и национализм в России. 1825-1931

_Кр_Ушениеретроспективной утопии

 

С Турцией, главной заинтересованной стороной, отношения ос-
тавались, как мы помним, самыми приятельскими. Франция так глу-
боко увязла в итальянских делах, что ей было не до Черного моря, у
Англии сухопутных сил не было. Австрия оказалась втянутой в кон-
фликт и с Францией (вышвыривавшей её из Италии), и с Пруссией
(вышвыривавшей её из Германского союза). Короче, покуда державы
успели бы разобраться со своими собственными делами, черномор-
ский флот и впрямь мог стать свершившимся фактом — задолго до
1871 года.

Но его-то, как мы теперь знаем, Россия и не строила. Не в нём бы-
ло дело. Горчаков жаждал дипломатического реванша, а не флота.
Нужен ему был символический жест, демонстративное отвержение
унизительного документа. Стукнуть кулаком по столу, да так, чтоб
Европа смолчала и утерлась — вот о чем мечтал князь.

Но такое могло произойти лишь в одном случае: если буря разра-
зится в Европе и внезапно обрушится какая-нибудь из великих дер-
жав. А лучше бы всего — хранительница Парижского трактата Фран-
ция. Короче, нужно было Горчакову, чтобы соотношение сил в Евро-
пе изменилось драматически и необратимо. Никто, кроме Бисмарка,
не мог ему преподнести такую международную драму. Конечно, это
означало, что на месте "чисто и исключительно оборонительной
комбинации германских государств" возникнет грозный военный
Рейх. (68. Я цитировал самого Горчакова). Но игра, по его мнению,
стоила, надо полагать, свеч.

Тут уместно сказать несколько слов о действительной цене горча-
ковского реванша. На протяжении пятнадцати лет после Парижско-
го договора только и делала Россия, что "сосредоточенно" готовила
беду на свою голову. Мало того, она, как деликатно заметил еще в на-
чале века французский историк, неосмотрительно "согласилась на
такое потрясение Европы, которое должно было заставить её... воо-
ружаться так, как ей никогда еще не приходилось". (69) Дважды в XX
столетии вторгнется Германский Рейх в ее пределы, и лишь ценою
неисчислимых жертв и крайнего напряжения всех своих ресурсов
сможет она отстоять свою национальную независимость. Говоря сло-
вами Талейрана, то, что натворил Горчаков, было больше, чем пре-
ступление. Это была историческая ошибка. И притом убийственная.

Все это, впрочем, лишь предисловие к тому грандиозному всеевро-
пейскому скандалу, который вызвала его депеша, разосланная всем
державам-участницам Парижского договора в разгар франко-прус-
ской войны. Смысл ее состоял в том, что поскольку одни лишь лени-

не нарушают международные договоры вообще и Парижский в ча-
сти _то россия больше не считает себя связанной его условиями.
"По отношению к праву, — писал Горчаков, — наш августейший госу-

аоь не может допустить, чтобы трактаты, нарушенные во многих су-
щественных и общих статьях своих, оставались обязательными по тем
статьям, которые касаются прямых интересов его империи; по отно-
шению же к применению, его императорское величество не может до-
пустить, чтобы безопасность России была поставлена в зависимость от
теории, не устоявшей перед опытом времени, и чтобы эта безопас-
ность могла подвергнуться нарушению вследствие уважения к обяза-
тельствам, которые не были соблюдены во всей их целостности". (70)
Это был, конечно, вздор. Тот же Горчаков всего лишь четыре года
назад и в столь же категорической форме настаивал, что изменения в
международных договорах недопустимы без согласия всех заинтере-
сованных сторон. Французский историк бесстрастно констатирует:
"Эта бесцеремонная отмена договора, вошедшего в публичное евро-
пейское право, была плохо принята в Вене, в Риме и особенно в Лон-
доне". (71) Но даже для циничнейшего из европейских политиков,
безоговорочно к тому же поддерживавшего Россию, это был скандал.
"Обыкновенно думают, — писал по этому поводу Бисмарк, - что рус-
ская политика чрезвычайно хитра и искусна, полна разных тонко-
стей, хитросплетений и интриг. Это неправда. Она наивна". (72)

После всех вызывающих посылок заканчивалась, однако, горча-
ковская депеша лишь требованием скромнейшим: "Его император-
ское величество не может больше считать себя связанным обязатель-
ствами Парижского договора, поскольку они ограничивают права его
суверенитета на Черном море". (73) То есть опять все свелось к тому
же несуществующему черноморскому флоту. Гора, можно сказать,
родила мышь. Бисмарк советовал рубить под корень: отказаться от
договора - и баста. В этом случае, заметил он, России были бы бла-
годарны, если б она потом уступила хоть что-нибудь. Иначе говоря,
стукнуть-то Горчаков кулаком по столу стукнул, но сделал это глу-
пейшим образом. Новое унижение России было неизбежно.

