Отрицание в слове и действии

В течение нескольких лет детское эго может из­бавляться от нежелательных фактов, отрицая их и со­храняя при этом ненарушенной способность к проверке реальности. Ребенок полностью использует эту возмож­ность, не замыкаясь при этом в сфере идей и фантазии, поскольку он не только мыслит, но и действует. Он ис­пользует самые разные внешние объекты, драматизи-

' Напомню читателю, что отношение механизма отрицания к психическому заболеванию и к формированию характера обсуж­далось разными авторами. Хелен Дойч (Н. Deutsch, 1933) показыва­ет значение этого процесса в генезисе хронической гипомании. Бер­трам Левин (В. D. Lewin, 1932) описывает, как этот же самый механизм используется вновь сформированным наслаждающимся эго (pleasure ego) пациента с гипоманией. Анни Ангель (A. Angel, 1934) отмечает связь между отрицанием и оптимизмом.

Эго и механизмы зашиты

руя свое обращение реальной ситуации. Отрицание ре­альности, без сомнения, также является одним из мно­гих мотивов, лежащих в основе детской игры в целом и исполнения роли в частности.

Я вспоминаю маленькую книжечку стихов англий­ского писателя, в которой великолепно описано сосуще­ствование фантазии и факта в жизни маленького ребен­ка. Это книга «Когда мы были маленькими» А. А. Милна. В детской ее трехлетнего героя есть четыре стула. Когда он сидит на первом из них, он — путеше­ственник, плывущий ночью по Амазонке. На втором он — лев, пугающий рычанием свою няню. На третьем он — капитан, ведущий свой корабль через море. Но на четвертом, на высоком детском стульчике, он пыта­ется притвориться самим собой, то есть маленьким маль­чиком. Нетрудно увидеть замысел автора: элементы, из которых создается приятный мир фантазии, готовыми идут ребенку в руки, но его задача и его достижение заключаются в том, чтобы признать и усвоить факты реальности.

Интересна готовность взрослых использовать тот же самый механизм в своем взаимодействии с детьми. Боль­шая часть удовольствия, которое они доставляют ребен­ку, основана на таком же отрицании реальности. Сплошь и рядом даже маленькому ребенку говорят о том, «какой он большой мальчик», и вопреки очевидным фактам ут­верждают, что он так же силен, «как папа», так же умен, «как мама», храбр, «как солдат», или крепок, как его «старший брат». Более естественным является использо­вание взрослыми такого обращения фактов, когда они хотят успокоить ребенка. Взрослые уверяют его, когда он ушибся, что «теперь уже лучше», или что еда, кото­рую он ненавидит, «совсем не плохая», или, когда он огорчен чьим-то уходом, мы говорим ему, что он или она «скоро придет». Некоторые дети усваивают эти утешаю­щие формулы и используют стереотипные фразы для опи­сания того, что болезненно для них. Например, малень­кая девочка двух лет имеет привычку, когда бы ее мать ни вышла из комнаты, сообщать об этом факте механи­ческим бормотанием: «Мама скоро придет». Другой ребе­нок привык возвещать жалобным голосом всякий раз,

Примеры избегания неудовольствия и опасности

когда он должен был принять невкусное лекарство, «лю­бит его, любит его» — часть фразы, при помощи которой няня пыталась заставить его поверить, что капли вкус­ные.

Многие подарки, приносимые ребенку взрослыми гостями, способствуют той же иллюзии. Маленькая су­мочка или крошечный зонтик должны помочь малень­кой девочке изобразить «взрослую леди»; тросточка, раз­личное игрушечное оружие позволяют маленькому мальчику подражать мужчине. Даже куклы, помимо того, что они используются во всяких других играх, создают иллюзию материнства, а железные дороги, машинки и кубики не только служат для выполнения различных желаний и обеспечивают возможность сублимации, но и создают в умах детей приятную фантазию о том, что они могут контролировать мир. Здесь мы переходим от соб­ственно процессов защиты и избегания к процессам обус­ловливания детской игры — предмету, который исчер­пывающе обсуждался с различных точек зрения академической психологией.

Все это дает новое основание для разрешения мно­голетнего конфликта между различными методами вос­питания детей (Фребель против Монтессори). Реальная проблема заключается в том, в какой мере задачей вос­питания должно быть поощрение детей даже младшего возраста к тому, чтобы они направили все свои усилия на ассимиляцию реальности, и в какой мере допустимо поощрять их отгораживаться от реальности и создавать мир фантазии.

