Некоторые общие замечания о языковедении 4 страница

принятая в грамматиках классификация слов, существующая уже с лишком две тысячи лет. Но этот трудный и сложный вопрос не мо­жет найти места в настоящем кратком очерке. Что общепринятая классификация слов не выдерживает строгой критики, читатель мо­жет найти доказательства в XI главе книги Пауля¹. Не имея возмож­ности теперь заняться этим вопросом, мы можем сказать только, что более правильной классификацией была бы такая, по которой все слова делились бы на знаменательные, имя и глагол, и незнамена­тельные, служебные, или частицы разных степеней: первой степени, например наречия, в которых элемент знаменательности еще очень силен, второй, например предлоги, которые гораздо менее знаме­нательны, и так далее до частиц, вроде русской то и греческой частиц, вполне служебных, лишенных всякой знаменательности и самостоятельности. И вот в истории языка мы видим, что одна знаменательная категория обыкновенно получается из д ругой, частицы же получа­ются из осколков систем знаменательных слов; при этом частицы более низких степеней развиваются из частиц более высоких сте­пеней.

165 настоя-

¹ Речь идет о «Принципах истории языка» Г. Пауля (см. стр. щей книги). (Примечание составителя.)

...Желая составить себе хоть приблизительное понятие о том, как возникают слова известных грамматических категорий, мы дол­жны бы прежде всего поставить вопрос, насколько правильна обще-

256

В. А. БОГОРОДИЦКИЙ

НАУКА О ЯЗЫКЕ И ЕЕ ПОЛОЖЕНИЕ В КРУГУ ИСТОРИКО-КУЛЬТУРНЫХ НАУК. ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА ПРИРОДЫ ЯЗЫКА. ВОПРОСЫ ЧИСТОГОПРИКЛАДНОГО ЯЗЫКОВЕДЕНИЯ¹

Наука о языке, или л и н г в и с т и к а, имея значение сама по себе в области человеческого знания, так как без изучения явле­ния речи не может быть полноты миропонимания, представ­ляет особенную важность в ряду филологических наук как само­стоятельная наука, так и по своим обширным приложениям: она знакомит с родством языков и народов, с сравнительно-генетическим методом, получающим все более широкое применение в гуманитар­ных науках, наиболее же строго применяемым именно в языковеде­нии, представляет важность и некоторыми своими прикладными от­делами. Ввиду такой сложности науки о языке возникла пропедев­тическая дисциплина под названием «Общего языковедения» или «Введения в языковедение», выясняющая основные вопросы науки о языке. К ознакомлению с этой дисциплиной мы и приступим, предварительно сделав некоторые общие замечания с целью облег­чить дальнейшее изложение ее.

Прежде всего нужно уяснить п р и р о ду самого языка, а для этого должно оставить взгляд на язык как на сочетание букв, из которых слагается письменность, и иметь в виду живую речь. В этом смысле язык есть средство обмена мыслей (т. е. средство передавать свою мысль другим и воспринимать чужую), наиболее совершенное по сравнению с гораздо менее совершенным — жестами. При этом обмене слова нашей речи являются символами, или знака-м и, для выражения понятий и мыслей. Нетрудно понять, что это — наиболее удобные символы. В самом деле, что всего легче может служить в качестве таковых для передачи того изобилия понятий и представлений, которые проходят в нашем уме? Очевидно, нечто такое, что было бы весьма разнообразно, а вместе с тем, с одной стороны, легко производимо, а с другой —легко улавливаемо или воспринимаемо другими. Невольно изумляешься перед тем, как удачно пришло человечество к тому, чтобы воспользоваться

¹ В. А. Богородицкий, Лекции по общему языковедению, Казань, 1911. Лекция 1.