Европа единодушно взорвалась негодованием (Англия даже угро-
жала разрывом дипломатических отношений). Но и Пруссия с Тур-
цией, такие вроде бы друзья, и те присоединились к общему хору.

ришлось согласиться на международную конференцию по пере-
смотру Парижского трактата. "Мы открываем дверь для согласия, -

^Исал Горчаков своему послу в Лондоне, — мы открываем её даже на-

^ежь> ^н° мы можем пройти в неё только под условием — не накло-

Патриотизм и национализм в России. 1825-1931

_Крушениеретроспекгивной утопии

 

нять головы". (74) Имелось в виду, что депешу мы не аннулируем ни
при каких обстоятельствах.

Европа, однако, была неумолима. Она требовала конференции
без всяких предварительных условий. Пришлось-таки наклонить
голову, согласившись вдобавок снести публичную выволочку лон-
донской конференции 1871 года, постановившей, что "державы
признают существенным началом международного права то прави-
ло, по которому ни одна из них не может ни освободиться от дого-
вора, ни изменять его постановлений иначе, как по согласию всех
договаривающихся сторон". (75) И словно бы всего этого было ма-
ло, право открывать проливы для военных судов других держав пре-
доставлялось исключительно султану. А это означало, что в случае
конфликта с Турцией российский флот неизбежно будет сведен до
положения озерного, практически заперт в Черном море. "Мы ока-
зались более турками, чем сами турки", - с горечью заметил царь,
подводя итог горчаковскому "сосредоточению России". Вот же на
самом деле к чему привел страну "гениальный принцип".

ПРОБЛЕМЫ ВСЕСЛАВЯНСКОГО СОЮЗА

Для славянофилов вся эта непрерывная череда унижений была пос-
ледним доказательством, что дальше так продолжаться не может.
Только Всеславянский Союз под эгидой России и со столицей в
Царыраде способен будет поставить, наконец, зарвавшийся "дрях-
лый мир" на подобающее ему место. И если создание такого Союза
требует взорвать давно уже сгнившую Порту и расчленить "самого
коварного врага славянства" — значит быть посему. И тут наши панс-
лависты опять - в который уже раз - полностью совпали с молодо-
гвардейцами. Те ведь тоже, как мы помним, считали, что Турция и
Австрия "умерли и, подобно всякому трупу, вредны в гигиеническом
отношении". Так или иначе, не флиртовать поэтому следовало с тур-
ками и австрийцами, как делал Горчаков, а воевать с ними. Опять,
короче говоря, крестовый поход.

Но как развернуть лицом к Константинополю замшелый петер-
бургский истеблишмент, у которого, если помнит читатель, были со-
всем другие заботы? И как убедить кандидатов во Всеславянский Со-
юз, к которым причислялись — опять же, как у молодогвардейцев, —
и греки, и румыны, и даже венгры, не говоря уже о черногорцах и сер-
бах, что они и впрямь идут на смену "дряхлому миру", если только
согласятся перейти под начало православного самодержца? Трудно-
сти тут были невообразимые.

Начать с того, что соплеменники вовсе не считали Запад "дрях-
_Миром". Точно так же, как российская молодежь, стремились

и перенять у Запада всё, что возможно. Аксаков и сам мог в этом
убедиться, когда в 1860 году, в пору краткого флирта с Францией, ез-
яил в качестве представителя только что созданного тогда в Москве
Славянского благотворительного комитета в единоверную и едино-
племенную Черногорию. Её хозяин князь Данило к тому же был всем
обязан России, так что где-где, но уж в его-то дворце русское влияние
должно было, казалось, преобладать. На деле же, как расстроенно
признавался Аксаков, "на самой видной стене гостиной красовались
в богатейших золотых рамах портреты во весь рост Наполеона III и
императрицы Евгении. Портрета русского императора мы не замети-
ли". За обедом "вокруг меня раздавался французский язык, сидели
мы за столом, изготовленным французским поваром и сервирован-
ным французским метрдотелем, и разговор шел большей частью о
Париже". (76)

В 1867 году в Москву на славянскую этнографическую выставку,
организованную аксаковским комитетом, съехались литераторы и
ученые из всей Восточной Европы. В их честь давались банкеты, ре-
кой лилось шампанское, и в тостах за кровное родство, и славянское
братство не было недостатка. Делегаты жаловались на только что со-
вершившуюся "дуализацию" Австрийской империи (отныне она бу-
дет называться Австро-Венгрией). Они боялись "двойного немецко-
мадьярского ига". Для московских организаторов момент, напротив,
выглядел идеальным. Если б можно было договориться со славян-
ской интеллигенцией о будущей Федерации (на обломках Австро-
Венгрии), это стало бы первым шагом к Всеславянскому Союзу. Но
договориться не удалось.