Позволяя детям уходить в фантазии, при помощи которых они преобразуют болезненную реальность в ее противоположность, взрослые делают это при определен­ных строгих условиях. Предполагается, что дети будут удерживать действие своей фантазии в строго определен­ных границах. Ребенок, который только что был конем или слоном, расхаживал на четвереньках и ржал или трубил, должен быть готов по первому зову занять свое место за столом и быть спокойным и послушным. Укро­титель львов должен быть готов подчиниться своей няне, а путешественник или пират должен послушно идти в постель, когда самые интересные вещи в мире взрослых

Эго и механизмы зашиты

только начинаются. Снисходительное отношение взрос­лого к механизму отрицания у ребенка исчезает в тот момент, когда ребенок перестает осуществлять переход от фантазии к реальности с готовностью, без всякой за­держки или заминки, или когда он пытается подчинить свое реальное поведение фантазиям, — точнее говоря, в тот момент, когда фантазия ребенка перестает быть иг­рой и становится автоматизмом или навязчивостью.

Одна маленькая девочка, которую я имела возмож­ность наблюдать, не могла примириться с фактом разли­чия между полами. У нее были старший и младший бра­тья, и сравнение себя с ними было для нее постоянным источником острого неудовольствия, побуждавшего девоч­ку как-то защититься от него или «проработать» его. В то же самое время эксгибиционизм играл существенную роль в развитии ее инстинктивной жизни, и ее зависть к пени­су и желание иметь его приобрели форму желания иметь что-то, что она могла бы показывать, как и ее братья. Из того, что происходит в таких случаях с другими детьми, мы знаем, что существуют различные способы, при помо­щи которых она могла бы удовлетворить это желание. На­пример, желание показывать что-нибудь могло быть пере­несено с гениталий на ее остальное прелестное тело. Или она могла развить у себя интерес к красивой одежде и стать «хвастливой». Или она могла заняться физическими упражнениями и гимнастикой для замещения акробати­ки гениталий ее братьев. Она же выбрала кратчайший путь. Она отвергла тот факт, что у нее нет пениса, и тем самым избавила себя от необходимости находить замещение; с этого времени она стала страдать навязчивым стремлением де­монстрировать несуществующий орган. В физической сфе­ре эта навязчивость выражалась в том, что она поднимала юбку и демонстрировала себя. Смыслом этого было: «По­смотрите, какая у меня есть отличная штука!» В повсед­невной жизни она при каждой возможности звала других, чтобы они пришли и посмотрели на что-то, чего там вооб­ще не было¹: «Иди посмотри, сколько яиц снесли куры!»,

'Ср. с введенным С. Радо (S. Rado, 1933) понятием «жела­ния пениса» у маленькой девочки, которое он описывает как гал­люцинаторное воспроизводство виденного ею мужского члена.

Примеры избегания неудовольствия и опасности

«Послушайте, вон машина с дядей!» На самом деле не было ни яиц, ни машины, которую все нетерпеливо жда­ли. Вначале ее родные встречали эти шутки смехом и ап­лодисментами, но внезапное и повторяющееся разочарова­ние в конце концов стало приводить ее братьев и сестер к потокам слез. Можно сказать, что ее поведение в это время находилось на грани между игрой и навязчивостью.

Еще более'явно этот же самый процесс виден у семилетнего укротителя львов из предыдущей главы. Как показал анализ, его фантазии представляют собой не компенсацию остатков неудовольствия и тревоги, а по­пытку целиком овладеть, острым страхом кастрации. У него сформировалась привычка отрицания, вплоть до того, что он больше не мог удерживаться на уровне сво­его желания трансформировать объекты тревоги в дру­жественные существа, которые бы защищали его или повиновались ему. Он удвоил свои усилия; тенденция преуменьшать все, что пугает его, возросла. Все, что возбуждало тревогу, становилось для него объектом ос­меяния, а поскольку все вокруг него было источником тревоги, весь мир приобрел черты абсурдности. Его ре­акцией на постоянное давление страха кастрации было не менее постоянное высмеивание. Вначале это произ­водило шутливое впечатление, но навязчивый характер этого проявлялся в том, что мальчик был свободен от тревоги лишь тогда, когда шутил, а когда он пытался подойти к внешнему миру более серьезно, то расплачи­вался за это приступами тревоги.

Как правило, мы не видим ничего ненормального в маленьком мальчике, который хочет быть взрослым мужчиной и играет «в папу», позаимствовав для этого отцовскую шляпу и тросточку. Во всяком случае, это очень знакомая фигура. Мне рассказали, что это было излюбленной игрой одного из моих маленьких пациен­тов, который, когда я познакомилась с ним, впадал в исключительно плохое настроение, когда он видел нео­бычно высокого или сильного мужчину. У него была привычка надевать отцовскую шляпу и разгуливать в ней. Пока никто не мешал ему, он был спокоен и счаст­лив. Точно так же во время летних каникул он, изобра­жая взрослого, расхаживал с набитым рюкзаком на спи-

Эго и механизмы зашиты

не. Разница между ним и маленьким мальчиком, кото­рый играет во взрослого, заключается в том, что мой маленький пациент играл всерьез, и, когда его застав­ляли снять шляпу — во время еды или при укладыва­нии в постель,— он реагировал на это тревогой и пло­хим настроением.

