Некоторые общие замечания о языковедении 6 страница

ного имени вещи. Эти названия в свою очередь также образуют целую иерархию форм; мы располагаем корневыми словами, словами
с имеющим свое самостоятельное значение аффиксом, составными
словами, сочетаниями существительного с прилагательным и т. д.,
представляющими собой исчерпывающий перечень отдельных, даже
незначительных, признаков.

Каким образом и когда новое обозначение, возникшее первоначально наряду со старым, заменило его, можно установить лишь в
отдельных случаях; однако при всех обстоятельствах основная при
чина данной замены — это ощущаемая тем или иным индивидуумом потребность в ней.

Я высказываю, возможно, здесь тo что само по себе понятно, однако эта мысль до сих пор все еще не получила широкого распространения. Слово потребность следует понимать в самом широком смысле; она может быть различного рода, возникать из требований соответствия, ясности, удобства, краткости, действенности и т. д, короче говоря, она вызывается известным преимуществом нового обозначения по сравнению со старым. Что касается средств, которые при этом используются, то принципиального различия между новым названием старого и обозначением нового не существует, так как все новое в известном смысле является старым, или, иными словами, оно продолжает старое и показывает нам это старое

всегда в новом облачении.

Вместо того чтобы говорить об изменении обозначения обычно говорят об изменении значения. Это имеет известное основание, потому что и то и другое по существу имеет в виду одно и то же, но только оно рассматривается с различных сторон; в первом случае в аспекте вещи, во втором — в аспекте слова. В первом случае направление нашего взгляда совпадает с направлением процесса, во втором — никакого процесса от слова к вещи не происходит, здесь перед нами лишь отношение. Следовательно, потребность в обновлении исходит не от слова. Я вижу перед собой бутылку; я подыскиваю короткое и меткое название для ее верхней, суживающейся части. Так как бутылка в целом напоминает мне человеческую фигуру (в рисунках доисторического человека человеческая фигура изображалась наподобие бутылки), а ее верхняя часть — горло, то я и называю поэтому верхнюю часть бутылки горлышком. Такое распространение обозначения, производимое говорящим, воспринимается слушающим как расширение значения.

Подобно тому как вещь первична по отношению к слову, а выражение мысли с помощью слов первично по отношению к пониманию, так и обозначение во всех своих проявлениях первично по отношению к значению. Как здесь, так и везде мы имеем дело с двуглавостью языка, и это необходимо всегда учитывать. Изучение обозначения должно начинаться с изучения его тени; многочисленные, пространные и глубокие исследования, посвященные вопросу об изменении значения слова, не утрачивают своей ценности, хотя тут и потребуется пересмотреть кое-какие из установленных связей.

281

Я уже указывал выше, что история вещи и история слова своей сущности абсолютны; впрочем, в отношении последней это действительно лишь с одним существенным ограничением. Фонетический облик слова часто испытывает влияние со стороны фонетического облика другого слова, причем посредником в этом служит значение («народная этимология» в самом широком смысле); подробно останавливаться на этом мы здесь не будем. Что же касается вещи, то, если мы будем рассматривать ее как первичное явление, подобное влияние полностью исключается; однако, поскольку вещь,»^ как и слово, возникает в результате человеческой деятельности, напрашивается предположение, что в отдельных случаях известное влияние возможно и здесь. В этом случае в роли посредника высту-пает обозначение, к которому и приспосабливается самая вещь. Так, в слове Pfeifenkopf (трубка без мундштука; буквально: головка трубки) слово Kopf (голова) ощущается как равнозначное другому немецкому слову с тем же значением — Haupt, в связи с чем, по-видимому, эту главную часть трубки часто и охотно вырезывают в виде человеческой головы. Наблюдаются и такие случаи, когда существующее отношение акцентируется с большей силой. Одна из принадлежностей домашней утвари называется Feuerbock (таган; буквально: очаговый козел) — что-то напоминающее козла, и эта уподобление получает затем дальнейшее развитие. По своему происхождению сюда же принадлежат и так называемые самоговорящие гербы, которые, однако, являются не самостоятельными вещами, а лишь символами.

