Дополнительные мотивы защиты от инстинкта.

К уже упомянутым трем сильным мотивам защиты от инстинкта (тревога суперэго, объективная тревога, тре­вога вследствие силы инстинктов) следует добавить те, которые возникают в последующей жизни из потребно­сти эго в синтезе. Взрослое эго требует определенной

'См. также «Торможение, симптомы и тревожность» (S. Freud, 1926), где нас предупреждают об опасности переоценки роли супе-^; рэго в вытеснении и подчеркивают важность количественных фак­торов, таких, как чрезмерная степень стимуляции.

Эго и механизмы зашиты

гармонии между своими импульсами, вследствие чего возникает ряд конфликтов, исчерпывающе описанных Александером (F. Alexander, 1934). Это конфликты между противоположными тенденциями, такими, как гомосексу­альность и гетеросексуальность, пассивность и активность и т. д. Какой из двух противоположных импульсов будет отвергнут, а какой принят или какой компромисс будет достигнут между ними в каждом индивидуальном случае, определяется тем количеством энергии, которое несет каж­дый из них.

Первые два из рассмотренных нами мотивов за­щиты (тревога суперэго и объективная тревога) имеют, кроме того, общий источник. Если инстинкт может дос­тичь удовлетворения, несмотря на противодействие су­перэго или внешнего мира, результатом будет, конечно же, первичное удовольствие, но также и вторичное не­удовольствие, как следствие либо чувства вины, исходя­щего из бессознательного, либо наказаний, налагаемых внешним миром. Таким образом, когда удовлетворение инстинкта отвергается на основании одного или другого из этих двух мотивов, воздвигается защита в соответствии с принципом реальности. Ее основная цель — избежать этого вторичного неудовольствия.

Мотивы защиты от аффектов. Точно те же причи­ны, которые лежат в основе защиты эго от инстинктов, лежат и в основе его защиты от аффектов. Когда эго стремится защититься от инстинктивных импульсов на основании одного из указанных мною мотивов, оно обя­зано также отвергнуть аффекты, связанные с инстинк­тивными процессами. Природа этих аффектов несуще­ственна: они могут быть приятными, болезненными или опасными для эго. Это неважно, поскольку эго не по­зволено испытать их такими, каковы они в действи­тельности. Если аффект связан с запретным инстинк­тивным процессом, его судьба решена заранее. Одного того, что он с ним связан, достаточно, чтобы насторо­жить эго против него.

Таким образом, основания защиты от аффекта ле­жат попросту в конфликте между эго и инстинктом. Имеется, однако, другая, более примитивная связь между эго и аффектами, не имеющая аналога в отношении эго

Теория защитных механизмов

к инстинктам. Удовлетворение инстинкта исходно все­гда является чем-то приятным. Но аффект может быть исходно либо приятным, либо болезненным, в зависимо­сти от своей природы. Если эго не имеет ничего против конкретного инстинктивного процесса и не отвергает аффекта на этом основании, его установка по отношению к инстинктивному процессу будет полностью определять­ся принципом удовольствия: эго будет приветствовать приятные аффекты и защищаться от болезненных. И даже когда, вытесняя инстинкт, эго побуждается трево­гой и чувством вины к защите от аффекта, мы все еще можем видеть следы отбора в соответствии с принципом удовольствия. Эго все еще в большей степени готово от­ринуть аффекты, связанные с запретными сексуальны­ми импульсами, если эти аффекты неприятны, напри­мер: горе, вожделение, печаль. Наряду с этим эго может дольше сопротивляться запрету в случае позитивных аффектов просто потому, что они приятны, или может короткое время выносить их, когда они внезапно врыва­ются в сознание.

Эта простая защита от исходно болезненных аф­фектов соответствует защите против исходно болезнен­ных стимулов, навязываемых эго внешним миром. Мы увидим позже, что способы, используемые детьми в та­ких примитивных формах защиты, подчиняющихся принципу удовольствия, сами более примитивны по своей природе.

