Патриотизм и национализм в России. 1825-1921 2 страница. Но именно эта внутренняя свобода и помешала Герцену увидеть, как далеко разошелся он с культурной элитой России

Но именно эта внутренняя свобода и помешала Герцену увидеть,
как далеко разошелся он с культурной элитой России, выбравшейся
из-под жандармской шинели Официальной Народности искалечен-
ной и с совершенно другими представлениями о патриотизме. Он ос-
тавался на ступени национального самосознания, тогда как современ-
ники его давно соскользнули на ступень национального самодовольст-
ва. А оттуда уже рукой подать было и до "патриотической" истерии.

Драма имперского национализма в том и состоит, как мы уже зна-
_м что люди, пораженные им, раз начавши роковой спуск по "лест-
нице Соловьева", остановиться уже не в силах. Недооценив идейную
мошь николаевского детища, Герцен не заметил момента, когда
разминулся со сверстниками. Даже с лучшими из них. Даже с Пуш-
киным, когда тот, пройдя школу казенной Русской идеи, оказался
"певцом империи".

Ошибся он, таким образом, дважды. В первый раз, когда не уви-
дел, что пореформенную Россию ожидает судьба "государственного
патриотизма", во второй — когда не понял, что его взгляд на империю
прямо противоположен взгляду его российских читателей.

"ПАТРИОТИЧЕСКАЯ" ИСТЕРИЯ

Аукнулась ему эта монументальная ошибка уже на третьем году Вели-
кой реформы, когда лондонский его "Колокол" добился почти пра-
вительственного статуса, чтоб не сказать власти в России. Это может
показаться преувеличением, но, судя по тому, что писали Герцену и о
Герцене даже его недоброжелатели, не очень большим.

"Вы сила, вы власть в русском государстве", — признавался в от-
крытом письме отнюдь не симпатизировавший ему Чичерин. А вот
что писал уже после смерти Александра Ивановича его младший со-
временник славянофил К. Н. Цветков, возражая своему коллеге и
единомышленнику, неосторожно назвавшему Герцена несчастным:
"Герцен — несчастный! И это в то время, когда вся русская интелли-
генция благоговела перед ним и поклонялась ему, когда служащие
военного и гражданского ведомств, не исключая самых высших, тре-
петали и раболепствовали перед ним. Слышно было, что мнениями
его руководствуются. Это создавало Герцену как бы официозное по-
ложение и обусловливало почти подобострастное отношение к нему
в обществе. Нет, он не был несчастным: он был 'в случае', был в си-
ле, он сам был власть. Правда, это была власть тьмы, подрывавшая
все самые дорогие основы нашего государственного строя, пропове-
довавшая разложение России, но всё-таки это была единственная в
то время власть, которая сознавала свою силу и гордилась ею". (40)

Такова была — даже по свидетельству оппонентов — ситуация Гер-
Цена в 1863 году, когда снова поднялись против империи не смирив-
шиеся поляки. И что, полагаете вы, читатель, обнаружилось в этот
момент истины? Как повел себя Герцен с его декабристским патрио-
^тизмом, не требует объяснений. Он, конечно, тотчас заявил, что "не
^бУДет молчать перед убиением целого народа", что для него "нет вы-

Ошибка Герцена

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

 

бора не только между царем и Польшей, но и между молчанием и
словом". (41) Но Россия повела себя совсем иначе. Она не последо-
вала за вчерашним властителем дум. От "производителей смыслов"
до последнего студента она предпочла пушкинское определение кон-
фликта. И единодушно поднялась на защиту империи.

Тютчев неистовствовал. С той же страстью, с какой он когда-то
воспевал "всеславянского царя", сочинял он теперь гимн карателям:

В крови до пят мы бьёмся с мертвецами,
воскресшими для новых похорон.