Объяснение основных отношений между «вещами и словами» является существеннейшей частью методики этой области исследования; она учит нас познавать условия, в которых нам предстоит работать. Какими путями нам придется идти при этом, зависит от причин общего характера, которые, как я уже указывал, коренятся по большей части в индивидуальных склонностях. Наряду с этим и самые процессы, подлежащие нашему исследованию, также в той или иной степени несут на себе печать индивидуального, и хотя все они и обладают чертами общности, однако каждый из них имеет нечто свойственное только ему, так что он не может быть окончательно разъяснен с помощью установленных законов. Мы можем встретиться с абсолютными положениями (например, с допустимостью аналогии или с оценкой ассоциативной способности) или с относительными (например, с ценностью противоречащих друг другу доводов), но о каком-либо единообразном измерении их не может быть и речи. Едва ли можно дать здесь и какие-либо общие формулировки математического характера, например, что ряд гипотетических ступеней или переходов тем больше теряет в своей вероятности, чем более удлиняется; и действительно, многие считают, что если каждый член такого ряда одинаково вероятен, то и сумма их должна обладать той же степенью вероятности (тогда 282

как при возведении в куб, т. е. при двукратном умножении на самое себя, дробь 3/₄ становится меньше 1/2)•

Отсюда следует, что наша основная задача состоит не в нанизывании возможно большего числа остроумных выводов, но в установлении максимального количества относящихся сюда фактов. Если бы мы не были осведомлены о способах приготовления древними гусиной печенки или какого-нибудь столь же изысканного блюда, то мы не могли, бы понять романских слов со значением «печенка». Кроме того, такие слова освещают и культурное значение вещи. Мы знаем, что некогда был чрезвычайно распространен зубчатый серп (die gezahnte Sichel); соответствующее выражение со значением «жать, косить» подтверждает, что такой же серп применялся на территории романских языков, а отсюда особенно наглядно выясняется связь географии вещей и слов. Нередко наблюдается, что то или иное старое слово сохраняется как название какой-нибудь вещи, а изменение этой вещи обозначается уже путем добавления к нему другого слова, как правило, противоречащего основному, например Silbergulden (серебряный гульден; буквально: серебряный золотой) или Wachszundholzchen (восковая спичка; буквально: восковая трутовая щепочка). Последний пример позволил бы нам, если бы спички, например, вышли из употребления и мы о них ничего не знали, сделать вывод о том, что они все же некогда существовали. Гораздо труднее вызвать из полного забвения представление о предшественнике спичек, усовершенствованном огниве, как среднем звене между так называемым NuВband (огниво, французское briquet) и спичкой (пьемонтское brichet).

Методика, стремящаяся постигнуть частности, потребовала бы очень много доказательств, выделить которые из всей совокупности явлений по большей части трудно. Поэтому мы должны отказаться от той традиционной грамматики, которая обычно излагается в наших хрестоматиях.

ЗАМЕТКИ О ЯЗЫКЕ, МЫШЛЕНИИ И ОБЩЕМ ЯЗЫКОЗНАНИИ

...Слияние логики и грамматики или отождествление их, практиковавшееся в прежнее время, вызвало в дальнейшем сильную реакцию. Исследователи какого-либо языка или, точнее, историки языка идут в этом направлении по большей части даже дальше, чем представители философии языка (например, Штейнталь или Вундт); по их мнению, языкознанию нет никакого дела до логики, и они подчеркивают это с такой радостью, как будто у них вместе с логикой свалился с сердца тяжелый камень. Относясь совсем иначе к психологии, они тем не менее не признают внутренних связей между этой последней и логикой, имея в виду лишь нормативную логику, которая ни в какой мере не совпадает с нормативной грамматикой.

283

Между протестом Есперсена¹ (в его «Sprogets Logik») против «изгнания логических исследований из грамматики» и его попыткой «побудить грамматику и логику служить целям взаимного освещения» мы перебрасываем небольшой мост в виде ответа на вопрос: как лучше извлечь золото логики из руды языка? Ведь добытое золото часто оказывается недостаточно чистым и блестящим. Но при этом естественно напрашивается следующий вопрос: как мы должны понимать термины, стоящие в заглавии книги Есперсена? Что, собственно, он имеет в виду: логику или грамматику языка? В качестве основы для своего исследования Есперсен, не оговорив, этого предварительно, использует свой родной язык, т. е. датский. Правда, то, что свойственно всем языкам, доказуема и в каждом из них; однако, не осмотревшись внимательно вокруг, мы не можем осуществить свою задачу. Насколько далеко должен проникать При этом наш взор, сказать заранее невозможно: общая масса языков неисчерпаема; она образует независимо от того, происходят ли языки из одного источника или из многих, непрерывный ряд, причем между реально существующими, т. е. доступными нам, языками находится бесконечно много гипотетических языков, из которых одни рассматриваются как уже угасшие, другие — как языки будущего. Таким образом, мы должны брать по крайней мере отдельные пробы из различных языков. Однако Есперсен не разделяет этого взгляда; правда, он выходит в своем труде за пределы датского языка, но делает это еще реже, чем ранее в отношении английского языка 2