Получив шапку, похожую на «настоящую», ма­ленький мальчик воспроизвел поведение, обычно связан­ное со шляпой его отца. Он повсюду таскал ее с собой, конвульсивно теребя ее в руках, если ее не разрешалось надеть. Естественно, он постоянно обнаруживал, что хо­рошо бы использовать руки для других целей. Однаж­ды, когда он тревожно озирался вокруг, не зная, куда деть шапку, он обратил внимание на передний карман своих брюк. Он немедленно засунул туда шапку, осво­бодил руки и, к своему огромному облегчению, понял, что теперь ему не нужно больше расставаться со своим сокровищем. Шапка очутилась в том месте, которому она всегда принадлежала по своему символическому значению: она оказалась в непосредственной близости от его гениталий.

В приведенном описании я несколько раз, за не­имением лучшего слова, описывала поведение этих де­тей как навязчивое. Для поверхностного наблюдателя оно действительно очень похоже на симптомы невроза навязчивости. Если, однако, мы пристальнее рассмот­рим действия детей, то увидим, что они не являются навязчивыми в точном смысле этого слова. Их структу­ра отлична от того, что характерно для невротических симптомов в целом. Верно, что, как и в случае формиро­вания невротических симптомов, приводящий к навяз­чивым действиям процесс начинается с некоторой объек­тивной фрустрации или разочарования, но возникающий при этом конфликт не интернализуется: он сохраняет свою связь с внешним миром. Защитная мера, к кото­рой прибегает эго, направлена не против инстинктив­ной жизни, а непосредственно на внешний мир, причи­нивший фрустрацию. Так же как при невротическом конфликте восприятие запретных инстинктивных сти­мулов отвергается при помощи вытеснения, детское эго прибегает к отрицанию, чтобы не осознавать определен-

Примеры избегания неудовольствия и опасности

ные болезненные впечатления, поступающие извне. При неврозе навязчивости вытеснение обеспечивается с по­мощью формирования реакции, содержащей обращение вытесненного инстинктивного импульса (симпатия вме­сто жестокости, застенчивость вместо эксгибиционизма). Аналогично и в детских ситуациях, описанных мною, отрицание реальности дополняется и подтверждается, когда в своих фантазиях, словах или действиях ребенок обращает реальные факты. Поддержание навязчивого формирования реакций требует постоянного расхода энергии, который мы называем антикатексисом. Подоб­ная затрата необходима и для того, чтобы эго ребенка могло поддерживать и драматизировать его приятные фантазии. Мужественность братьев маленькой девочки, чей случай я описывала, постоянно выставлялась перед ней напоказ; с не меньшей регулярностью она отвечала утверждением: «Мне тоже есть что показать».

Зависть маленького мальчика в случае с шапкой постоянно возбуждалась мужчинами, которых он видел вокруг себя, и он упорно представал перед ними со шля­пой, шапкой или рюкзаком, которые считал надежным доказательством собственной мужественности. Любое внешнее вмешательство в такого рода поведение дает такой же результат, как и помеха протеканию действи­тельно навязчивой деятельности. Нарушается тщатель­но сохранявшееся равновесие между отвергавшейся тен­денцией и защитной силой; внешний стимул, который отрицался, или инстинктивный стимул, который был вытеснен, стремится проложить себе путь в сознание и вызывает в эго чувства тревоги и неудовольствия.

Способ защиты посредством отрицания в слове и действии подвержен таким же ограничениям во време­ни, как и те, что я обсуждала в предыдущей главе в связи с отрицанием в фантазии¹. Он может быть исполь­зован, лишь пока он способен сосуществовать со способ­ностью к проверке реальности, не нарушая ее. Органи­зация зрелого эго становится объединенной на основе

' «Деперсонализация» в детской игре, которую я не буду здесь детально анализировать, находится между «отрицанием в слове и действии» и «отрицанием в фантазии».

Эго и механизмы зашиты

синтеза; способ отрицания отбрасывается и использует­ся вновь лишь в том случае, когда отношение к реально­сти серьезно нарушено и функция проверки реальности приторможена. Например, в психотических иллюзиях кусок дерева может представлять объекты любви, к ко­торым пациент стремится или которые он утратил, так же как дети используют подобные вещи для того, чтобы защитить себя¹. Единственным возможным исключени­ем в неврозе является «талисман» навязчивых невроти­ков, но я не собираюсь углубляться в дискуссию относи­тельно того, представляет ли собой этот предмет, столь драгоценный для пациентов, защиту от внутренних зап­ретных импульсов или внешних враждебных сил, или же в нем сочетаются оба типа защиты.