Мертвецы здесь, конечно, поляки. Что, впрочем, противоречило его
собственному определению Польши как вполне живого "нашего Иу-
ды". (42) "Польское государство погибло потому, что было носителем
полонизма, воинствующих католических начал". Приговор истории
необратим, объяснял Юрий Самарин. (43) И потому следует "подре-
зать в западных губерниях и на Украине все корни полонизма и обес-
печить там преобладание русской и православной стихии". (44)

Но это всё националисты, они всегда так думали, что с них возь-
мешь? Где и впрямь видим мы свидетельство резкого перелома и
предзнаменование той "порчи", которую завещал, по словам С.М.
Соловьева, николаевский режим, это в записях либерала и западника
Никитенко. Еще 9 ноября 1843 г. он негодовал: "О рабская Византия!
Ты сообщила нам религию невольников! Проклятье на тебя!" (45) И
снова 21 октября 1845-го: "Нас бичуют, как во времена Бирона; нас
трактуют как бессмысленных скотов. Или наш народ в самом деле
никогда ничего не делал, а всё за него делала власть? Неужели он
всем обязан только тому, что всегда повиновался — этой гнусной спо-
собности рабов? Ужас, ужас, ужас!" (46)

Но вот против этой рабской традиции восстали с оружием в руках
поляки, захотели от нее отделиться. И словно подменили Никитенко.
10 апреля 1863 г. он записывает: "Если уж на то пошло, Россия нужнее
для человечества, чем Польша. Одни только народы могут служить че-
ловечеству, которые еще не прожили всего капитала своих нравствен-
ных сил, а Польша уже, кажется, это сделала. У России же есть будущ-
ность". (47) И умиляется 18 апреля массовой демонстрации "патрио-
тических" чувств: "В Москве 17 [апреля] был невыразимый народный
энтузиазм. Народ потребовал, чтобы молебен отслужен был на площа-
ди против окон тех комнат дворца, где родился государь. Народ пал на
колени и молился за Россию и государя с глубоким чувством. Очевид-
цы говорят, что это было зрелище великолепное и трогательное". (48)

И та же поразительная метаморфоза происходит вдруг с отноше-
нием Никитенко к Европе. 3 сентября 1855 года, во время Крым-
ской войны, он ужасался воинственности славянофилов: "Лет пять
назад москвичи провозгласили, что Европа гниёт, что она уже сгни-
ла... А вот теперь Европа доказывает нашему невежеству, нашей
апатии, нашему высокомерному презрению её цивилизации, как
она сгнила. О горе нам!" (49) А восемь лет спустя он уже и сам не-
прочь показать Европе кузькину мать. А как иначе? Ведь "Европа
хочет отнять у России право развития, цивилизации, право великой
державы - и Россия должна уступить?" (50) Нет уж, "всё показыва-
ет, что государь решился на войну. Пора, пора..." (51) И всё это из-
за Польши!

21 мая 1863 года: "Встретился с Тютчевым. — Война или мир? -
Война без всякого сомнения. Встретил также А.М. Малеина, ныне
управляющего делами в Министерстве иностранных дел. — Война
или мир? — Война без всякого сомнения". (52) И вообще "нет худа
без добра, — это уже 11 июня. — Печальные наши обстоятельства по-
служили высказаться великой нашей национальной мысли, что союз
народа с государем несокрушимо крепок". (53) Ну чем, скажите, от-
личается всё это от аналогичных переживаний хоть того же Шевыре-
ва или Тютчева в канун Крымской войны?

Но не один, конечно, Никитенко оказался жертвой "порчи". В ад-
рес императора посыпались бесчисленные послания в поддержку ка-
рательной экспедиции против поляков — от дворянских собраний и
городских дум, от университетов, от крестьян и старообрядцев, от ли-
бералов и консерваторов, от московского митрополита Филарета,
благословившего от лица православной церкви то, что для Герцена
было убиением целого народа.