258

такими легкими для производства и восприятия символами, какие представляет собою звуковая речь; вместе с тем эти символы, сос­тоящие из звукосочетаний произносимых и слышимых, по разно­образию звуковых элементов вполне достаточных для обозначения разнообразных предметов мира, легко переходят в бессознательную деятельность, что также чрезвычайно важно, потому что они в та­ком случае уже не затрудняют хода мысли. Что же касается жестов, то, пока еще человеческий язык был слишком недостаточно развит, они могли играть довольно значительную роль, но с развитием языка значение их ослабело, так как они не могли дать такого раз­нообразия и не были столь удобными символами при передаче мысли, как звуковая речь; поэтому теперь жесты как символы имеют лишь побочное значение, сопровождая и дополняя живую речь.

Уяснивши себе значение слов как наиболее удобных символов или знаков мысли, мы остановимся теперь несколько подробнее на самом процессе живой речи, предполагающем говоря­щего и слушающего. Словесный язык, или разговор, соединяющий говорящего и слушающего, возможен прежде всего при наличности объективного момента, каковой представляют колебательные сос­тояния воздушной среды, вызываемые действием органов произ­ношения говорящих и воспринимаемые слухом участников разго­вора; но при этом необходимо и другое условие, именно: словесный язык может служить посредником между говорящими лишь тогда, когда в их уме с одними и теми же словами ассоциируются или свя­зываются сходные представления. Нужно прибавить, что языковой процесс не один и тот же у говорящего и слушающего: у говорящего речь есть функция мысли, так как у него мысль ищет соответствую­щего словесного выражения из запаса слов и оборотов, хранимых его памятью; у слушающего же, наоборот, мысль есть функция речи или, точнее, слуховых представлений, возбужденных у него слышимою речью; короче: в процессе речи у говорящего мысль как бы ведет за собою слова, у слушающего же, наоборот, под влиянием слов складываются мысли. Но, как мы уже сказали, все это возможно лишь тогда, когда одинаковые слова ассоцииро­ваны в уме говорящего и слушающего с одинаковыми понятиями, и, следовательно, лишь тогда возможна объединяющая или обществен­ная роль языка; это становится прямо осязательным, когда мы попа­даем в среду, говорящую на неизвестном нам языке. Одинаковость языка, объединяя людей к общей деятельности, становится таким образом социологическим фактором первейшей важности.

Однако только что представленное разъяснение процесса раз­говора было бы далеко не полным, если бы мы ограничились взгля­дом на язык как на простой размен слов для выражения мыслей; в действительности сущность этого процесса глубже, так как вся­кий, и даже самый обыкновенный, разговор представляет собою творчество: говорящий выбирает наиболее соответствующие выражения, а слушающий старается не только уловить вернее смысл воспринимаемой речи, но и создать по возможности творче-

. ■ ■ 259

ской силой фантазии образ, соответствующий слышимым словам. Творчество это как у говорящего, так и у слушающего идет не всегда одинаково успешно: при сильном подъеме душевной энер­гии оно совершается наиболее успешно,— тогда у говорящего удач­нее подбираются слова и даже создаются новые, речь становится выразительнее, а у слушающего глубже затрагивается соответст­вующий мир понятий и представлений и рельефнее вырисовываются образы. Даже у детей, когда они приобретают речь, процесс явля­ется не простым усвоением материала, но вместе и творчеством: усваивая слова, дети сами пробуют образовывать по ним другие, хотя бы и с ошибками. Так как, далее, словесное творчество говоря­щего, воплощая в слове новые комбинации идей, всё-таки оставляет многое невысказанным то творчество слушающего должно допол­нять эти пробелы, а это легко ведет к частичному непониманию, тем более, что представления и понятия каждого складываются своим путем и потому не могут быть у разных лиц вполне тождест­венными¹.