Способ отрицания в слове и действии подвержен и второму ограничению, не относящемуся к отрицанию в фантазии. В своих фантазиях ребенок всемогущ. До тех пор пока он никому их не сообщает, никто не может в них вмешаться. Однако драматизация фантазий в слове и действии требует подмостков во внешнем мире. Та­ким образом, использование ребенком этого механизма внешне ограничено тем, в какой мере окружающие со­глашаются с его драматизацией, так же как внутренне оно ограничено мерой совместимости с функцией про­верки реальности. Например, в случае мальчика с шап­кой успешность его защитных усилий целиком зависит от разрешения надевать ее дома, в школе и в детском саду. Однако люди вообще судят о нормальности или ненормальности таких защитных механизмов не по их внутренней структуре, а по степени их заметности. Пока навязчивость маленького мальчика имела форму хож­дения в шапке, у него был «симптом». Его считали стран­ным ребенком, и всегда оставалась опасность, что у него отберут вещь, которая защищала его от тревоги. В сле­дующий период жизни его стремление к защите стано­вится менее заметным. Он откладывает рюкзак и голов­ной убор и ограничивается тем, что носит в кармане карандаш. С этого времени он считается нормальным.

Ср. с понятием скотомизации у Р. Лафорга (R. Laforgue,

1928).

Примеры избегания неудовольствия и опасности

Он адаптировал свой механизм к своему окружению, или, по крайней мере, он скрыл его и не позволяет ему вступать в конфликт с требованиями других людей. Но это не значит, что произошли какие-либо изменения во внутренней тревожной ситуации. В успешности отрица­ния у себя страха кастрации он не менее навязчивым образом зависит от наличия при нем карандаша, и если он потеряет его или не- будет иметь при себе, то будет страдать от приступов тревоги и неудовольствия в точ­ности так же, как и раньше.

Судьба тревоги иногда определяется терпимостью других людей по отношению к таким защитным ме­рам. Тревога может на этом остановиться и остаться ограниченной исходным «симптомом», или, если по­пытка защиты оказалась неудачной, она может разви­ваться дальше, приводя к внутреннему конфликту, к тому, что защитная борьба оборачивается против ин­стинктивной жизни, а тем самым к развитию настоя­щего невроза. Но было бы опасно пытаться предотвратить детский невроз, соглашаясь с отрицанием реальности ре­бенком. При чрезмерном использовании оно представ­ляет собой механизм, который провоцирует в эго иска­жения, эксцентричность и идиосинкразии, от которых трудно избавиться после окончания периода примитив­ного отрицания.

ограничение эго

Наше сравнение механизмов отрицания и вытес­нения, формирования фантазии и формирования реак­ции обнаружило параллелизм в способах, используемых эго для избегания неудовольствия, исходящего от вне­шних и внутренних источников. Такой же параллелизм мы обнаруживаем, исследуя другие, более простые за­щитные механизмы. Способ отрицания, на котором ос­нована фантазия об обращении реальных фактов в их противоположность, используется в ситуациях, в кото­рых невозможно избежать неприятного внешнего воз­действия. Когда ребенок становится старше, его боль­шая свобода физического перемещения и возросшая психическая активность позволяют его эго избегать та­ких стимулов, и ему уже не нужно выполнять столь

Эго и механизмы зашиты

сложную психическую операцию, как отрицание. Вме­сто того чтобы воспринимать болезненное впечатление, а затем аннулировать его, лишая его катексиса, эго мо­жет вообще отказаться от встречи с опасной внешней ситуацией. Ид может пуститься в бегство и тем самым в прямом смысле слова «избежать» возможности неудо­вольствия. Механизм избегания настолько примитивен и естествен и, кроме того, настолько нераздельно связан с нормальным развитием эго, что нелегко в целях теоре­тического обсуждения отделить его от обычного контек­ста и рассмотреть изолированно.

Когда я анализировала маленького мальчика, обо­значенного в предыдущей главе как «мальчик с шап­кой», я могла наблюдать, как его избегание неудоволь­ствия развивается по этим линиям. Однажды, когда он был у меня дома, он нашел маленький альбом для рисо­вания, который ему очень понравился. Он принялся с энтузиазмом заполнять страницы цветным карандашом, и ему понравилось, когда я стала делать то же самое. Однако вдруг он посмотрел на то, что я делаю, остано­вился и явно огорчился. В следующий момент он поло­жил карандаш, пододвинул альбом (до того ревниво ох­раняемый) ко мне, встал и сказал: «Делай сама; я лучше посмотрю». Очевидно, когда он посмотрел на мой рису­нок, он поразил его как более красивый, более искус­ный или в чем-то еще превосходящий его собственный;

это сравнение потрясло его. Он немедленно решил, что больше не будет со мной соревноваться, поскольку ре­зультаты этого неприятны, и отказался от деятельнос­ти, которая секундой раньше доставляла ему удоволь­ствие. Он принял роль зрителя, который ничего не делает и которому поэтому не нужно сравнивать свои успехи с чьими-то чужими. Накладывая на себя это ограниче­ние, ребенок избегает повторения неприятного впечат­ления.