Повсеместно заказывались молебны о торжестве русского ору-
жия. Сотни студентов Московского и Харьковского университетов
подписали верноподданические послания. Короче, обнаружилось на
поверку, что николаевской Официальной Народности удалось-таки
стереть в умах россиян разницу между благородным патриотизмом
Декабристов и "государственным патриотизмом" их палачей. Деся-
тилетиями сеяла она в этих умах ядовитые семена национального
самообожания. И страшна оказалась жатва. Как признавался сам Гер-
^Цен, "дворянство, либералы, литераторы, ученые и даже ученики по-
ально заражены: в их соки и ткани всосался патриотический сифи-
^Ис • (54) Многим ли, право, отличается это его определение от того,
° я называю "патриотической" истерией? t

Ошибка Герцена

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

 

КРУШЕНИЕ "КОЛОКОЛА"

Понятно, чем должно было закончиться это неравное противостоя-
ние. Больше двух десятилетий назад, в самом разгаре брежневской
реакции, не остывшей еще от карательной экспедиции в Прагу, умуд-
рился я рассказать эту печальную повесть на страницах "Молодого
коммуниста". (55) Для тех, кто никогда ее не читал, вкратце повторю.

Только вчера еще, казалось, "Колокол" был на вершине могуще-
ства. Достаточно было письма в Лондон, чтоб рушились, как карточ-
ные домики, административные карьеры, трещали губернаторские
кресла. И не одной лишь потерей репутации грозили сановным ганг-
стерам разоблачения Герцена, порою и судом, даже каторгой. Прави-
тельство не могло прийти в себя от изумления, когда отчеты о самых
секретных его заседаниях появлялись в "Колоколе" даже раньше,
чем становились известны царю.

В статье "Императорский кабинет и Муравьев-Амурский", где ра-
зоблачалась гигантская афера на Нерчинских золотых рудниках, к
которой оказались причастны самые высшие правительственные чи-
ны, фигурировали документы столь секретные, что в пересылке их
Герцену подозревали самого генерал-губернатора. И заканчивалась
статья громовым предостережением: "...кабинет его императорского
величества - бездарная и грабящая сволочь!"

"Колокол", — писали друзья из России, — "заменяет для прави-
тельства совесть, которой ему по штату не полагается, и общественное
мнение, которым оно пренебрегает. По твоим статьям поднимаются
уголовные дела, давно преданные забвению, твоим "Колоколом" гро-
зят властям. Что скажет "Колокол"? Как отзовется "Колокол"? Вот
вопросы, которые задают себе все, и этого отзыва страшатся минист-
ры и чиновники всех классов". (56) Нашелся, наконец, на всех рос-
сийских городничих настоящий ревизор. Но...

Но уже через несколько месяцев после выступления Герцена в за-
щиту польской свободы, тираж "Колокола" рухнул. Его влияние, как
писал современник, "вдруг оборвалось и свелось почти к нулю".
"Мы привыкли к опале, — писал Герцен, — мы всегда были в мень-
шинстве, иначе мы и не были бы в Лондоне, но до сих пор нас гнала
власть, а теперь к ней присоединился хор. Союз против нас полицей-
ских с доктринерами, филозападов со славянофилами". (57) И
скорбно резюмировал: "Колокол умер, как Клейнмихель, никем не
оплакан". (58)

Ни в какое сравнение, как выяснилось, не шла вся его ревизор-
ская власть с силою "патриотической" истерии. Как лесной пожар,

хватила она вдруг культурную элиту России, едва под угрозой оказа-
лись нерушимость империи и "союз народа с государем".

“РОССИЯ ГЛУХА"

Нет, не сдался, конечно, старый боец и в роковую для него минуту, ко-
гда остался один против всех и мир его рушился вокруг него. Когда в
глазах вчерашних союзников и почитателей оказался он вдруг русо-
фобом и изменником родины. "Если наш вызов не находит сочувст-
вия, если в эту темную ночь ни один разумный луч не может проник-
нуть и ни одно отрезвляющее слово не может быть слышно за шумом
патриотической оргии, мы остаёмся одни с нашим протестом, но не
оставим его. Повторять будем мы его для того, чтоб было свидетельст-
во, что во время общего опьянения узким патриотизмом были же
люди, которые чувствовали в себе силу отречься от гниющей империи
во имя будущей нарождающейся России, имели силу подвергнуться
обвинению в измене во имя любви к народу русскому". (59)