Первая загвоздка оказалась в поляках. Для Аксакова они, как мы
Уже знаем, были тем же, что четверть века назад для Тютчева,
т.е."верными прихвостнями Западной Европы и латинства, давно из-
менившими братскому союзу славян". (77) Как ни нуждались в рос-
сийской поддержке чехи, но эту позицию, к чести своей, отвергли
они с порога. С их точки зрения, Федерацию следовало начинать
именно с поляков. Переговоры с тюремщицей Польши о свободном
союзе казались им бессмысленными. Впрочем, по части латинства и
сами они были у славянофилов под подозрением. И потому второй
загвоздкой стала религия. Конечно, для Аксакова, который вел себя
с бесшабашностью нашего современника Александра Лукашенко,
проблемы тут не было: "Мы не видим никакой причины, почему,

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

Крушение ретроспективной утопии

 

пользуясь свободой вероисповедывания, огражденного конституцией
не могли бы те из славян-католиков, которые разделяют наш образ
мыслей, отречься от латинства, присоединиться к православию... _и
воздвигнуть православные храмы и в Праге, и в Берне, и в прочих ла-
тинских местах". (78)

Но в конституции-то третья непреодолимая загвоздка как раз и
состояла. Для чехов она разумелась сама собою, хотя славянофилы
призывавшие их воспользоваться конституцией Австро-Венгрии
страстно отрицали её в будущей славянской Федерации. Еще хуже
однако, было то, что грешили по этой части и сербы. Не успели они
добиться независимости, как тотчас завели у себя "скупщину", кото-
рая как две капли воды напоминала Аксакову "какое-то жалкое евро-
пейское представительство". И вообще "Сербия, или лучше сказать
её правительство, постаралось поскорее перенять внешние формы
европейской гражданственности". (79)

Не было у панславистов решения этого рокового противоречия.
Ничего себе "православный мир", половина которого состоит из "при-
хвостней латинства"! (Заметим в скобках, что молодогвардейцев — в
чём и было их главное преимущество — эта проблема нисколько не
смущала. Раса и геополитика были для них несопоставимо важнее ве-
ры). Хорош Союз, одна часть которого клянётся самодержавием, а
другая неудержимо тяготеет к "европейской гражданственности".
Одним словом, геополитические перспективы старой гвардии выгля-
дели ничуть не лучше домашних.

НЕОЖИДАННЫЕ СОЮЗНИКИ

Еще сложнее, однако, складывались их отношения с петербургским
истеблишментом. Царь и слышать не желал о новой войне. Мини-
стерство финансов уверяло его, что война означала бы государствен-
ное банкротство. Министерство иностранных дел, со своей стороны,
объясняло славянофилам, что война с турками вопреки Европе при-
вела бы лишь к повторению Крымской катастрофы. Едва австрий-
ские корпуса появятся на фланге русской армии, продвигающейся к
Константинополю, придется бить отбой, как в 1854 году. Без согла-
сия "самого коварного врага славянства", стало быть, о войне за ос-
вобождение славян и думать нечего.

А согласие Австрии означало не только предательство централь-
но-европейских "братьев". За него пришлось бы платить и независи-
мостью "братьев" балканских. Например, в обмен на нейтралитет
пришлось бы разрешить австрийцам оккупировать Боснию и Герце-

овину. Так делалась тогда большая европейская политика, в которой
вянофилы _СМЫСЛили так же мало, как и в политике российской.
(Только услуги Горчакова в 1870 году не стоили Бисмарку ничего).

И никогда бы не сломить им эту вязкую бюрократическую инер-
цию, если б не пришли неожиданно на помощь два обстоятельства,
кардинально менявшие всю картину. Ни одно из них, правда, не име-
ло ничего общего с их расчетами на сотрудничество "братьев-сла-
вян". Более того, если б они хоть на миг заподозрили, каких именно
союзников уготовила им судьба, то, быть может, и вовсе отказались
бы от всего панславистского предприятия. Ибо с такими союзника-
ми не могло оно не закончиться новым глубочайшим унижением
России. И на этот раз принести его стране суждено было не никола-
евским геополитикам, а пламенным патриотам.

ИГРЫ БИСМАРКА

Чтоб утвердиться в новом статусе европейской сверхдержавы, Второ-
му Рейху требовалась крупная дипломатическая победа. Канцлер его
уже заявил изумленной Европе, что она должна видеть "в новой Гер-
мании оплот всеобщего мира". Это после трех-то войн (с Данией в
1864 году, с Австрией в 1866 и с Францией в 1870)! Короче, покуда это
были одни разговоры. Требовалось дело. И так же, как Горчакову
нужна была Франко-Прусская война, чтоб разорвать Парижский до-
говор, Бисмарку нужна была война русско-турецкая. Он желал пред-
стать в глазах Европы верховным арбитром, "честным маклером", и
впрямь способным восстановить мир после жестокого конфликта.

Короче, столкнуть Россию с Турцией стало для него императивом.
Но, как истинный гроссмейстер, играл он сразу на нескольких дос-
ках. Он не забыл, например, вмешательства России в дела западно-
европейские (совсем недавно, в 1875 году она помешала его каратель-
ной экспедиции против Франции). Следовало поэтому дать ей так
глубоко увязнуть на Балканах, чтоб ей стало не до Европы.