Этот случай был не единичным. Игра со мной, ко­торую он не смог выиграть, переводная картинка, кото­рая была не так хороша, как моя, — короче говоря, все, что он не мог сделать так же хорошо, как эго, оказыва­лось достаточным для такой же резкой смены настрое­ния. Ребенок переставал получать удовольствие от того,

Примеры избегания неудовольствия и опасности

что он делал, переставал это делать и, по-видимому, ав­томатически утрачивал к этому интерес.

При этом его поглощали занятия, в которых он чувствовал свое превосходство надо мной, и он готов был заниматься ими бесконечно. Было естественно, что, когда он первый раз потел в школу, он вел себя там в точно­сти так же, как и, со мной. Он отказывался присоеди­няться к другим детям в игре или занятиях, в которых не чувствовал себя уверенно. Он ходил от одного ребен­ка к другому и «смотрел». Его способ овладевать неудо­вольствием, обращая его во что-то приятное, изменил­ся. Он ограничил функционирование своего эго и в ущерб своему развитию уходил от любой внешней ситуации, которая могла привести к возникновению того тигра неудовольствия, которого он больше всего боялся. Лишь когда мальчик оказывался среди более младших детей, он отказывался от этих ограничений и принимал актив­ное участие в их занятиях.

В детских садах и школах, устроенных на совре­менный лад, когда классному обучению уделяется мень­ше внимания, чем самостоятельно выбранной индиви­дуальной работе, дети, похожие на моего маленького мальчика с шапкой, совсем не редки. Учителя говорят, что появилась новая группа детей, промежуточная между теми, кто умен, заинтересован и прилежен, с одной стороны, и теми, кто интеллектуально пассивен и кого трудно заинтересовать и вовлечь в работу, с другой. Этот ювый тип на первый взгляд не может быть отнесен ни с одной из привычных категорий неуспевающих учеников. Хотя такие дети явно умны, хорошо развиты и популярны среди школьных товарищей, их невозможно заставить принять участие в систематических играх или уроках. Несмотря на то что используемый в школе метод Основан на тщательном избегании критики и порица­ния, дети ведут себя так, словно их запугивают. Малейшee сравнение их достижений с достижениями других детей лишает работу в их глазах всякой ценности. Если им не удается выполнить задачу или конструктивную игру, они отказываются повторить попытку. В результате они остаются пассивными и отказываются занимать любое место или участвовать в любом занятии, ограни-

Эго и механизмы защиты

чиваясь наблюдением за работой других. Их безделье имеет вторичный антисоциальный эффект, потому что, скучая, они начинают ссориться с детьми, поглощенны­ми работой или игрой.

Контраст между хорошими способностями и ма­лой продуктивностью этих детей заставляет думать, что они невротически заторможены и что нарушение, от которого они страдают, основано на процессах и содер-жаниях, знакомых-нам из анализа истинных торможе­ний. В обоих случаях картина свидетельствует об оди­наковом отношении к прошлому. В обоих случаях симптом связан не со своим реальным объектом, но с чем-то, что в настоящем замещает какой-то доминиро­вавший в прошлом интерес. Например, когда ребенок заторможен в счете или мышлении, или взрослый — в речи, или музыкант — в игре, реальная деятельность, которой они избегают, — это не мыслительная работа с понятиями или числами, не произнесение слов, не каса­ние струн смычком или клавиш пианино пальцами. Сами по себе эти виды деятельности для эго безвредны, но они оказались связанными с прошлой сексуальной ак­тивностью, которую человек отринул; теперь же они представляют ее, и, став таким образом «сексуализиро-ванными», они являются объектом защитных операций эго. Точно так же у детей, защищающихся от неудо­вольствия, которое они испытывают при сравнении их достижений с достижениями других, чувство, о кото­ром идет речь, является замещающим. Размер больших достижений другого человека означает (или, по край­ней мере, означает это у моих пациентов) размер гени­талий, больших, чем их собственные, и дети завидуют этому. Кроме того, когда их поощряют соревноваться со сверстниками, это напоминает о безнадежном соперни­честве, имевшем место на эдиповой фазе развития, или приводит к неприятному осознанию различий между полами.