Это были гордые слова. Только повторять их, увы, не имело смыс-
ла: Россия больше не слышала Герцена. "Нам пора в отставку, — пи-
сал он Огареву, жернов останавливается — мы толчем воду, окружен-
ные смехом... Россия глуха". (60) Став, как он и хотел, "голосом стра-
дающих" в России, он потерял всё. И тогда он вынес себе самый же-
стокий из всех возможных для него приговоров: он приговорил себя
к молчанию. Теперь оставалось ему "лишь скрыться где-нибудь в глу-
ши, скорбя о том, что ошибся целой жизнью". (61)

Сломленный, он и впрямь недолго после этого прожил. И умер в
безвестности, на чужбине, полузабытый друзьями и оклеветанный
врагами. Похороны Герцена, по свидетельству Петра Боборыкина,
"прошли более чем скромно, не вызвали никакой сенсации, никако-
го чествования его памяти. Не помню, чтоб проститься с ним на
квартиру или на кладбище явились крупные представители тогдаш-
него литературного и журналистского мира, чтобы произошло что-
нибудь хоть и на одну десятую напоминающее прощальное торжест-
во с телом Тургенева в Париже перед увозом его в Россию". (62)

ЖЕСТОКАЯ СУДЬБА

1еред нами драма - одна из величайших в мартирологе русского ли-
^еРализма. И касайся она одного Герцена, оставалось бы нам лишь
апоздало поклониться памяти славнейшего из рыцарей российской

свободы, который, как никто в его время, имел право сказать: "Мы

спасли честь имени русского".

⁹-4648

У

 

 

Ошибка Герцена

Патриотизм и национализм в России.1825-1921

 

Он был отвергнут своей страной в минуту, когда она нуждалась в
нём больше всего. А потом кощунственно воскрешен — служить ико-
ной новой сталинской "Официальной Народности". И опять быть
отвергнутым, когда рухнула в свою очередь и она — и началась в 1991
году еще одна Великая реформа. Можно ли представить себе судьбу
более жестокую?

Но ведь разговор наш не только о Герцене, он о судьбах россий-
ской свободы. И в контексте такого разговора уместно, наверное, по-
пытаться вникнуть подробнее в природу его ошибки.

Мы видели, что "государственный патриотизм" вызывал у него
лишь улыбку. О роковом влиянии статуса российской сверхдержав-
ное™ на ментальность российской элиты он не подозревал. И нико-
гда не вчитался в строки Пушкина, обращенные к таким, как он: "Вы
черни бедственный набат, клеветники, враги России". Кто знает, как
сложилась бы его судьба, преодолей он в молодости это свое здоро-
вое отвращение к Официальной Народности? Если б ужаснулся ей, а
не только посмеивался над нею? Уж во всяком случае не оказалась бы
тогда для него "патриотическая" истерия 1863 года громом с ясного
неба.

Конечно, ничего бы в его позиции не переменилось. Выбора меж-
ду молчанием и словом для него, как мы помним, не бьшо. И все-таки
знай он заранее, что читатели его не иммунны к "патриотическому си-
филису", удар этот не сбил бы его с ног, не заставил прийти к трагиче-
скому заключению, что Россия глуха и он ошибся целой жизнью.

Хотя бы потому, что увидел бы он в этом случае Россию не глухой,
а больной - сверхдержавным соблазном. И понял бы, что припадки
"патриотической" истерии не только возможны здесь, но при опре-
деленных условиях и неизбежны. И не обижаться на нее за это надо,
а пытаться помочь ей преодолеть болезнь. Тем более, что нет в ней
ничего специфически русского. Ведь бились же в аналогичных при-
падках коллективного безумия и Англия при Кромвеле, и Франция
при Наполеоне. Я говорю лишь о случаях, которых он не мог не
знать. А мы-то видели их куда больше — и в Германии при Гитлере, и
в Японии при Того, и и в Китае при Мао, и в России при Сталине (и
даже при Ельцине).