В последнем обстоятельстве можно видеть едва ли не основной фактор прогресса языка, так как говорящий, естествен­но, стремится высказываться таким образом, чтобы его полнее и лучше поняли; в то же время нетождество понимания, вызывая столкновение мнений, является лучшим средством для контроля за самою правильностью мысли. Прогресс языки в истории чело­вечества будет нам особенно нагляден, если сравним язык каких-нибудь дикарей, иногда не имеющих даже особых названий для чисел дальше четырех или пяти, с литературным языком народов, достигших высокой ступени развития, причем, повторим, главный фактор этого мощного развития языка заключается в стремлении говорящего к тому, чтобы в уме слушающего как можно полнее отразилась та же мысль; а эта тенденция в свою очередь основывает­ся на природном стремлении к общественности. Можно думать, что и самые начатки языка не вызваны лишь одною нуждою во вза­имной помощи, но лежат в том же природном стремлении людей к общественности.

Далее, прогресс языка тесно связан с прогрессом цивилизации, так как появление у человека новых идей и понятий неизменно со­провождается появлением новых слов и выражений; таким образом, язык является как бы летописью пережитой культурной и социаль­ной истории данного народа. Отсюда становится нам понятною и, любовь каждого народа к своему языку, которым говорили отцы и

деды; каждый человек легче и лучше мыслит и излагает свои мысли при помощи слов того языка, к которому привык с детства. Поэто­му-то угнетение языка народности было бы не только тем неспра­ведливым и жестоким запретом на свободу слова, который столь художественно представлен гр. А. Толстым в его поэме «Иоанн Дамаскин», но сопровождалось бы ущербом и вообще для челове­ческой культуры. Для лучшего уяснения себе этого пункта обратим внимание хотя бы на то обстоятельство, что сходные слова-понятия в разных языках представляют нередко различие не только по сво­ему образованию, но вместе с тем и по оттенку, или нюансу, мысли (так, например, русское слово «причина» и нем. Ursache не покры­ваются вполне одно другим, представляя некоторое различие по своему, так сказать, смысловому тембру), причем это различие способно возбуждать своеобразие в направлении мысли. Таким образом, различие языков заставляет человечество идти к истине как бы разными путями, освещая ее с разных точек зрения, а это служит залогом наиболее полного достижения истины, а не одно­стороннего¹.

Наш язык не только служит для выражения мыслей, он в значи­тельной мере является и орудием мысли. Уже самое суще­ствование слов как некоторых объективных символов содействует переходу наших представлений из низших стадий в высшие, рас­плывчатых и легко теряющихся представлений — в более устой­чивые и фиксированные в слове понятия, а чрез то и самое мышление приобретает определенность и ясность². Но роль языка не ограни­чивается этим; приспособляясь к развивающейся мысли, он служит вместе с тем показателем успехов классифицирующей деятельности ума. Для примера остановимся на роли суффиксов по отношению к нашему языковому мышлению. В нашем уме явления и предметы мира классифицируются в группы, которые закрепляются в языке при помощи суффиксов; так, например, суф. -тель обозначает разного рода деятелей, -пае или -тие — действия, даже такая частная группа, как ягоды, отмечена особым суффиксом -ика или -пика (в разных языках такого рода группировка может представ­лять большие или меньшие отличия). Таким образом, элементы языка воплощают успехи познающей мысли и в свою очередь слу­жат исходною точкою для последующего развития ее ^s; без такого фиксирующего свойства языка в человечестве не могла бы развить­ся ни одна наука.

 

¹ На речь с указанной здесь точки зрения, т. е. как на процесс и творчество, смотрел уже основатель общего языковедения — немецкий ученый первой половины прошлого столетия В. Гумбольдт, говоривший, что язык есть не a (не факт, а деятельность); а та черта словесного языка, что мысль в умей говорящего и слушающего не может быть вполне тождественной дала повод, тому же ученому высказать, что речь представляет сочетание понимания с непо­ниманием (см. «О различии организмов человеческого языка и о влиянии этого различия на умственное развитие человеческого рода». Посмертное сочинение Вильгельма фон Гумбольдта, Спб., 1859, стр. 40, 62).

260

¹ Ср. В. Гумбольдт, указ. соч., стр. 31.

² Ср. там же, стр. 51.