В одном отношении, однако, два вида нарушений различаются. С одной стороны, дети, которые настаива­ют на том, чтобы играть роль зрителей, вновь обретают свои способности к работе, если изменяются условия, в которых они должны работать. С другой стороны, ис-

Примеры избегания неудовольствия и опасности

тинные торможения не меняются, и перемены во внеш­ней среде их практически не затрагивают. Маленькая девочка, относящаяся к первой группе, по внешним причинам вынуждена была некоторое время не ходить в школу, где она привыкла «смотреть». Ее учили дома, и она под видом игры овладела знаниями, которые оста­вались для нее закрытой книгой, пока она находилась с другими детьми. Я знаю похожий случай полного пово­рота у другой маленькой девочки семи лет. Она верну­лась в школу, успев перед этим позаниматься с частным репетитором. Во время этих домашних уроков ее пове­дение было нормальным и не обнаруживалось ни ма­лейших признаков торможения, но она не могла дос­тичь столь же хороших результатов в школе, где преподавание велось по тем же направлениям. Таким образом, эти две девочки могли учиться лишь при усло­вии, что их достижения не будут сравниваться с дости­жениями других детей, точно так же, как мальчик, ко­торого я анализировала, мог играть только с младшими, но не со старшими детьми. Внешне эти дети ведут себя так, словно действия, о которых идет речь, подвержены как внутреннему, так и внешнему торможению. В дей­ствительности, однако, задержка осуществляется авто­матически и происходит тогда, когда в результате конк­ретной деятельности возникает неприятное ощущение. Психическая ситуация этих детей похожа на ту, кото­рая, как показано в исследованиях женственности, ха­рактерна для маленьких девочек на определенном поворотном этапе их развития (S. Freud, 1933). Независимо, от какого бы то ни было страха наказания или угрызений совести маленькая девочка в определенный период своей жизни занимается клиторической мастурбацией, ограничивая тем самым свои мужские стремления. Ее самолюбие унижено, когда она сравнивает себя с маль­чиками, которые лучше вооружены для мастурбации, и она не хочет, чтобы ей снисхождением постоянно напо­минали о ее ущербности.

Было бы неверно полагать, что такие ограничения накладываются на эго только с целью избежать неудо­вольствия, вытекающего из осознания своей неполно­ценности по сравнению с другими, то есть из разочаро-

Эго и механизмы защиты

вания и обескураженности. В анализе десятилетнего мальчика я наблюдала такое ограничение деятельности как переходный симптом, имевший целью избежать непосредственной объективной тревоги. Но у этого ре­бенка была противоположная причина для тревоги. На определенной стадии своего анализа он стал блестящим футболистом. Его доблесть была признана большими мальчиками в его школе, и к его огромному удоволь­ствию, они позволили ему присоединиться к ним в их играх, хотя он был намного младше их. Вскоре он рас­сказал следующий сон. Он играл в футбол, и большой мальчик ударил по мячу с такой силой, что мой паци­ент вынужден был перепрыгнуть через него, чтобы не быть сбитым. Он проснулся с чувством тревоги. Интер­претация сна показала, что гордость от того, что его приняли в игру большие мальчики, быстро обернулась тревогой. Он боялся, что они позавидуют его игре и ста­нут агрессивными по отношению к нему. Ситуация, ко­торую он сам создал, играя так хорошо, и которая вна­чале была источником удовольствия, стала источником тревоги. Та же самая тема вскоре вновь появилась в фантазии, когда он собирался ложиться спать. Ему по­казалось, что он видит, как другие мальчики пытаются отбить ему ноги большим футбольным мячом. Мяч с силой летел в него, и он поджимал ноги, чтобы уберечь их. Мы уже обнаружили в анализе этого мальчика, что ноги имеют для него особое значение. Кружным путем ольфакторных ощущений и представлений о негибкос­ти и хромоте ноги стали представлять пенис. Сон и фан­тазия сдержали его страсть к игре. Его игра ухудши­лась, и вскоре восхищение им исчезло. Смыслом этого отступления было: «Вам уже не нужно отбивать мне ноги, потому что я теперь не так хорошо играю».

Но процесс не окончился ограничением эго в од­ном направлении. Когда мальчик перестал играть, он внезапно развил другую сторону своих способностей — всегда имевшуюся у него склонность к литературе и написанию сочинений. Он начал читать мне стихи, не­которые из которых сочинил сам, принес мне короткие рассказы, написанные, когда ему было всего семь лет, и строил честолюбивые планы литературной карьеры.