Гораздо важнее, впрочем, в этом случае не объем привлекаемого-
материала, а способ его рассмотрения; здесь мы должны возвратиться к первому из поставленных нами вопросов. Представим ceбe элементы логики и грамматики в состоянии покоя и в прочной связи
друг с другом, например как отражение берегов горного озера на
его гладкой поверхности. Рассматривая языковые слои, мы видим,
что каждый слой содержит в себе логические явления, относящиеся
к различным ступеням развития, что вызывает в нас желание выяснить эти явления в их взаимной связи и проследить их вплоть до
возникновения. Однако Есперсен не проявляет к этому почти никакого интереса, и если в первой из упомянутых выше книг он не уклонялся еще от обсуждения вопроса о языке первобытного человека,
то здесь он избегает его. Однако мы не сможем Продвинуться вперед,
если наш исходный пункт не будет достаточно прочным; мы вправе
углубляться в отношения доисторического времени, однако не с по
мощью пламенного воображения, но путем холодного и трезвого
рассуждения.

Первые языковые образования, вызванные жизненными потребностями и необходимостью, могли быть только аффективными, воле-

¹ Отто Есперсен — крупный датский лингвист, известный рядом работ в области общего языкознания (например, «Прогресс в языке», 1894; «Язык», 1922, и др.)- (Примечание составителя.)

^а «Progress in language with special reference to English», 1894.

284

выми проявлениями чувственных впечатлений; сюда относятся: предложения-требования (Heischesatze) — Geh! Komm! (Иди! Приди!) и предложения-восклицания (Ausrufungssatze) — Blitz! Re-gfen! (Молния! Дождь!), которые, сохраняя прежнюю форму, продолжают жить и сейчас в виде повелительного наклонения и безличных выражений. К одночленным предложениям второго рода примкнули впоследствии двучленные предложения-высказывания (Aussagesatze); это наиболее древние суждения, первые проявления логики в языке. В дальнейшем аффективное и логическое пронизывают всю жизнь языка, причем первое усложняет, второе упрощает. Когда ребенок вместо bog, lag (согнул, лежал; правильные имперфекты от biegen и liegen) говорит biegte, liegte (неправильно, по аналогии образованные имперфекты от тех же глаголов), исходя из хорошо ему известной формы kriegte (имперфект от kriegen — воевать), то он действует хотя и бессознательно, но логично; бессознательно, но также логично и изначальное грамматическое творчество на почве которого в настоящее время возникли такие языки, как креольские. Что касается международных вспомогательных языков, то они строятся на сознательно логической основе.

* * *

Историческое рассмотрение синтаксиса без философского осмысления не способно привести к широким и достоверным результатам; последнее вводит в свою колею первое и сопровождает его на этом пути. Но наряду с этим существует еще более исконная, также взаимно дополняющая друг друга или взаимно проникающая двойственность в рассмотрении языка. Я направляю свой взор или снаружи вовнутрь, или изнутри на находящееся снаружи; учение о языке является либо учением о значении, либо учением об обозначении¹ и имеет своей целью либо понимание его сущности, либо описание наличных в нем форм. Габеленц пользуясь терминами «аналитический» и «синтетический», ясно объяснил это различие и ввел его в практический обиход. Конечно, к историческому синтаксису приложим в первую очередь аналитический метод; но является ли он единственно возможным и всегда ли ему следует отдавать предпочтение? Мы представляем себе изменение значения примерно так же, как фонетическое изменение, т.е. как Своего рода дугу, соединяющую это изменение с представлением и представление со звуковой формой в качестве опорной точки. Однако, когда звуковая форма связывается с уже наличным представлением, то последнее освобождается от своей прежней звуковой формы. Таким образом, все заключается здесь в относительной силе связей между представлением и обеими звуковыми формами, причем представление вместе с тем является и опорной точкой...

¹ «Die Sprachwissenschaft, ihre Aufgabe, Methoden und bisherigen Ergebnisse», Лейпциг, 1891.