Точно так же следовало развернуть лицом к Константинополю
только что разгромленную им Австрию. Тут добивался он сразу трех
Целей. Во-первых, помогал ей забыть старые обиды и стать из врага
союзником (например, предложив ей компенсацию за территориаль-
ные потери в Италии и в Германии — за счет той же Турции). Во-вто-
Рых, сделать её инструментом немецкого влияния на Балканах, кото-
рые раньше были вотчиной Англии и России. И в третьих, наконец,
Ревратить её в непреодолимый бастион на пути России в Констан-
тинополь.

 

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

“рушение ретроспективной утопии

 

Но все это упиралось в русско-турецкий конфликт, который сле-
довало сначала разжечь и довести до войны, дав России возможность
разгромить Турцию. Лишь для того, однако, чтоб отнять у неё плоды
её победы на международном конгрессе, где он, Бисмарк, как раз и
выступил бы в роли европейского миротворца.

Это была сложнейшая комбинация, о которой не только наивные
славянофилы, но и сам Горчаков (Бисмарк его презирал, обозвав од-
нажды "Нарциссом своей чернильницы"), не имели ни малейшего
представления. (80) После злополучной горчаковской депеши, окон-
чательно уверившей Бисмарка, что политика России "наивна", он не
сомневался в своей способности ею манипулировать. Тем более, что
в его распоряжении были панславистские страсти славянофилов. Их
и намеревался он использовать в качестве пешки, которую настойчи-
во проталкивал в ферзи.

ТРЕВОГИ ОТТОМАНСКОЙ ИМПЕРИИ

Другим обстоятельством, пришедшим на помощь славянофилам, были
припадки "патриотической" истерии, регулярно сотрясавшие Турцию.
Она-то ведь, как мы помним, тоже была евразийской империей. И по-
тому припадки эти не отличались от истерии, потрясшей Россию в 1863
году, когда восстала Польша. Разница была лишь в том, что в составе От-
томанской империи таких "Польш" было много. Поэтому она практи-
чески не вылезала из "патриотических" конвульсий. Мы подробно го-
ворили раньше об одной из них, случившейся в 1820 годах во время гре-
ческого восстания. Но число их нарастало. В 1866 году, как мы помним,
восстали критяне, в 1875 году Герцеговина, еще через год Болгария.

И на этот раз "патриотический сифилис" охватил Оттоманскую
империю с такой силой, что вылился в антизападную революцию
Султан Абдул Азиз, друг России, был свергнут 30 мая 1875 года груп-
пой "патриотических" пашей и заменен вождем непримиримых Му-
радом V. "В то же время, — пишет русский историк, — националисти-
ческое движение в турецких провинциях быстро вырождалось в на-
стоящую черносотенную анархию, напоминавшую погромы христи-
ан в 1820 годах. Жертвами черносотенных вспышек становились
иногда даже европейские дипломаты (как это случилось с француз-
ским и германским консулами в Салониках в мае 1876 года), но го-
раздо чаще страдала христианская 'райа'. Попытка восстания болгар
в Родопских горах была поводом к такой свирепой резне, которая
всколыхнула общественное мнение всей Европы и довела воинствен-
ное настроение русских славянофилов до крайних пределов". (81)

РАБОТАЯ НА БИСМАРКА

МеЖДУ тем события на самом верху петербургского истеблишмента
тоже шли в желательном для славянофилов (и Бисмарка) направле-
нии. Императрица Мария Александровна, несмотря на своё немец-
кое происхождение, так горячо симпатизировала славянофильскому
делу, что выбрала в наставники наследнику престола (вместо уволен-
ного ею либерала Кавелина) самого свирепого в Петербурге охрани-
теля самодержавия Константина Победоносцева. Со временем это
дало результаты. В Аничковом дворце под крылом воспитанника По-
бедоносцева сформировалась панславистская "партия войны". Роль
посредника между нею и Бисмарком исполнял брат императрицы
принц Александр Гессенский, который сновал между Петербургом,
Берлином и Веной, оркеструя русско-турецкий конфликт.

Это было посерьезнее Славянского благотворительного комитета.
Но и его влияние Бисмарк, конечно, со счетов не сбрасывал. Тем бо-
лее, что энергия, с которой комитет пытался возбудить "патриотиче-
скую" истерию, достойна была, полагал он, восхищения. По всей
стране собирались деньги на "общеславянское дело". Как пишет
биограф Александра II, "сборы производились в церквах, по благо-
словению духовного начальства, путём подписки". (82) Собранные
полтора миллиона рублей были немалой по тем временам суммой.

При комитете создано было также вербовочное бюро для набора
добровольцев в сербскую армию. И их тоже собралось немало — боль-
ше 6 тысяч человек. Среди них попадался, конечно, и просто бродя-
чий люд, но были и отставные офицеры, и юные идеалисты, вроде
Всеволода Гаршина. Аничков дворец откомандировал генерала Чер-
няева, который принял командование сербской армией.