Примеры избегания неудовольствия и опасности

Футболист превратился в писателя. Во время одного из аналитических сеансов он построил график, чтобы про­иллюстрировать свое отношение к различным мужским профессиям и хобби. В середине была большая жирная точка, обозначавшая литературу, в кружке вокруг нее находились различные науки, а практические профес­сии были обозначены более удаленными точками. В од­ном из верхних углов страницы, близко к краю, стояла маленькая точка. Она обозначала спорт, который совсем недавно занимал в его мыслях такое важное место. Ма­ленькая точка была способом выразить то исключитель­ное презрение, которое он теперь питал к спортивным играм. Было поучительно видеть, как за несколько дней при помощи процесса, напоминающего рационализацию, его осознанная оценка различных видов деятельности изменилась под влиянием тревоги. Литературные дос­тижения мальчика в это время были поистине удиви­тельными. Когда он перестал отличаться в играх, в фун­кционировании его это образовался разрыв, который был заполнен сверхизобилием продукции в другом направ­лении. Как и можно было ожидать, анализ показал, что в основе тревоги, связанной с мыслью о том, что стар­шие мальчики могут отомстить ему, лежала реактива-ция его соперничества с отцом.

Маленькая девочка десяти лет отправилась на свой первый бал, полная радостных предчувствий. Она наде­ла новое платье и туфли, о которых долго мечтала, и с первого взгляда влюбилась в самого красивого и элеган­тного мальчика на балу. Случилось так, что, хотя он был ей совершенно незнаком, его звали так же, как и ее. Вокруг этого факта она соткала фантазию о том, что между ними есть тайная связь. Она делала ему авансы, но не встретила поддержки. В действительности, когда они танцевали вместе, он смеялся над ее неуклюжес­тью. Разочарование было одновременно и ударом, и уни­жением. С этого времени она стала избегать балов, утра­тила интерес к одежде и не хотела учиться танцевать. Некоторое время она получала удовольствие, глядя на то, как танцуют другие дети, не присоединяясь к ним и отказываясь от всех приглашений. Постепенно она ста­ла относиться к этой стороне своей жизни с презрени-

Эго и механизмы зашиты

ем. Но, как и маленький футболист, она компенсирова­ла себе такое ограничение своего эго. Отказавшись от женских интересов, она стала выделяться интеллекту­ально и этим кружным путем в конце концов завоевала признание многих мальчиков своего возраста. Позже в анализе выяснилось, что отпор, полученный ею от маль­чика, которого звали так же, как и ее, означал для нее повторение травматического переживания раннего дет­ства. Элементом ситуации, от которого убегало ее эго, как и в тех случаях, что я описывала раньше, была не тревога и не чувство вины, а интенсивное неудоволь­ствие, вызванное неуспешным соревнованием.

Рассмотрим теперь различие между торможением и ограничением эго. Человек, страдающий от невроти­ческого торможения, защищает себя от перехода в дей­ствие некоторого запретного инстинктивного импульса, то есть от высвобождения неудовольствия через некото­рую внутреннюю опасность. Даже когда, как при фоби­ях, тревога и защита кажутся связанными с внешним миром, он на самом деле боится своих собственных внут­ренних процессов. Он избегает ходить по улицам, чтобы не подвергаться некогда осаждавшим его соблазнам. Он избегает вызывающего у него тревогу животного, чтобы защитить себя не от самого животного, а от тех агрес­сивных тенденций внутри себя, которые эта встреча может возбудить, и от их последствий. При этом в огра­ничении эго неприятные внешние впечатления в насто­ящем отвергаются, потому что они могут оживить сход­ные впечатления, бывшие в прошлом. Возвращаясь к нашему сравнению между механизмами вытеснения и отрицания, мы можем сказать, что различие между тор­можением и ограничением эго заключается в следую­щем: в первом случае эго защищается от своих собствен­ных внутренних процессов, во втором — от внешних стимулов.

Из этого фундаментального различия следуют и другие различия между этими двумя психическими си­туациями. За каждой невротически заторможенной ак­тивностью лежит инстинктивное желание. Упрямство, с которым каждый отдельный импульс ид стремится достичь своей цели, превращает простой процесс тормо-

Примеры избегания неудовольствия и опасности

жения в фиксированный невротический симптом, кото­рый представляет собой постоянный конфликт между желанием ид и защитой, воздвигнутой эго. Пациент ра­страчивает в этой борьбе свою энергию; его импульсы ид с небольшими изменениями присоединяются к же­ланию считать, говорить публично, играть на скрипке или чем-нибудь еще, тогда как эго в это время с не мень­шим упорством препятствует или, по крайней мере, ис­кажает выполнение его желания.