ОТКУДА БОЛЕЗНЬ?

На первый взгляд кажется странным ставить в упрек мыслителю XIX
века, что он не угадал природы феномена, который и сегодня еще,
130 лет спустя после его смерти, остается темным. Но речь-то у нас о

еловеке с феноменальной политической интуицией, об одном из
веточей всемирной либеральной мысли. Вот ведь еще за столетие до
Герцена мыслитель такого же, как он, калибра Эдмунд Бёрк угадал
опасность сверхдержавного статуса для своей страны, опасность, ко-
торая и сейчас остается непонятной подавляющему большинству по-
литиков и в России, и в Америке. Вот что говорил Бёрк о Британской
империи в конце XVIII века: "больше любого врага и больше чужих
амбиций ужасает меня наше собственное могущество и наши собст-
венные амбиции".

Конечно, происхождение и природа сверхдержавной болезни
крайне сложны и требуют отдельного разговора. Как рабочую гипо-
тезу, однако, можно, наверное, предложить следующее. Есть народы,
начиная с библейских иудеев, одержимые мессианской идеей из-
бранничества. И кромвелевская. Англия в XVII веке и пуританская
Америка в XVIII были, как известно, уверены, что именно в них воз-
родился "новый Израиль". Третьим Римом — и, конечно, тем же "но-
вым Израилем" - полагала себя в XVI-XVII веках и становящаяся
Московия. Центром всемирной цивилизации посреди бушующего
моря варварства почитал себя средневековый Китай. Но по-настоя-
щему серьезным становится этот первый симптом болезни лишь ко-
гда "избранный" в национальном воображении народ обрастает
вполне земной империей и его мессианская идея оказывается состав-
ной частью новой имперской ментальности.

Еще серьезнее становится дело, однако, когда оба эти симптома
сверхдержавной болезни накладываются на третий - на статус реаль-
ной сверхдержавности, порождающей у страны иллюзию всемогуще-
ства. Того самого всемогущества, что Погодин называл в свое время
"мечтой об универсальной империи", а Проханов сегодня "империей
Света". Теперь для окончательного завершения дела требуется лишь
Sonderweg, мощный националистический миф, способный как бы
сфокусировать, собрать в одно целое и мессианский синдром, и им-
перскую ментальность, и иллюзию сверхдержавного всемогущества.
Именно то, другими словами, что ужаснуло в Англии Бёрка и что при-
вила России в пору ее сверхдержавное™ Официальная Народность.

Именно с момента, когда культурная элита страны усваивает миф
bonderweg, начинается, как мы уже говорили, вырождение патрио-
тизма. И жестокие припадки "патриотической" истерии, жертвой
одного из которых стал Герцен, оказываются в порядке вещей. Экс-
траординарная опасность этого вырождения в том, что в момент оче-
редного припадка страна, страдающая сверхдержавной болезнью,

Ошибка Герцена

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

 

способна не только топтать соседей и унижать друзей, но и противо-
поставить себя человечеству. А это, как свидетельствует история
неминуемо кончается национальной катастрофой. Крымская капиту-
ляция была лишь первой из таких катастроф, ожидавших захворав-
шую Россию.

Вот этой самой глубокой и трагической причины своей ошибки
так и не заметил до конца дней своих Герцен. В результате болезнь ос-
талась необъясненной. И страну вдруг начало беспощадно швырять
из одной крайности в другую. На протяжении полутора столетий пе-
режила она три тяжелейших исторических провала. Ибо вслед за
1856-м пришел 1917-й. Аза ним 1991-й.

Если и был кто-нибудь в России в 1860-е, способный диагности-
ровать её болезнь, так это Герцен. Почему он этого не сделал? Оста-
ется лишь предположить, что глубочайшая депрессия, охватившая
его после крушения дела его жизни, помешала Александру Иванови-
чу ответить на роковые вопросы, перед которыми оказалась тогда
Россия. Вот они.

Почему именно в 1860-е, как раз в момент когда так катастрофи-
чески окончилась эра её сверхдержавное™, забилась вдруг страна в
первом своём припадке "патриотической" истерии?