⁸ Дети, учась родному языку, бессознательно усваивают и все эти результа­ты классифицирующей мысли своего, народа, так что изучение языка является для них как бы школой естественной логики ума. Ничего нет удивительного в том, что в настоящее время и наука логики старается сблизиться с наукой о язы­ке. В другом месте я разъясняю влияние, которое должно было оказывать слова на развитие философской мысли (см. мои «Очерки по языковедению и русскому языку», 1910, стр. 327).

261

В заключение общих замечаний о природе и роли языка мы должны заметить, что не все движения нашей психики могут воплощаться в простом слове; некоторые из них требуют для своего во­площения участия искусств, например музыки, живописи, поэзии. Язык с своей стороны дает возможность удовлетворять этим х у-дожественным стремлениям человека, так как содержит в себе, кроме звуков речи, также элементы ритма, музыкальности, созвучий, которые, придавая слову красоту, позволяют ему принимать художественное развитие. Таким образом, уже в самой,{ природе языка содержатся элементы для возникновения и разви­тия поэзии или языка художественного, приспособляющегося к развитию художественной мысли, подобно тому как Язык научный или прозы приспособляется к успехам научной мысли.

Рассматривая природу языка и основные свойства его, мы не коснулись еще его весьма важной черты — изменчивости во времени и пространстве, благодаря которой и получилось в течение веков все языковое многообразие, какое видим теперь на­земном шаре. Главнейшими факторами этой изменчивости языка и связанного с нею диалектического роста языков являются смена генерации и расселение племен, вступающих при этом в новые условия². В настоящее время наука о языке распределяет все языки земного шара на ряд отдельных семейств (например, ариоевропейское, угро-финское, турецко-татарское и целый ряд других в раз­ных частях света), настолько различных, что оказывается невоз­можным обнаружить родство между ними и, следовательно, одно общее их происхождение, хотя со временем, быть может, и удастся открыть родство по крайней мере между некоторыми из них. Каж­дое из этих семейств в свою очередь распадается на языки, наречия и говоры. Так, к ариоевропейскому семейству принадлежат сохра­нившиеся в письменности древние языки — санскритский, древне-греческий, латинский и пр.; из современных языков этого семей­ства назовем, например, романские, германские, славянские и др. Родство между языками, образующими то или другое семейство, языковедение доказывает путем сопоставления их слов и грамматических форм, что и составляет предмет сравнительной грамматики этих языков.

Ознакомившись с природою языка как объекта лингвистических изучений, мы обратимся к самой науке о языке и укажем на глав­ные ее подразделения. Языковедение распадается прежде всего на чистое и прикладное. В область чистого языковедения входит сравнительно-историческое изучение языков того или другого семейства как со стороны грамматического строя, так и лек-сического запаса (т. е. запаса слов). Сложность подобных исследо-

ваний станет для нас понятной, если предварительно представим себе лингвистическое изучение одного отдельного языка. Сюда вхо­дит, помимо лексического состава, изучение его фонетическое (т. е. со стороны звукового состава и звуковых законов) в связи с физиологиею звуков, морфологическое (со стороны знаменательного состава слов) и синтаксическое (со стороны способов сочетания слов в предложения); в последнее время более и более упрочивается еще изучение языка со стороны семасиологической (т. е. в отно­шении развития смысловых оттенков слов)¹; при этом изучение знаменательной стороны слов опирается на психологию. Затем все явления языка, к какой бы из этих категорий они ни относились, должны быть изучаемы не только в современном их состоянии, но также и в историческом развитии, причем исследование не ограни­чивается литературным языком (если таковой существует), но счи­тается и с народными говорами во всем их разнообразии (диалек­тология). На основании такого частного изучения отдельных языков формируется более общее сравнительное изучение языков отдельных ветвей (например, в области ариоевропейского языкового семей­ства — сравнительное изучение славянских языков, языков ро­манской ветви и т. д.) и, наконец, ветвей целого семейства (такова, например, сравнительная грамматика ариоевропейских языков), хотя прибавим, что и изучение отдельного языка не может обойтись без сравнения с его родичами. В каждом языковом семействе, при сравнительно-историческом его "изучении, лингвист старается вос­создать в качестве исходного пункта его праязыковое состояние, т. е. определить грамматический строй и лексический состав в ту эпоху, когда оно еще не разделилось на ветви, а затем уже следит и за дальнейшим диалектическим развитием до настоящего времени, причем он должен воссоздавать и праязыковое состояние отдельных ветвей, которые затем постепенно делятся на более мелкие, пере­шедшие, наконец, в современные языки. Что касается приклад­ного языковедения, то сюда относится главным образом воссоз­дание первобытной культуры отдельных семейств и ее последующего-развития по данным языка, причем лингвистика близко соприка­сается с другими культурно-историческими науками; кроме того, педагогические вопросы о приемах изучения языков как родного, так и иностранных получают надлежащее освещение также в науке о языке, в прикладном ее отделе.