Особую роль во всем этом играл русский посол в Константинопо-
ле генерал Николай Игнатьев. На Балканах он был человек всемогу-
щий, вице-султан, как его называли (у турок для него было, правда,
Другое прозвище: "отец лжи"). Весь свой авторитет употребил Иг-
натьев на подстрекательство сербов к войне. Компетентный наблю-
датель даже писал, что "сербы начали войну только по наущению Иг-
натьева, уверявшего их, что Россия немедленно двинется на под-
держку". (83) Прокламации Славянского комитета, обличавшие
азиатскую орду, сидящую на развалинах древнего православного
Царства", нисколько не уступали в своей ярости народовольческим.
^Урция именовалась в них "чудовищным злом и чудовищной ло-
^Жью', которая и существует-то лишь благодаря "совокупным усили-
^м всей Западной Европы". И все это бурлило, соблазняя сердца и

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

“рушение ретроспективной утопии

 

будоража умы, выливаясь в необыкновенное возбуждение, сопоста-
вимое разве что с истерией 1863 года.

Мечта о Царьграде распространилась по всему спектру славяно-
фильской интеллигенции, даже на миг объединив молодую гвардию
со старой. Достаточно сказать, что настроение Леонтьева полностью
совпало тут с настроением Достоевского, которого он терпеть не мог
за "розовое", по его мнению, христианство и, конечно, за "полулибе-
ральный аксаковский стиль". Сравним то, что писал Леонтьев:
"Молюсь, чтоб Господь позволил мне дожить до присоединения
Царьграда. А всё остальное приложится само собою", — с тем, что го-
ворил тогда Достоевский: "С Востока и пронесётся новое слово ми-
ру... которое может вновь спасти европейское человечество. Вот в чем
назначение Востока, вот в чем для России заключается восточный
вопрос... Но для такого назначения нам нужен Константинополь, так
как он центр восточного мира... Константинополь должен быть наш,
завоеван нами, русскими, у турок" и т.д. (84) Если исключить "спасе-
ние европейского человечества", ненавистного молодогвардейцам,
совпадение было полное.

Об этом совпадении, впрочем, мы еще поговорим подробнее. По-
ка скажем лишь, что работа шла горячая. И результативная. Но вот
прибыль от нее мог получить лишь настоящий заказчик, о котором
никто из этих энтузиастов Константинополя даже не подозревал.

НА ПУТИ К ВОЙНЕ

А события на Балканах шли тем временем своим чередом. 30 июня
1876 года Сербия, обманутая Игнатьевым, объявила Турции войну.
Продолжалась она, впрочем, недолго. Уже 17 октября войска Черня-
ева были наголову разбиты под Дьюнишем. Турки шли на Белград.
Князь Милан умолял прислать ему хоть две русские дивизии. Но Иг-
натьев ограничился лишь ультиматумом султану. И тут-то проклятая
славянофилами Европа Россию поддержала. До такой степени, что
"Дейли ньюс" в Лондоне писала: "Если перед нами альтернатива -
предоставить Боснию, Герцеговину и Болгарию турецкому произволу
или дать России овладеть ими, то пусть Россия берет их себе — и бог
с ней". (85)

Оставшись в одиночестве, Турция уступила. Сербия была спасена.
Но что делать дальше, никто не знал. Александр II, сопротивлявший-
ся войне с самого начала, сделал неожиданный ход, обратившись к
посредничеству Лондона и предложив созвать европейскую конфе-
ренцию. Беседуя с английским послом, царь заверил его, что прави-

тельство России не только не поощряет "лихорадочное возбуждение"
в обществе, на которое жаловался посол, а напротив, стремится "по-
гасить его струей холодной воды". Во всяком случае он честным сло-
вом поручился, что никаких завоевательных планов у него нет: "Рос-
сии приписывают намерение покорить Индию и завладеть Констан-
тинополем. Есть ли что нелепее этих предположений? Первое из них
совершенно неосуществимо, а что касается до второго, то я снова
торжественно подтверждаю, что не имею ни этого желания, ни этого
намерения". (86)

Содержание беседы, да и сам факт обращения царя к посредниче-
ству Лондона, а не Берлина, делают совершенно очевидным, что две
точки зрения и две, условно говоря, партии боролись внутри импера-
торской администрации, и лишь одна из них руководилась сценари-
ем Бисмарка. Это противоречие еще не раз, как мы увидим, проявит-
ся в российской политике и приведет в конечном счете к тому, к че-
му и должно было привести: к конфронтации с Германией. Но пока
что и высокопоставленные "патриоты" из Аничкова дворца, и славя-
нофильская старая гвардия продолжали, как по нотам, разыгрывать
бисмарковскую музыку. И турки им по-прежнему подыгрывали. И
все вместе они — лютые и непримиримые враги — звучали как один
слаженный оркестр.