Подтверждение наших выводов в аналитической практике. Факты, которые приходится тщательно соби­рать и связывать между собой в теоретическом изложе­нии, к счастью, без большого труда могут быть проде­монстрированы при анализе наших пациентов. Когда при помощи анализа мы обращаем защитный процесс, мы обнаруживаем различные факторы, вызвавшие его к жизни. Мы можем оценить количество энергии, затра­ченное на вытеснение, по силе того сопротивления, с которым мы встречаемся, пытаясь извлечь вытесненное. Точно так же мы можем сделать заключение о мотиве, лежащем в основе защиты пациента от инстинктивного импульса, на основании строения его психики, когда

Эго и механизмы зашиты

мы вновь вводим этот импульс в сознание. Если мы сни­маем невротическую защиту, установленную по настоя­нию суперэго, у анализируемого возникает чувство вины, то есть он испытывает тревогу суперэго. Если же защи­та была установлена под давлением со стороны внешне­го мира, он чувствует объективную тревогу. Если, анали­зируя ребенка, мы оживляем отвергнутые им болезненные аффекты, он испытывает то же самое сильное неудоволь­ствие, которое заставило его эго прибегнуть к защитным мерам. Наконец, если мы вмешиваемся в защитный процесс, мотивированный страхом пациента перед си­лой его инстинктов. Происходит именно то, чего стре­милось избежать его эго: производные ид, до сего време­ни подавленные, прокладывают себе путь на территорию эго, где встречают лишь незначительное сопротивле­ние.

Соображения относительно психоаналитической терапии. Этот обзор защитных процессов дает нам ясное представление о возможных направлениях аналитичес­кой терапии. В анализе происходит обращение защит­ных процессов, отвергнутым инстинктивным импуль­сам или аффектам прокладывается путь обратно в сознание, и эго и суперэго предоставляется возможность поладить с ними на лучшей основе. Прогноз разреше­ния психических конфликтов наиболее благоприятен, когда мотивом защиты от инстинкта была тревога супе­рэго. Здесь конфликт является чисто эндопсихическим, и согласие между разными инстанциями может быть достигнуто, особенно если суперэго стало более доступ­ным рассудку с помощью анализа идентификаций, на которых оно основано, и присвоенной им агрессивнос­ти. Когда, таким образом, снижается страх эго перед суперэго, ему больше нет необходимости прибегать к защите, в результате которой наступают патологичес­кие последствия.

Но даже и в тех случаях, когда защита в детском неврозе мотивирована объективной тревогой, аналити­ческая терапия имеет хорошие шансы на успех. Про­стейший метод, который согласуется с принципами ана­лиза, заключается для аналитика в том, чтобы, после

Теория защитных механизмов

того как он изменил защитные процессы в психике ребенка, попытаться повлиять на реальность, то есть на тех, кто занимается воспитанием ребенка, с тем, чтобы понизить объективную тревогу, в результате чего эго принимает менее суровую установку по отношению к инстинктам и не должно более предпринимать столь больших усилий для их отвержения. В других случаях анализ показывает, что различные тревоги, которые при­вели к возникновению защиты, связаны с давно ми­нувшей ситуацией. Эго признает, что больше нет ника­кой необходимости бояться ее. Или же обнаруживается, что источник кажущейся объективной тревоги лежит в преувеличенных, незрелых и искаженных представле­ниях о реальности, основанных на первобытных ситуа­циях, некогда актуальных, но более не существующих. Анализ демаскирует эту «объективную тревогу» и по­казывает, что она представляет собой продукт фанта­зии, против которого не стоит осуществлять защитные операции.

Когда эго предприняло защитные меры против аффекта, чтобы избежать неудовольствия, то для их сня­тия, если мы хотим достичь стойкого результата, нужно еще что-то помимо анализа. Ребенок должен научиться выдерживать все большее и большее количество неудо­вольствия, не прибегая к защитным механизмам. Сле­дует учесть, однако, что с теоретической точки зрения задача преподнести ему этот урок стоит не перед анали­зом, а "перед воспитанием.