¹ Ср., например, М. В г е а 1, Essai de semantigue, 1904.

¹ См. там же— очерк 20 под заглавием «Психология поэтического творчества %
в соотношении с научным».

² Подробнее о влиянии этих факторов см. в нашем «Кратком очерке диалекто-
логии и истории русского языка» (1910) — начальные страницы.

262

Г. ШУХАРДТ

ИЗВЛЕЧЕНИЯ ИЗ КНИГИ «ИЗБРАННЫЕ СТАТЬИ ПО ЯЗЫКОЗНАНИЮ»¹

О ФОНЕТИЧЕСКИХ ЗАКОНАХ

(ПРОТИВ МЛАДОГРАММАТИКОВ)

Единственный тезис, который может быть признан безусловным и бесспорным достоянием так называемой младограмматической школы,— это тезис о непреложности фонетиче­ских законов. Мы встречаем его также в работах, предна­значенных скорее для учащихся и широкой публики, чем для спе­циалистов, и притом иногда без всякого упоминания о тех энергич­ных возражениях, которые против него выдвигаются. И все же, несмотря на это, я готов был бы уступить пожеланиям известных кругов и отложить на время оружие, если бы обе школы противосто­яли друг другу с четкими формулировками своих взглядов, так что-достаточно было бы всего нескольких слов для изложения собст­венной точки зрения. Однако в данном случае этого нет: одно и то же положение обосновывается совершенно различно, а дискуссия не удерживается по большей части в определенных, строго очерчен­ных рамках и часто растворяется в рассуждениях по специальным вопросам истории индоевропейских языков; многие, очевидно, счи­тают, что можно достигнуть примирения там, где в действительности возможны только «да» или «нет», другие колеблются, иные предпо­читают молчать. Мои неоднократные, но случайные высказывания не ограждают, по-видимому, от опасности их неправильного истолко­вания, и поэтому я хочу, наконец, определенно высказать свое дав­нее резко отрицательное отношение к упомянутому выше принципу младограмматиков. Большая часть того, о чем: я здесь говорю, сказа­на уже до меня и в некоторых отношениях лучше; однако я надеюсь, что, даже кратко изложив свои взгляды и останавливаясь лишь на оставшихся более или менее незатронутыми вопросах, я смогу способствовать дальнейшему изучению этой исключительно важ­ной проблемы.

Характер отмеченного тезиса младограмматиков, что признано и ими самими, исключает возможность применения индуктив-

Изд. иностранной литературы, I960. Перевод А. С. Бобовича.

ной системы доказательств. Попытки" же доказать его правильность с помощью дедуктивной аргументации я считаю неудачными, так как они базируются на явно искусственных положениях: в них не учитываются едва уловимые, но тем не менее существующие различия; переходные формы считаются взаимно ис­ключающими друг друга; то, что найдено эмпирически, объясняется априорным, сложное — простым. Что касается дедуктивного ха­рактера моего дальнейшего изложения, то те немногочисленные примеры, которыми я иногда пользуюсь, служат лишь целям нагляд­ности, и в силу этого возражения со стороны моих оппонентов долж­ны быть направлены не на отдельные факты, а на совокупность моих взглядов в целом.