Англия предложила программу международной конференции. И
царь, который, по замечанию французского историка, "искренне и
честно стремился обеспечить успех последней попытки к примире-
нию" (87) принял её. Вот эту-то Константинопольскую конферен-
цию турки и сорвали, неожиданно объявив, что султан "жалует импе-
рии конституцию", открывая "новую эру благоденствия для всех от-
томанских народов". Иными словами, что отныне нет нужды ни в ка-
ких реформах. Все европейские послы покинули Константинополь.
Это означало войну. Сопротивление "партии мира" в Петербурге бы-
ло сломлено.

Единственное, что теперь оставалось, — это обратиться за помо-
щью к другу Бисмарку, который два десятилетия клялся в любви к
России. В союзе с ним можно было не только без труда усмирить Тур-
Цию, но и взять, быть может, Константинополь. По меньшей мере,
поскольку его слово было законом для Австрии, он мог, если б захо-
^Тел, запросто обеспечить её нейтралитет, без которого наступление
русской армии за Дунай было немыслимо. Вот тут-то и показал ста-
РЫи дру_{г в} первый раз зубы. О непосредственном вмешательстве Гер-
^Мании в восточный конфликт и речи, оказалось, быть не могло. "В

крущениеретроспективной утопии

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

 

 

миссию Германской империи, — ответил он челобитчикам, — не вхо-
дит предоставлять своих подданных другим державам и жертвовать
их кровью и имуществом ради удовлетворения желаний наших сосе-
дей". (88)

Горчакову бы так ему ответить в 1870 году, когда он умолял Россию
прикрыть тыл и фланги наступающей прусской армии! Мало того,
Бисмарк наотрез отказался даже воздействовать на Австрию. Теперь,
когда он загнал Россию в тупик и выйти из него без потери лица бы-
ло уже невозможно, он не хотел помогать ей вообще.

И сожалеть о прошлых ошибках было уже поздно. Россию с голо-
вой выдали "самому коварному врагу славянства". А тот, ясное дело,
назначил за свой дружественный нейтралитет цену — Боснию и Гер-
цеговину. И поставил жесткое условие: ни при каких обстоятельствах
на Балканах не должно быть создано одно "сплошное" славянское
государство. Так, не пролив ни капли крови, Австрия достигала всех
своих целей и вдобавок приобретала еще изрядный кусок славянских
Балкан.

Александр II мог теперь перефразировать то, что сказал он в 1871
году о депеше Горчакова: мы оказались больше австрийцами, чем са-
ми австрийцы. Только сказать этого вслух он не посмел бы. Соглаше-
ние с Австрией должно было оставаться секретом от славянофилов
Они бы никогда ему такого предательства не простили. Так или ина-
че, 12 апреля 1877 года Россия объявила войну Турции.

ОТЫГРАННАЯ КАРТА

Здесь не место описывать русско-турецкую войну, затянувшуюся поч-
ти на год. Исход ее был предрешен. Даже при крайнем напряжении сил
турки могли выставить в поле не более 500 тысяч штыков, половину из
них необученных. Им противостояла полуторамиллионная армия обу-
ченных русских солдат. Спланирована кампания, однако, была, как
всегда, из рук вон плохо: три бездарных штурма Плевны, на подступах
к которой положили целую армию. (В конечном счете Плевну взял
правильной осадой герой Севастополя Эдуард Тотлебен). Выручила
отвага русских солдат, их героическая защита Шипки, спасшая судьбу
кампании. Однако победоносная армия, спускавшаяся с Балкан, была
в состоянии отчаянном. Как записывал офицер главной квартиры,
"наше победное шествие совершается теперь войсками в рубищах, без
сапог, почти без патронов, зарядов и артиллерии". (89)

И все же результат был налицо: турецкая армия перестала сущест-
вовать. Путь к вожделенному Константинополю казался открытым.

19 февраля 1878 года в пригороде Стамбула Сан-Стефано генерал Иг-
натьев и турецкие уполномоченные подписали мирный договор.
Увы, обе стороны продолжали работать по сценарию Бисмарка.

Высокопоставленные славянофилы, разочарованные, как мы по-
мним, франкофильством черногорцев и склонностью сербов к "ев-
ропейской гражданственности", возлагали теперь главную надежду
на "забытое, забитое болгарское племя". Потому и спланировали в
нарушение договора с Австрией новое болгарское государство вели-
чиною с половину Балкан — от Черного и Эгейского морей и до са-
мой Албании на Адриатическом. По размерам она равнялась бы сре-
дневековой Болгарской империи времен царя Симеона. Великой
Болгарии предстояло, естественно, быть оккупированной русскими
войсками. А турки с энтузиазмом соглашались на все русские усло-
вия. Им было ясно: чем больше они уступят, тем вероятнее возмуще-
ние Европы — и международная конференция. Короче, именно то,
чего добивался Бисмарк.