Единственное патологическое состояние, плохо поддающееся анализу, — это защита, основанная на стра­хе пациента перед силой собственных инстинктов. В подобных случаях существует опасность того, что мы разрушим защиту эго, не будучи в состоянии немедлен-. но прийти к нему на помощь. В ходе анализа мы всегда успокаиваем пациента, который боится допустить в со­знании импульсы своего ид, говоря ему, что, будучи осоз­нанными, они менее опасны и легче поддаются контро­лю, чем когда они бессознательны. Единственная ситуация, в которой эти обещания могут оказаться лож­ными, — это та, в которой защита осуществлена пото­му, что пациент боится силы своих инстинктов. В слу-

Эго и механизмы зашиты

чаях наиболее суровой борьбы эго с целью предохранить себя от того, чтобы быть затопленным ид, как, напри­мер, при периодических обострениях психоза, наиболее существенны количественные отношения. Единственное, в чем нуждается эго в таком конфликте, — это подкреп­ление. В той мере, в какой анализ может укрепить эго, вводя в сознание бессознательное содержание ид, он и здесь имеет терапевтический эффект. Но в той мере, в какой введение в сознание бессознательных действий эго нарушает его защитные процессы и делает их неэффек­тивными, результатом анализа оказывается ослабление эго и усиление патологического процесса.

Примеры избегания объективного неудовольствия и объективной опасности (предварительные стадии защиты)

Отрицание В ФАНТАЗИИ

Все способы защиты, открытые анализом, служат единственной цели — помочь эго в его борьбе с инстин­ктивной жизнью. Они мотивированы тремя основными типами тревоги, которой подвержено эго,— инстинктив­ной тревогой, объективной тревогой и тревогой созна­ния. Кроме того, простой борьбы конфликтующих им­пульсов уже достаточно для того, чтобы запустить защитные механизмы.

Психоаналитическое исследование проблем защи­ты развивалось следующим образом: начавшись с конф­ликтов между ид и образованиями эго (как это показано в истерии, неврозах навязчивости и т. д.), оно перешло затем к борьбе между эго и суперэго (в меланхолии), после чего обратилось к изучению конфликтов между эго и внешним миром (например, в детской фобии жи­вотных, обсуждающейся в «Торможении, симптоме и страхе»). Во всех этих конфликтах эго индивида стре­мится отвергнуть часть своего собственного ид. Таким образом, инстанция, воздвигающая защиту, и вторгаю­щаяся сила, которая отвергается, всегда остаются теми

Примеры избегания неудовольствия и опасности

же самыми; изменяются лишь мотивы, побуждающие эго предпринимать защитные меры. В конечном счете все эти меры направлены на то, чтобы обеспечить безо­пасность эго и уберечь его от переживания неудоволь­ствия.

Однако эго защищается не только от неудоволь­ствия, исходящего изнутри. В том же самом раннем пе­риоде, когда эго знакомится с опасными внутренними инстинктивными стимулами, оно также переживает не­удовольствие, источник, которого находится во внешнем мире. Эго находится в тесном контакте с этим миром, дающим ему объекты любви и те впечатления, которые фиксирует его восприятие и ассимилирует его интел­лект. Чем больше значимость внешнего мира как источ­ника удовольствия и интереса, тем выше и возможность пережить исходящее от него неудовольствие. Эго малень­кого ребенка все еще живет в соответствии с принципом удовольствия; оно еще не скоро научится выносить не­удовольствие. В это время индивид еще слишком слаб для того, чтобы активно противостоять внешнему миру, защищаться от него при помощи физической силы или изменять его в соответствии со своей собственной волей;

как правило, ребенок еще слишком слаб физически для того, чтобы убежать, а его понимание еще так ограниче­но, что не может увидеть неизбежное в свете разума и подчиниться ему. В этот период незрелости и зависимо­сти эго помимо того, что оно предпринимает усилия по овладению инстинктивными стимулами, стремится все­ми способами защитить себя от объективного неудоволь­ствия и грозящих ему опасностей.