В предложении: «фонетические законы не знают исключений» — и субъект и предикат вызывают значительные сомнения. Если Вундт видит в нем логический постулат, то объясняется это тем, что термин «фонетические законы» воспринимается им уже в младограмматическом смысле, тогда как в действительности смысл этого предложе­ния примерно таков: «все, что до настоящего времени обозначалось | термином «фонетические законы», это действительно подлинные, не знающие исключений законы, такие же, как законы природы», или, точнее: «фонетические изменения происходят в соответствии с за­конами, не знающими исключений». Однако впоследствии, особенно после появления превосходной, но, к сожалению, не всеми оценен­ной по достоинству работы Тоблера¹, вожди младограмматиков от­казались от этого широко применявшегося вначале отождествле­ния фонетических законов с законами природы. Если некоторые, например Кертинг, и теперь еще продолжают придерживаться ука­занной точки зрения, то это по крайней мере последовательно. -| В силу тех же причин, из-за которых необходимо признать несостоя­тельность тезиса о сходстве фонетических законов с законами при- роды, несостоятельным оказывается и тезис о том, что законы эти не знают исключений. Термин «фонетические законы» нецелесообра­зен и еще в одном отношении. Хотя в соответствии с обычным упот­реблением я и понимаю под ним в настоящей статье законы фонети­ческих изменений, однако с одинаковым и даже с еще большим пра­вом его можно применить и к законам фонетического состава. Так поступил, например, Крушевский, приписывающий этим статическим законам такой же абсолютный характер; что касается его взгля­дов на динамические законы, то они кажутся мне не вполне последо­вательными.

Словом «исключение» выражаются чисто внешние отношения;.1 в нем не содержится никакого указания на действующие факторы. В силу этого вообще, а в нашем случае в особенности, различают— и притом совершенно неосновательно — исключения действительные

¹ Шухардт имеет в виду работу L. Т о b 1 е г, Ober die Anwendung des Begriffes von Gesetzen auf die Sprache, Vierteljahrschr, fur wiss. Philosophie, III, Лейп­циг, 1879. (Примечание редактора книги.)

и мнимые. Если за фонетическими законами признать абсолютный характер, то понятие «исключение» утрачивает свой смысл; то, что именуется обычно исключением, является в действительности результатом взаимодействия одних фонетических законов с другими, результатом смешения диалектов и развития смысловых ассоциаций. Первый из этих трех факторов не нуждается применительно к на­шим целям в каких-либо дополнительных исследованиях, второй будет рассмотрен в своем месте, третий — теперь же. Ему принадле­жит центральное место во всех построениях младограмматиков; в нем видят антагониста фонетических закономерностей и в качестве носителя психологического начала его противопоставляют физио­логическому фактору.

Вопрос о внешних взаимоотношениях обоих факторов и о сравнительной важности того и другого был выдвинут уже Тоблером,
который вместе с тем с исключительной тонкостью показал всю трудность разрешения этой проблемы. Здесь возможно прежде всего под­
чиненное положение одного из названных факторов: один — созидательный, или нормальный, другой — разрушительный, или аномальный. Под последним разумели психологический фактор. Однако
если при этом ссылаются на внешние признаки какой-либо формы,
то возникает вопрос, не следует ли обратиться к тем случаям (Тоб-
лер такого вопроса перед собой не ставит), где в больших группах
однородных явлений обнаруживаются отклонения, возникшие в
результате спорадического воздействия фонетических законов.
В испанском и португальском языках все причастия, первоначально
оканчивавшиеся на -udo, имеют теперь окончание -ido, но разве исключена возможность, что то или иное из них осталось неизменным в силу чисто фонетических причин, например sabudo (известный) благодаря своему и, родственному соседнему b? И разве подобные «механические» причины не могли тормозить этот процесс на
всем его протяжении? К частным рассуждениям этого рода присоединяется также и соображение общего характера: возможно ли вторжение произвола в столь строго обусловленный порядок? Все это при­
водит нас к заключению, что закономерность в равной мере присуща
и психологическому и физиологическому началу речи; иными слова­
ми, оба начала должны быть соотносимы друг с другом. Границы
сфер их воздействия во многих местах пересекаются; преобладание
того или иного начала всякий раз определяется конкретными обстоятельствами. Поэтому для окончательного решения проблемы нужны
дополнительные данные. В связи с этим Тоблер указывает, что «гетерогенные силы никогда не уравновешиваются; больше того, они
вообще нигде не соприкасаются».