Расчет турок был, разумеется, точный. Австрия, усмотрев в Сан-
Стефанском договоре явное нарушение секретной договоренности с
Россией, объявила мобилизацию. Английский флот стал на якорь у
Принцевых островов в виду Константинополя. Все теперь свелось к
позиции Германии. И Бисмарк, совсем недавно заявлявший, что весь
восточный вопрос "не стоит костей одного померанского гренаде-
ра", теперь вдруг сам напросился на посредничество между конфли-
ктующими сторонами. Нет, он, конечно, не собирается "играть роль
судьи и наставника Европы", но если державы пожелают встретить-
ся в Берлине, он великодушно возьмет на себя роль миротворца, или,
говоря его словами, "честного маклера". И только естественно было
в таких условиях, что, как писал глава турецкой делегации Каратео-
Дори Паша, "князь Бисмарк полностью доминировал Берлинский
конгресс". (90)

Между тем карта панславизма была в глазах творца новой евро-
пейской сверхдержавы отыграна. В славянофилах он больше не нуж-
дался. "Горчаков и Шувалов, — замечает французский историк, — к
великому своему изумлению уже не нашли у Бисмарка того располо-
жения к России, на которое они рассчитывали: одно лишь холодное
^и суровое беспристрастие, ни малейшей поддержки ни в чем". (91)

Конгресс, открывшийся в июне 1878 года, разделил Болгарию, за-

ДУМанную как главный инструмент российского влияния на Балка-

ах, на три части, одним ударом лишив тем самым Россию всех пло-

^{8 п}°беды. Горчаков, разумеется, протестовал. Но к еще большему

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

Крушение ретроспективной утопии

 

его изумлению главными противниками России вдруг выступили
сербы, ради которых война, собственно, и затевалась.

Впрочем, это было естественно. Братство братством, но не желала
Сербия усиления своей балканской соперницы. И земли, которые
Горчаков намеревался подарить Болгарии, считала своей законной
добычей. В конце концов заботилась она о Великой Сербии, а вовсе
не о возрождении болгарской империи. В 1913 году она еще и напа-
дет на Болгарию в союзе со своими смертельными врагами турками.
Подумать страшно, что приключилось бы с Данилевским или Ива-
ном Аксаковым, доживи они до такой кощунственной, с их точки
зрения, межславянской резни.

Но самое главное, словно в насмешку над славянофильскими на-
деждами "забытое, забитое болгарское племя", едва обретя независи-
мость, устремилось туда же, куда прежде него рванулись и греки, и
сербы, и даже черногорцы, т.е. к проклятой "европейской гражданст-
венности".

А Россия что же? Она — после войны, едва не приведшей к госу-
дарственному банкротству — с чем была, с тем и осталась. Хуже того,
поссорившись со вчерашней союзницей Румынией (у которой она
отняла Бессарабию), Россия оказалась дальше от Константинополя,
чем когда бы то ни было.

Англия, с другой стороны, получила Кипр, Австрия — Боснию и
Герцеговину. На самом деле, как и запланировал Бисмарк, она была
теперь куда ближе России к Константинополю. "В истории немного
найдется таких странных и несправедливых решений", — заключает
тот же французский исследователь. (92)

ЗАЧЕМ НУЖНА БЫЛА ВОЙНА?

Невозможно описать разочарование, чтоб не сказать отчаяние,
славянофильской интеллигенции. После всех вложенных в "освобо-
ждение славян" усилий, после всех надежд и упований, связанных с
Константинополем, после десятков тысяч жизней, положенных на
болгарских полях, закончить ничем? Старая гвардия никогда не про-
стила этого Александру II. Как, впрочем, и молодая.

Что было, конечно же, несправедливо. Во-первых, он не делал се-
крета из своей принадлежности к партии мира и толкали его на вой-
ну именно они, славянофилы. А во-вторых, император ведь тоже не
обрадовался такому исходу. Ибо кому же мог он быть выгоден, кроме
нигилистов, охотившихся за ним, да либералов, убежденных в пол-
ной бездарности самодержавия? Александр Николаевич просто ни-

чего не мог с этим поделать. Все предприятие не имело смысла. С са-
мого начала.

В либеральных кругах вспоминали записку Дмитрия Милютина,
родного брата знаменитого Николая, в которой еще задолго до вой-
ны совершенно точно предсказывался её бедственный исход. Хотя
Дмитрий Милютин, как и его брат, имел репутацию либерала, он все-
таки был военным министром, ответственным за реформу армии, и,
следовательно, знал, что говорил. "Ни одно из предпринятых преоб-
разований, — писал он, - еще не закончено. По всем отраслям госу-
дарственного развития сделаны или еще делаются громадные затраты,
от которых плоды ожидаются лишь в будущем... Война в подобных
обстоятельствах была бы поистине великим для нас бедствием" (93)

