Позитивистское подразделение науки о языке

В современном языкознании —служит ли оно практическим или теоретическим целям — господствуют почти безраздельно позитиви-стские методы. В качестве примера я изберу самый обширный и са­мый значительны труд в области моей специальности — «Грамма­тику романских языков» Вильгельма Мейер-Любке¹. Причины, в соответствии с которыми автор членит свой монументальный труд, кратко и недвусмысленно излагаются во «Введении» следующим об­разом:

(«Научное рассмотрение языка имеет двоякий характер: оно, во-первых, должно касаться чистой формы отдельного слова и, во-вторых, его содержания; иными словами, оно должно истол­ковываться не как физиологический результат шума, вызывае­мого выдыхаемым изо рта воздухом, а как посредник психологи­ческих процессов между людьми. Полное разделение обоих спо­собов рассмотрения, однако, невозможно; в разных разделах языкознания преобладает то один из них, то другой. Элементами, составляющими слово, являются прежде всего звуки; именно по­этому фонетика обычно ставится во главу грамматических исследо­ваний. При развитии и изменении звуков того или иного языка значение слова почти совершенно безразлично; речь в данном слу­чае идет скорее о физиологическом процессе. И все же было бы неправильно при исследовании формы полностью игнорировать смысл слова, так как его содержание, значение часто препятствует регулярному внешнему развитию...»

...«К фонетике примыкает морфология»..., она занимается «в основном помехами, которые испытывает фонетическое развитие во флексиях, под влиянием функционального значения послед­них».

Далее следует словообразование. Здесь «центр тяжести падает на функции, значение суффиксов».

¹ Вильгельм Мейер-Любке (1861—1936) — немецкий языковед, специалист в области романских языков, придерживавшийся в своих исследованиях младо­грамматических принципов. Ему принадлежит четырехтомная «Грамматика ро­манских языков», «Введение в романское языкознание», «Историческая граммати­ка французского языка» (в двух томах) и др. (Примечание составителя.)

288

\ «Таким образом, словообразование входит в синтаксис, т. е. в учение об отношении слов друг к другу».

В качестве последней части грамматики Мейер-Любке назы­вает семасиологию. Стилистику, которую он определяет как «уче­ние о языке как искусстве», если я только правильно его понимаю, он обносит скорее к литературоведению, чем к грамматике.

Легко уловить мысль, которая лежит в основе этой системы.
Изучение, исходя из чисто акустических феноменов, должно сту-
пенчатообразно подниматься к психическим элементам — к учению означениях. И вместе с тем всячески подчеркивается, что оба
способ рассмотрения конкурируют друг с другом на всех ступенях
и что разделение психических и акустических феноменов в языке
фактически неправомерно. Таким образом, все это подразделение
на фонетику, морфологию и т. д. есть только практическая необходимость и далеко от того, чтобы иметь основание в сущности
самого языка. Все это Мейер-Любке прекрасно сознает, но это
и не мешает ему открыто и беспечно перепрыгивать с одной ступени на другую» если только ему это представляется необходимым
или полезным для лучшего понимания причинной связи в языковом развитии. Он остается господином материала и господином
созданных им самим понятий. Никто не поставит ему в упрек вредность его подразделения, так как автор умеет с ним обращаться.
Не все способны так свободно двигаться в своем «вооружении».

Как произошло подразделение на фонетику, морфологию и синтаксис, ни для кого не является секретом. Посредством дроб­ления и механического членения. Язык изучают не в процессе его становления, а в его состоянии. Его рассматривают как нечто данное и завершенное, т. е. позитивистски. Над ним производят анатомическую операцию. Живая речь разлагается на предложе­ния, члены предложения, слова, слоги и звуки.