Гетерогенность сил едва ли возможно предвидеть заранее; она становится очевидной только в том случае, если действие каждой из этих сил совершенно независимо. Наша воля не в состоянии воспре­пятствовать сколько-нибудь существенным изменениям, происходя­щим в нашем теле; в лучшем случае она способна воспрепятствовать лишь рефлекторным движениям, и это находит свое объяснение в

269

том, что последние являются не чем иным, как волевыми актами/1 превратившимися в конце концов в механические.

Наш случай заключает в себе нечто подобное. Там, где изменение того или иного звука, будь то индивидуальное отклонение или
естественный, или благоприобретенный дефект речи, объясняется |
физиологической причиной,— там, разумеется, обращаться к аналогии незачем; напротив, если мы сталкиваемся с исключениями по
аналогии, то необходимо отказаться от мысли о действии чисто фи-
зиологических причин. Психологическая природа одного из скре-
щивающихся факторов указывает на такую же природу второго.
Нечто подобное имел в виду, по-видимому, уже Курциус, у которого I
мы находим следующее: «Сила, создающая аналогию, должна обла-
дать чертами сходства с той силой, на которую она оказывает воз­
действие».

Таким образом, на наших глазах ликвидируется противоречие между физиологическими и психическими факторами, и поскольку мы правильно понимаем их внутренние взаимоотно­шения, постольку нами уясняются также и внешние. В этом на­правлении сделано уже много. Хотя Остгоф, рассматривая формаль­ное строение языка, весьма резко противопоставляет физиологиче­ские моменты психологическим, все же в своих «Морфологических исследованиях» он отмечает уже соучастие «психических факторов» в процессе фонетических изменений. Противоречия, в которых за­путались при этом Остгоф и Бругман, были вскрыты Мистели¹, но и с его пониманием соотношения физиологических и психологиче­ских факторов в процессе фонетических изменений я также не могу согласиться; оно возникло из стремления сгладить все острые углы, что в особенности проявляется в заключительной части его работы. Колебания младограмматиков переходят и в изложение Вундта, ко­торый, по-видимому, многое от них воспринял. Если вначале наряду с физиологическими условиями фонетических изменений он склонен был признавать также «лежащие еще глубже психологические моти­вы, которые, возможно, даже более древнего происхождения», то в дальнейшем он говорит исключительно о влиянии физиологических факторов. В результате непосредственно за утверждением, что «язык в основном зависит от природных условий в такой же степени, как всякое явление исторического, порядка», он упоминает о некоем «определяемом законами природы характере, присущем различным областям жизни языка отнюдь не в одинаковой степени». Различие в характеристике, которую дает Вундт предмету и методу языко­знания, остается для меня неясным. С удивлением я читаю у Бругмана, что многими из тех, «кто примыкал к Лескину, до появления книги Курциуса», психическая природа звуковых законов признава­лась якобы за аксиому. Он забывает при этом, то обстоятельство, что выдвинутое его соавтором Остгофом предположение о якобы полной

¹ F. M i s t е 1 i, Lautgesetz und Analogie, Zeitschrift fur Volkerpsycholqgie und Sprachwissenschaft, XI—XII, Берлин, 1880.