Поскольку теория психоанализа основана на изу­чении неврозов, естественно, что аналитические наблю­дения были сначала сосредоточены на внутренней борь­бе между инстинктами и эго, следствием которой являются невротические симптомы. Усилия детского эго избежать неудовольствия, непосредственно сопротивля­ясь внешним впечатлениям, принадлежат к области нор­мальной психологии. Их последствия могут быть важ­ными для формирования эго и характера, но они не патогенны. Когда эта конкретная функция упоминается в клинических аналитических работах, она никогда не

Эго и механизмы зашиты

рассматривается как основной предмет исследования, а, скорее, как побочный продукт наблюдения.

Вернемся к фобии животных Маленького Ганса. Это клинический пример одновременных защитных процес­сов, направленных соответственно вовнутрь и наружу. Мы говорили, что в основе невроза маленького мальчика лежат импульсы, связанные с эдиповым комплексом'. Он любит свою мать и из ревности принимает агрессив­ную установку по отношению к отцу, которая вторично вступает в конфликт с его нежной привязанностью к нему. Эти инстинктивные импульсы возбуждают его страх кастрации, который он переживает как объектив­ную тревогу, и тогда запускаются различные защитные механизмы против инстинктов. Его невроз использует методы замещения (отца на вызывающее страх живот­ное) и обращения его собственной угрозы своему отцу, то есть превращение ее в тревогу, чтобы не испытывать са­мому угрозы со стороны отца. Наконец искажение ис­тинной картины довершается регрессией на оральный уровень (мысль о том, что его покусают). Эти механизмы прекрасно выполняют свою цель отвержения инстинк­тивных импульсов; запретная любовь к своей матери и опасная агрессивность по отношению к своему отцу ис­чезли из сознания. Его страх кастрации, связанный с отцом, превратился в симптом страха перед лошадьми, но в соответствии с механизмом фобии Маленький Ганс избегает приступов страха при помощи невротического торможения — он отказывается выходить из дома.

В анализе Маленького Ганса эти защитные меха­низмы должны были быть обращены. Его инстинктив­ные импульсы были освобождены от искажений, и его страх был отделен от мысли о лошадях и прослежен до реального объекта — его отца, после чего он был об­сужден, ослаблен, и было показано, что он не имеет объективного основания. После этого нежная привя­занность мальчика к своей матери смогла ожить и от­разиться в сознательном поведении, поскольку теперь, когда страх кастрации исчез, его чувство по отноше­нию к ней больше не было опасным. После того как

' См. описание в «Торможении, симптоме и страхе».

Примеры избегания неудовольствия и опасности

его страх был рассеян, исчезла необходимость регрес­сии, к которой этот страх его привел, и он смог вновь достичь фаллического уровня развития либидо. Невроз ребенка был исцелен.

На этом закончим разговор о превратностях защит­ных процессов, направленных против инстинктов.

Но даже и после того, как аналитическая интер­претация позволила инстинктивной жизни Маленько­го Ганса обрести ее нормальный ход, его психические процессы некоторое время все еще оставались нарушен­ными. Он постоянно сталкивался с двумя объективны­ми фактами, с которыми никак не мог примириться. Его собственное тело (в особенности пенис) было мень­шим, чем у его отца, и отец для него выступал как противник, над которым он не надеялся одержать верх. Таким образом, оставалась объективная причина для зависти и ревности. Кроме того, эти аффекты распрос­транялись также на его мать и маленькую сестру: он завидовал им, потому что, когда мать удовлетворяла физические потребности ребенка, обе они испытывали удовольствие, тогда как он оставался в роли простого наблюдателя. Вряд ли можно ожидать от пятилетнего ребенка уровня осознания и рассудительности, достаточ­ного для того, чтобы избавиться от этих объективных фрустраций, утешив себя обещаниями удовлетворения в некотором отдаленном будущем, или чтобы принять это неудовольствие, как он принял факты своей детской ин­стинктивной жизни после того, как он осознанно при­знал их.