Излечим ли "патриотический сифилис", оставленный ей в на-
следство её Земным богом?

Если да, то при каких условиях?

Невозможно закончить разговор об ошибке Герцена, не попытав-
шись ответить на эти вопросы. И поэтому нам придётся вернуться на
минуту к теме фантомного наполеоновского комплекса, кратко за-
тронутой во Введении.

В ОЖИДАНИИ НОВОГО НАПОЛЕОНА

Читатель помнит, надеюсь, что захворала "патриотической" болезнью
Россия после того, как волею исторических судеб оказалась военной
хозяйкой континента, наследницей свергнутой в 1815 г. со сверхдер-
жавного Олимпа наполеоновской Франции. До кончины Александра
Павловича, однако, покуда еще числила себя Россия официально в со-
ставе Европы, болезнь эта практически никак себя не проявляла. Во
всяком случае декабристская элита страны была от неё свободна со-
вершенно. И империя вовсе не была для декабристов священной коро-
вой (Сергей Трубецкой, как мы еще увидим, предлагал даже в своём
конституционном проекте заменить её Российской Федерацией), и
независимость Польши казалась им делом вполне естественным.

Все это резко изменилось с разгромом декабризма и воцарением

Николая, когда Россия — в разгар антипетровской революции —

оль же официально объявила, что она - "не Европа", неожиданно

казавшись таким образом военной хозяйкой чужого континента.

Причем, континента, уязвимого для "красной" революции, которая

представлении николаевских идеологов была воплощением
обыкновенной анархии. Отсюда соблазн, с особой яркостью про-
явившийся в ново-византийской утопии Тютчева, подчинить себе
Европу, похитить её, если угодно, раз и навсегда восстановив в ней
под российским скипетром "великий принцип власти". На практике
Европа казалась николаевским геополитикам потенциальной добы-
чей. Отсюда и обожествление империи, и полубезумная уверенность,
что Европа "сгнила", т.е. к сопротивлению неспособна.

И продолжалась вся эта фантасмагория целое поколение, покуда
Крымская война не сбросила со сверхдержавного Олимпа и Россию,
оказавшись для Николая тем же, чем Ватерлоо для Наполеона. Офи-
циальная народность, благословившая крепостное право, сошла со
сцены. Но идея превосходства самодержавия над всеми другими фор-
мами правления и постулат "Россия не Европа" остались. Их живым
воплощением стало теперь мощное (в духовном, а порою и в полити-
ческом смысле) славянофильство. И поражения от рук Европы оно
не забыло. В глазах "патриотических" историков не забыто оно, как
мы видели, и по сию пору.

Куда более важно, однако, что после Крымской войны, ставшей
своего рода русским Ватерлоо, сверхдержавный соблазн естественно
вступил в России в фазу фантомного наполеоновского комплекса,
т.е. самоубийственной тоски по утраченной сверхдержавности. От-
ныне элита страны (во всяком случае её националистическое крыло)
жила идеей реванша. И покорённой Польше отводилась в этом деле
особая роль. Ведь, как слышали мы еще от Александра Павловича,
предназначена она была "служить авангардом во всех наших будущих
войнах в Европе".

Вот же почему попытка поляков добиться независимости не-
ожиданно уравнялась в сознании Никитенко (и всего "испорчен-
ного" Официальной Народностью поколения) со "стремлением
Европы отнять у нас цивилизацию" (которую он, кстати, совсем
^еЩе недавно отрицал) и даже "право великой державы". В этом,
надо полагать, и была действительная причина истерии, внезапно
поразившей в разгар польского восстания "испорченное" поколе-
ние России.