Когда ограничение эго осуществляется вследствие объективной тревоги или неудовольствия, такой фик­сации на прерываемой деятельности не происходит. Здесь подчеркивается не сама деятельность, а неудо­вольствие или удовольствие, которое она вызывает. В погоне за удовольствием и в усилиях избежать неудо­вольствия эго использует все свои способности. Ид пре­кращает те виды деятельности, которые высвобождают неудовольствие и тревогу, и не хочет больше занимать­ся ими. Забрасывается вся область интересов, и, если опыт эго был неудачным, оно направляет всю свою энер­гию на достижение чего-либо прямо противоположного. Примером этому может служить маленький футболист, обратившийся к литературе, и маленькая танцовщица, чье разочарование привело к тому, что она стала отлич­ницей. Конечно, в этих случаях эго не создало новых способностей; оно просто использовало те, которыми /же обладало.

Как метод избегания неудовольствия, ограничение)го, подобно различным формам отрицания, не относит-;я исключительно к психологии неврозов, а представля-'т собой нормальную стадию в развитии эго. Когда эго долодо и пластично, его уход от одной области деятель-[ости иногда компенсируется превосходством в другой, [а которой оно концентрируется. Но когда оно стало ри-идным или уже приобрело интолерантность к неудоволь-твию, став таким образом навязчиво фиксированным на пособе избегания, такой уход карается нарушенным раз-итием. Сдавая одну позицию за другой, оно становится дносторонним, утрачивает слишком много интересов и южет добиться лишь небольших достижений.

Эго и механизмы зашиты

В теории воспитания важность решимости детско­го эго избежать неудовольствия оценена недостаточно, и это привело к провалу ряда воспитательных экспери­ментов в недавнем прошлом. Современный метод зак­лючается в том, чтобы давать растущему эго ребенка большую свободу действий и особенно позволять ему свободно выбирать виды деятельности и интересы. Идея состоит в том, что таким образом эго лучше разовьется и сможет быть достигнута сублимация в различных фор­мах. Но дети в подростковом возрасте могут придавать большее значение избеганию тревоги и неудовольствия, чем прямому или косвенному удовлетворению инстинк­та. Во многих случаях при отсутствии внешнего руко­водства выбор ими занятия определяется не их конкрет­ными талантами и способностями к сублимации, а надеждой обезопасить себя как можно быстрее от трево­ги и неудовольствия. К удивлению воспитателя, резуль­татом свободы выбора в таких случаях оказывается не расцвет личности, а обеднение эго.

Такие защитные меры против объективного не­удовольствия и опасности, как те три, которые я ис­пользовала в этой главе в качестве иллюстрации, пред­ставляют собой со стороны детского эго профилактику невроза — профилактику, которую оно предпринимает на свой собственный страх и риск. Для того чтобы из­бежать страдания, оно препятствует развитию тревоги и деформирует само себя. Кроме того, защитные меры, которые оно усваивает, — будь то бегство от физичес­кой доблести к интеллектуальным достижениям, или упорная решимость женщины быть на равной ноге с мужчинами, или ограничение деятельности общением только с более слабыми — в дальнейшей жизни подвер­жены всем видам нападений извне. Человек может ока­заться вынужденным изменить свой образ жизни из-за какой-нибудь катастрофы, такой, как утрата объекта любви, болезнь, бедность или война, и тогда эго опять столкнется с исходной ситуацией тревоги. Утрата при­вычной защиты от тревоги может, подобно фрустрации какого-то привычного удовлетворения инстинкта, стать непосредственной причиной невроза.

Примеры двух типов зашиты

Дети еще в такой степени зависимы от других людей, что такие возможности формирования невроза могут быть созданы или устранены в зависимости от действий взрослых. Ребенок, который ничему не учится в школе со свободным методом преподавания и проводит время просто наблюдая или рисуя, при строгом режиме становится «заторможенным». Жесткое настаивание дру­гих людей на какой-либо неприятной деятельности мо­жет заставить его зафиксироваться на ней, но тот факт, что он не может избежать неудовольствия, заставляет его искать новые способы овладения этим чувством. Однако даже полностью развернутое торможение или симптом могут быть изменены, если обеспечена внешняя защита. Мать, чья тревога возбуждена и чье самолюбие унижено при виде дефекта своего ребенка, будет защищать и ох­ранять его от неприятных внешних ситуаций. Но это означает, что ее отношение к симптому ребенка в точно­сти такое же, как у больного фобией к своим приступам тревоги: искусственно ограничивая свободу действий ребенка, она позволяет ему убежать и избежать страда­ния. Совместные усилия матери и ребенка по обеспече­нию безопасности ребенка от тревоги и неудовольствия, по всей видимости, приведут к исчезновению симпто­мов, столь характерных для детских неврозов. В таких случаях невозможно объективно оценить тяжесть симп­томатики ребенка до тех пор, пока он не будет лишен своей защиты.

Примеры двух типов защиты