Из детального описания истории Маленького Ган­са, приведенного в «Анализе фобии пятилетнего мальчи­ка» (S. Freud, 1909), мы узнаем, что в действительности финал этих объективных фрустраций был совершенно иным. В конце анализа Ганс связал воедино две мечты:

фантазию о том, чтобы иметь много детей, за которыми бы он ухаживал и купал в ванной, и фантазию о слесаре, который клещами откусывает у Ганса ягодицы и пенис с тем, чтобы дать ему большие и лучшие. Аналитику (ко­торый был отцом Ганса) нетрудно опознать в этих фанта­зиях выполнение двух желаний, которые никогда не были реализованы в действительности. У Ганса теперь есть —

Эго и механизмы зашиты

по крайней мере в воображении — такой же половой член, как у отца, и дети, с которыми он может делать то же, что его мать делает с его маленькой сестрой.

Еще даже до того, как он породил эти фантазии, Маленький Ганс расстался со своей агорафобией, и те­перь, с этим новым психическим достижением, он нако­нец обрел душевное равновесие. Фантазии помогли ему примириться с реальностью, точно так же как невроз помог ему прийти к согласию со своими инстинктивны­ми импульсами. Отметим, что сознательное понимание неизбежного не играло здесь никакой роли. Ганс отри­цал реальность посредством своей фантазии; он транс­формировал ее в соответствии со своими собственными целями и выполнением своих собственных желаний;

тогда, и только тогда, он смог принять ее.

Изучение защитных процессов в ходе анализа Ма­ленького Ганса показывает, что судьба его невроза была определена начиная с того момента, когда он сместил свою агрессивность и тревогу с отца на лошадей. Однако это впечатление обманчиво. Такая замена человеческо­го объекта животным сама по себе не является невроти­ческим процессом; она часто случается в нормальном развитии детей, и ее последствия у разных детей суще­ственно различаются.

Например, семилетний мальчик, которого я ана­лизировала, развлекался следующей фантазией. У него был ручной лев, который всех пугал и никого, кроме него, не любил. Он приходил по его зову и следовал за ним как собачонка, куда бы он ни шел. Мальчик при­сматривал за львом, кормил его и ухаживал за ним, а вечером устраивал ему постель у себя в комнате. Как это обычно бывает с мечтами, повторяющимися изо дня в день, главная фантазия стала основой многочислен­ных приятных эпизодов. Например, была особая мечта, в которой он приходил на маскарад и говорил всем, что лев, которого он привел с собой, — это всего лишь его переодетый друг. Это было неправдой, поскольку «пере­одетый друг» был в действительности его львом. Маль­чик наслаждался, представляя, как бы все перепугались, если бы узнали его секрет. В то же время он чувствовал, что реальных оснований для страха окружающих нет,

Примеры избегания неудовольствия и опасности

поскольку, пока он держал льва под своим контролем, тот был безвредным.

Из анализа маленького мальчика легко можно было увидеть, что лев замещал отца, которого он, подобно Маленькому Гансу, ненавидел и боялся как реального соперника по отношению к своей матери. У обоих детей агрессивность трансформировалась в тревогу и аффект был перенесен с отца на животное. Но последующие способы обращения с этими аффектами были у них раз­личны. Ганс использовал свой страх перед лошадьми как основу невроза, то есть он заставил себя отказаться от своих инстинктивных желаний, интернализовал весь конфликт и в соответствии с механизмом фобии избегал провоцирующих ситуаций. Мой пациент устроил дело более удобным для себя образом. Подобно Гансу в фан­тазии о слесаре, он просто отрицал болезненный факт и в своей фантазии о льве обращал его в его приятную противоположность. Он называл животное, на которое смещен страх, своим другом, и сила льва, вместо того чтобы быть источником страха, теперь находилась в рас­поряжении мальчика. Единственным указанием на то, что в прошлом лев был объектом тревоги, являлась тре­вога других людей, как это описано в воображаемых эпизодах¹.