Так оно, конечно, и получилось. Но ведь даже и Милютин не за-
давался главным вопросом: зачем, собственно, нужна была России
эта война? Если исключить полубезумные и, как мы видели, совер-
шенно безосновательные грёзы славянофилов о "славянском братст-
ве" и еще более эфемерные надежды Достоевского на "спасение ев-
ропейского человечества" посредством русского господства в Кон-
стантинополе, то и вправду — зачем? Пожалуй, один лишь Владимир
Соловьев задумывался тогда над этим основополагающим вопросом.
Мы помним его приговор: "Но самое важное было бы узнать, с чем,
во имя чего можем мы вступить в Константинополь? Что можем мы
принести туда, кроме языческой идеи абсолютного государства,
принципов цезарепапизма, заимствованных нами у греков и уже по-
губивших Византию? Нет, не этой России, изменившей лучшим сво-
им воспоминаниям, России, одержимой слепым национализмом и
необузданным обскурантизмом, не ей овладеть когда-либо Вторым
Римом". (94)

ей с

Разумеется, за всей славянофильской декламацией могли в прин-
ципе стоять и вполне прагматические соображения. Например, о
Балканах как о потенциальном рынке для российской индустрии.
Или геополитические имперские расчеты контролировать Босфор.
Могли стоять, но ведь не стояли же! Немыслимо даже представить се-
бе, чтобы тогдашние купеческие тузы оказались сильнее партии ми-
Ра, возглавляемой самим царем. А что до контроля над проливами, то
^ВеДь, как мы помним, у России и флота-то в ту пору не было. Куда уж

ее пятью вооруженными коммерческими пароходами против

Двадцати турецких броненосных судов, не говоря уже о самом могу-
щественном тогда английском флоте, который тоже стоял на прича-
^{е у к}°нстантинополя?

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

“рушение ретроспективной утопии

 

Просто нет другого рационального объяснения причин этой
злополучной войны, кроме очередного приступа "патриотической"
истерии, искусно спровоцированной Бисмарком — при активном
участии славянофилов. Это было дурное, страшное знамение. Оно
предвещало гибель России, то самое, о чем предупреждал Соловьев.
Конкретно говоря, эта злосчастная война обнаружила два новых (и
громадной важности!) внутриполитических фактора, которым отны-
не предстояло определять судьбу страны — надолго.

Первый из них был такой. Если в Крымскую катастрофу втянула
страну казенная Русская идея, "государственный патриотизм", подо-
гревавший сверхдержавные страсти царя, то ведь в 1870-х ничего по-
добного не было. Царь войны не хотел, либеральная бюрократия, как
мы видели, и слышать о ней не желала, "государственный патрио-
тизм" давно почил в бозе. Иначе говоря, никто, если не считать Бис-
марка, не навязывал России сверху эту никчемную войну. Тем более,
что выиграть её нельзя было ни при каких обстоятельствах. Если она
тем не менее состоялась, означать это могло лишь одно. Роль покой-
ного "государственного патриотизма" исполняла теперь "хоровая"
Русская идея, та, что сгубила в 1863 году Герцена, та, что шла не свер-
ху, а снизу - от самого общества, от его "национально-ориентиро-
ванной" интеллигенции.

Гибельное семя николаевской сверхдержавности, оплодотворен-
ное славянофильской мечтой и "татаро-византийской", по словам
Соловьева, "сущностью мнимого русского идеала" (95), образовало
гремучую смесь. Отныне приступы болезни, которую Герцен назвал
"патриотическим сифилисом", становились обыденным фактором
российской жизни. Вот опять же приговор Соловьева: "плевелы,
посеянные ими же [славянофилами] вместе с добрым зерном, ока-
зались гораздо сильнее этого последнего на русской почве и грозят
совсем заполонить всё поле нашего общественного сознания и
жизни". (96)

Проще говоря, место декабристского патриотизма прочно занял
имперский национализм. Славянофильство стало "идеей гегемо-
ном" в России. А то обстоятельство, что Бисмарку так легко удалось
его использовать для собственных целей, свидетельствовало: захво-
равшая самодержавной болезнью Россия оказалась еще вдобавок от-
крыта для манипуляций извне. В 1870-е этой её страшной уязвимо-
стью воспользовался Бисмарк, в 1910-е западные союзники, в 1940-е
Гитлер, в 1990-е Милошевич. В наши дни пытается это делать Китай,
отчаянно нуждающийся, подобно Третьему Рейху, в "жизненном

постранстве" и в ресурсах Сибири. Но самое ужасное, что когда б ни
ашелся такой зарубежный манипулятор — он неизменно сможет от-
ныне рассчитывать на "патриотических" союзников внутри России.
И при этом они всегда, подобно славянофилам 1870-х, будут искрен-
не уверены, что очередная конфронтация с "дряхлым миром" — в
лучших интересах страны. И что на этот раз каким-то образом вернёт
себе, наконец, Россия утраченную сверхдержавность.

Вот что на самом деле обнаружила ненужная балканская война:
ностал