Ошибка Герцена

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

 

На самом деле знаменовало это нечто куда более страшное: нача-
ло конца империи Романовых. Вспомните умилившую Никитенко
картину того, как народ в патриотическом порыве молился на коле-
нях перед окнами царского дворца за здравие государя. В мучитель-
ной тоске nq утраченному первенству России в мире "испорченное"
поколение (и в первую очередь его националистическое крыло) раз-
будило массы, им же оставленные "во власти тьмы", совершенно не
отдавая себе отчета в экстраординарной опасности этого шага. Ко-
нечно, 17 апреля 1863 года молились эти массы за победу над поля-
ками. Но несколько десятилетий спустя, когда даже последнему ду-
раку станет очевидно, что Романовы бессильны вернуть России это
первенство, они отвернутся от разбудившей их ярость "испорчен-
ной" элиты. И с той же страстью, с какой вчера молились за истреб-
ление Польши, примутся за истребление самой этой "элиты.

Так или иначе, с постниколаевской Россией происходило, похо-
же, то же самое, что с постнаполеоновской Францией: она жила в
ожидании нового Наполеона. И раньше или позже она должна будет
отдать ему Кремль.

ИСТОРИЧЕСКИЙ ЭКСПЕРИМЕНТ

Но для этого наверху нужна была свежая кровь. Нужна была, как с
ужасом убедится поколение спустя имперский истеблишмент, то-
тальная смена элиты. Для того, чтобы довершить николаевскую
идеологическую революцию, совершенно освободив страну от каких
бы то ни было европейских традиций, понадобится новый истеблиш-
мент, пришедший из "мужицкого царства". И связавший своё буду-
щее с ниспровержением "буржуазной" Европы, с превращением её в
одну большую Польшу.

Понадобится также для этого новый тип императора — без при-
знаков чести и совести - способный железной рукой мобилизовать
все ресурсы страны для сверхдержавного реванша, так скомбиниро-
вав полицейский и идеологический террор, чтобы судьба декабри-
стов постигла миллионы несогласных или сомневающихся, или про-
сто ненадежных. И тут приходим мы к заключению совершенно уди-
вительному. Ибо что, спрашивается, могло привести в России к вла-
сти такого императора? Что, кроме гигантской революции, способ-
ной смести с лица земли старую, непригодную для этой задачи "ис-
порченную" элиту, заменив её новой, специально для неё созданной?

Разумеется, на первых порах оседлают революцию традиционные
интернационалистские "бесы", посвятившие этой перемене элит

жизнь. Они снова разбудят массы, на этот раз великой мечтой о все-
мирной пролетарской революции и уничтожении эксплуатации че-
ловека человеком. А потом пробьёт, конечно, и их час. Мавр сделает
свое дело и не будет больше в нём надобности новому "мужицкому"
императору. И придётся бесам освободить путь наверх его людям.

Конечно, лишь десятилетия спустя после революции, после разгро-
ма всех оппозиций и Гитлера, настанет, наконец, черёд новому импера-
тору развернуться в нового Наполеона, всерьёз занявшись похищением
Европы и погодинскими планами "универсальной империи".

Нечего и говорить, что привести могла эта попытка российского
Наполеона лишь к тому же, чем закончилась аналогичная попытка
французского, т.е. к тотальному поражению, тотчас и обнаруживше-
му её полную бессмысленность. С той, впрочем, разницей, что в рос-
сийском случае затянулась она на много десятилетий, заведя страну в
старый николаевский тупик, выйти из которого без очередного исто-
рического потрясения оказалось невозможно.

В известном смысле нацистская революция 1933 года проливает
совершенно неожиданный свет на то, что произошло в XX веке в
России. В самом деле ведь точно так же, как и Россию, терзал Герма-
нию после капитуляции в 1918-м (немецкого аналога Крымского по-
зора) фантомный наполеоновский комплекс. И поднялась она про-
тив Европы именно во имя его— без всяких грёз о всемирной проле-
тарской революции или об уничтожении эксплуатации. Конечно,
свои идеологические декорации (обязательные в век массовой поли-
тики) вроде расовой теории или исконного права арийцев на мировое
господство, были и тут. Однако настоящих своих целей нацисты
никогда не скрывали, они воевали во имя утоления сверхдержавного
соблазна. Именно так нацизм, похоже, обнажил истинный смысл
великих революций XX века.