А вот другая фантазия на тему животных, при­надлежащая десятилетнему пациенту. В определенный период жизни этого мальчика животные играли исклю­чительно важную роль; он проводил часы в мечтах, в которых фигурировали животные, и даже записывал некоторые из воображаемых эпизодов. В своей фанта­зии он имел огромный цирк и тоже был укротителем льва. Самых свирепых животных, которые на воле были смертельными врагами, он обучал жить вместе. Мой маленький пациент укрощал их, то есть он сначала обу-

' Берта Борнштейн описывает фантазии семилетнего маль­чика, в которых сходным образом добрые животные превращались в злых. Каждый вечер ребенок расставлял игрушечных зверей вок­руг своей постели как охраняющих божеств, но воображал, что ночью они действуют заодно с чудовищами, которые хотят напасть на него (В. Bornstein, 1936).

Эго и механизмы зашиуы

чал их не нападать друг на друга, а затем не нападать на людей. Укрощая животных, он никогда не пользо­вался хлыстом, а выходил к ним безоружным.

Все эпизоды, в которых фигурируют животные, концентрируются в следующей истории. Однажды во время представления, в котором они все участвовали, сидевший среди публики разбойник внезапно направил на мальчика пистолет. Все звери немедленно ринулись на его защиту и вырвали разбойника из толпы, не нане­ся вреда никому другому. Дальнейший ход фантазии относился к тому, как звери — из преданности своему хозяину — наказали разбойника. Они держали его в плену, погребали его и с триумфом воздвигали над ним огромную башню из своих собственных тел. Затем они уводили его в свое логово, где он должен был провести три года. Перед тем как в конце концов отпустить его, много слонов, выстроившись в ряд, били его своими хо­ботами, а стоявший последним грозил ему поднятым пальцем (!) и предупреждал его, чтобы он никогда боль­ше так не делал. Разбойник обещал это.

«Он никогда больше так не сделает, пока мои зве­ри со мной.» После описания всего того, что звери сде­лали разбойнику, следовало любопытное завершение этой фантазии, содержащее уверение в том, что, пока он был их пленником, они кормили его очень хорошо, так что он даже не ослаб.

У моего семилетнего пациента фантазия о льве была явным указанием на отработку амбивалентной установ­ки по отношению к отцу. Фантазия о цирке идет в этом отношении значительно дальше. При помощи того же самого процесса обращения внушающий страх реальный отец превращен в защищающих зверей из фантазии, но опасный отцовский объект вновь возникает в образе раз­бойника. В истории со львом было неясно, от кого в действительности замещающий отца лев защищает ре­бенка; обладание львом в основном возвышало мальчи­ка в глазах других людей. Но в фантазии о цирке ясно, что сила отца, воплощенная в диких зверях, служила защитой от самого отца. Подчеркивание того, что рань­ше звери были дикими, означает, что в прошлом они были объектами тревоги. Их сила и ловкость, их хоботы

Примеры избегания неудовольствия и опасности

и поднятый палец очевидно связаны с отцом. Ребенок уделяет этим признакам большое внимание: в своей фан­тазии он изымает их у отца, которому он завидует, и, присвоив их себе, становится лучше его. Таким обра­зом, их роли обращаются. Отец предупрежден, «чтобы он больше так не делал», и вынужден просить проще­ние. Замечательно то, что обещание безопасности для мальчика, которое звери в конце концов вырвали у отца, зависит от того, что мальчик по-прежнему будет ими владеть. В «постскриптуме» относительно питания раз­бойника возобладал другой аспект амбивалентного от­ношения к отцу. Совершенно очевидно, что мечтатель чувствует необходимость успокоить себя относительно того, что, несмотря на все агрессивные действия, за жизнь его отца можно не беспокоиться.

Темы, появляющиеся в мечтах этих двух мальчи­ков, вовсе не являются их исключительной особеннос­тью: они обычны для сказок и других детских историй¹. В связи с этим мне вспоминается история об охотнике и зверях, встречающаяся в фольклоре и сказках. Охот­ник был несправедливо обижен злым королем и изгнан из своего дома в лесу. Когда ему наступило время поки­нуть дом, он с грустью и тоской в сердце шел последний раз по лесу. Он встречал поочередно льва, тигра, панте­ру, медведя и т. д. Каждый раз он целился в зверя из ружья, и каждый раз, к его удивлению, зверь начинал говорить и просил сохранить ему жизнь:

«Охотник, пощади, не убивай, я двух детенышей тебе отдам!»²

Охотник соглашался на выкуп и продолжал свой путь вместе с отданными ему детенышами. В конце кон­цов он собрал огромное количество молодых хищников и, поняв, что у него теперь есть грозное войско, которое

' Здесь вспоминается тема зверей-помощников, встречаю­щаяся в мифах и обсуждающаяся время от времени в психоана­литической литературе, однако под другими углами зрения, не­жели предлагаемый нами. См.: Rank О. The myth of the birth of the hero. N. Y., 1914.

² «Lieber Jager, lass mich leben / Ich will dir zwei Junge geben!»

Эго и механизмы зашиты

будет сражаться за него, направился с ними в столицу и пошел к королевскому замку. Перепуганный король исправил совершенную по отношению к охотнику не­справедливость и, кроме того, движимый страхом, от­дал ему половину королевства и выдал за него замуж свою дочь.

Очевидно, что сказочный охотник воплощает сына, находящегося в конфликте со своим отцом. Борьба между ними разрешается своеобразным, окольным путем. Охот­ник удерживается от того, чтобы отомстить взрослому хищному животному, которое представляет собой пер­вое замещение отца. В качестве вознаграждения он по­лучает детенышей, в которых воплощена сила этих жи­вотных. При помощи этой вновь обретенной силы он побеждает своего отца и принуждает его дать ему жену. Реальная ситуация обращена еще раз: сильный сын стал­кивается со своим отцом, который, испугавшись этой демонстрации силы, подчиняется ему и выполняет все его желания. Приемы, используемые в сказке, совер­шенно те же самые, что и в фантазии моего пациента о цирке.

Помимо историй о животных мы находим в детс­ких сказках другое соответствие фантазиям моего ма­ленького пациента о льве. Во многих книжках для де­тей, — пожалуй, наиболее яркими примерами являются истории из «Маленького лорда Фаунтлероя»¹ и «Малень­кого полковника»² — есть маленький мальчик или де­вочка, которым, в противоположность всем ожидани­ям, удается «приручить» несдержанного взрослого человека, который могуществен или богат и которого все боятся. Только ребенок может тронуть его сердце и завоевать его любовь, хотя всех остальных он ненави­дит. Наконец, старик, которого никто не может контро­лировать и который не может контролировать сам себя, подчиняется влиянию и контролю маленького ребенка и даже начинает делать добро другим людям.

Эти сказки, как и фантазии о животных, достав­ляют удовольствие за счет полного обращения реальной

'Alice Hodgson Burnett. ² Annie Fellows Johnston.

Примеры избегания неудовольствия и опасности

ситуации. Ребенок выступает как человек, который не только владеет сильной отцовской фигурой (лев) и кон­тролирует ее, так что он превосходит всех вокруг; он также и воспитатель, который постепенно преображает зло в добро. Мои читатели вспомнят, что лев в первой фантазии был обучен не нападать на людей и что звери владельца цирка должны были прежде всего научиться контролировать свои агрессивные импульсы, направлен­ные друг на друга и на людей. В этих детских историях страх, связанный с отцом, смещается точно так же, как и в фантазиях с животными. Он выдает себя в страхе других людей, которых ребенок успокаивает, но этот замещающий страх является дополнительным источни­ком удовольствия.

В двух фантазиях Маленького Ганса и в фантазиях о животных других моих пациентов способ, при помощи которого можно избежать объективного неудовольствия и объективной тревоги, очень прост. Эго ребенка отказы­вается осознавать некоторую неприятную реальность. Прежде всего он поворачивается к ней спиной, отрицает ее и в воображении обращает нежелательные факты. Так «злой» отец становится в фантазии защищающим жи­вотным, в то время как беспомощный ребенок становит­ся обладателем могущественных замещений отца. Если трансформация успешна и благодаря фантазии ребенок становится нечувствительным к данной реальности, эго спасено от тревоги и у него нет необходимости прибегать к защитным мерам против инстинктивных импульсов и к формированию невроза.

Этот механизм относится к нормальной фазе в раз­витии детского эго, но когда он возникает в последую­щей жизни, то указывает на развитую стадию психи­ческого заболевания. В некоторых острых спутанных психотических состояниях эго пациента ведет себя по отношению к реальности именно таким образом. Под влиянием шока, такого, как внезапная утрата объекта любви, оно отрицает факты и заменяет невыносимую реальность некоторой приятной иллюзией.

Когда мы сопоставляем детские фантазии с психо-тическими иллюзиями, то начинаем видеть, почему че­ловеческое эго не может более экстенсивно использовать

Эго и механизмы зашиты

этот механизм — одновременно столь простой и столь эффективный — отрицания существования объективных источников тревоги и неудовольствия. Способность эго отрицать реальность совершенно несовместима с другой его функцией, высоко им ценимой, — его способностью опознавать объекты и критически проверять их реаль­ность. В раннем детстве эта несовместимость еще не оказывает возмущающего влияния. У Маленького Ган­са, владельца льва и хозяина цирка, функция проверки реальности была совершенно не нарушена. Конечно же, они не верили действительно в существование своих зве­рей или в свое превосходство над отцами. Интеллекту­ально они были полностью способны отличить фанта­зию от факта. Но в сфере аффекта они аннулировали объективно болезненные факты и осуществили гипер-катексис фантазии, в котором эти факты были измене­ны, так что удовольствие, получаемое от воображения, возобладало над объективным неудовольствием.

Трудно сказать, в какой момент эго утрачивает способность преодолевать значительные количества объективного неудовольствия при помощи фантазии. Мы знаем, что даже во взрослой жизни мечты все еще могут играть свою роль, иногда расширяя границы слишком узкой реальности, а иногда полностью обращая реаль­ную ситуацию. Но во взрослой жизни мечта — всегда игра, род побочного продукта лишь с небольшим либи-дозным катексисом. Она позволяет, самое большее, ов­ладеть некоторой частью дискомфорта или достичь ил­люзорного облегчения от какого-либо незначительного неудовольствия. По-видимому, исходная значимость мечты как способа защиты от объективной тревоги ут­рачивается с окончанием раннего периода детства. Во всяком случае мы полагаем, что способность к проверке реальности объективно подкрепляется, так что она мо­жет закрепиться даже в сфере аффекта; мы знаем так­же, что в дальнейшей жизни потребность эго в синтезе делает возможным сосуществование противоположнос­тей; возможно также, что привязанность зрелого эго к реальности вообще сильнее, чем у детского эго, так что по самой природе вещей фантазия перестает столь высо­ко цениться, как в ранние годы. В любом случае ясно,

Примеры избегания неудовольствия и опасности

что во взрослой жизни удовлетворение инстинктивного импульса через фантазию уже не безвредно. По мере роста катексиса фантазия и реальность становятся не­совместимыми: должно быть либо одно, либо другое. Мы знаем также, что проникновение импульса ид в эго и его удовлетворение там посредством галлюцинации пред­ставляют собой для взрослого психотическое расстрой­ство. Эго, которое пытается уберечься от тревоги, изба­виться от инстинктов и избежать невроза, отрицая реальность, перегружает этот механизм. Если это про­исходит во время латентного периода, то разовьется ка­кая-либо аномальная черта характера, как в случае с двумя мальчиками, истории которых я приводила. Если это происходит во взрослой жизни, отношения эго к ре­альности будут глубоко поколеблены¹.

Мы еще не знаем точно, что происходит во взрос­лом эго, когда оно выбирает иллюзорное удовлетворе­ние и отказывается от функции проверки реальности. Ид освобождает себя от внешнего мира и полностью перестает регистрировать внешние стимулы. В инстин­ктивной жизни такая нечувствительность к внутрен­ним стимулам может быть достигнута единственным путем — посредством вытеснения.