Этот метод вполне оправдан и может привести к ценным наблю­дениям, но и одновременно может стать источником ошибок. Ошибки, начинаются тогда, когда убеждают себя, что указанное членение находит основание в самом организме человеческой речи, что оно представляет нечто большее, чем абсолютно произвольное, механи­ческое и насильственное рассечение. Чрезвычайно распространен­ным и почти неискоренимым предрассудком является убеждение, что предложение представляет естественную единицу речи, член предложения — ес т ес т в е н н у ю часть предложения, а слово или слог — дальнейшее естественное подразделение.

В действительности дело обстоит приблизительно так же, как в анатомии: если я отделю от туловища нижние конечности и при этом проведу разрез по естественным членениям или же перепилю берцовую кость посередине,— это всегда остается механическим разрушением организма, а не естественным расчленением. Един­ство организма заключается не в членах и суставах, а в его душе, в его назначении, его энтелехии или как это там ни назови.

289

:

 

Организм можно разрушить, но не разложить на его естественные
части¹.

Анатом проводит свои разрезы, конечно, не произвольно, но избирает такие места, которые представляются ему наиболее удоб­ными. Точно так же и подразделение грамматиков на звуки, слова, основы, суффиксы и т. д. мы должны признать не наиболее естест­венным, а наиболее удобным и поучительным. Слоги, основы, суф­фиксы, слова и члены предложения являются, так сказать, суста­вами, по которым живая речь сгибается и движется.

Но если утверждают, что звуки конструируют слоги, а эти последние — слова, а слова — предложения и предложения — речь, то тем самым неизбежно переходят от методологического позитивизма к метафизическому и допускают нонсенс, который, равносилен утверждению, что члены тела конструируют человека. Иными словами, устанавливают ложную причинную связь, пере­мещая каузальный принцип из соподчиненного идеального единства в частные явления. В действительности имеет место причинность обратного порядка: дух, живущий в речи, конструирует предло­жение, члены предложения, слова и звуки — все вместе. Но он не только их конструирует, он производит их. Часто именно такие двусмысленные слова, как «конструировать», «образовывать», «составлять» и т. п., дают первый повод к ошибкам, чреватым тяже­лыми последствиями.

Если, следовательно, хотят сохранить методолого-позитивистское подразделение языкознания и при этом развитие языка, ис­ходя из идеалистического казуального принципа, рассматривать как развитие духа, то отдельные разделы науки следует, распола­гать в обратном порядке. Вместо того чтобы от мелких единств подниматься к более крупным, необходимо совершенно Обратным образом, исходя из стилистики, через синтаксис, нисходить к мор­фологии и фонетике. Я отлично сознаю, что и эта перевернутая система грамматики отнюдь не является строго научной. Позити­вистские положения не становятся идеалистическими от того, что их ставят на голову.

Но если идеалистический, казуальный принцип получает дей­ствительное отражение в развитии языка, тогда все явления, от­носящиеся к дисциплинам низшего разряда — фонетике, морфо­логии, словообразованию и синтаксису,— будучи зафиксированы и описаны, должны находить свое конечное, единственное и истинное истолкование в высшей дисциплине — стилистике, Так называе­мая грамматика должна полностью раствориться в эстетическом рассмотрении языка.

Если идеалистическое определение — язык есть духовное вы­ражение — правильно, то тогда история языкового развития есть

¹ Сравнение языка с организмом уже многократно и справедливо осужда­лось. Поскольку мы осознаем чисто метафорический характер нашего примера, мы считаем допустимым это сравнение.

290

не что иное, как история духовных форм выражения, следователь-; но, история искусства в самом широком смысле этого слова. Грам­матика— это часть истории стилей или литературы, которая в свою очередь включается во всеобщую духовную историю, или историю культуры.

ЛИКВИДАЦИЯ ПОЗИТИВИСТСКОЙ СИСТЕМЫ

...Что такое стиль?

Стиль — это индивидуальное языковое употребление в отли­чие от общего. Общее же в сущности не может быть не чем иным, как приблизительной суммой по возможности всех, или по мень­шей мере важнейших, индивидуальных языковых употреблений. Языковое употребление, ставшее правилом, описывает синтаксис. Языковое употребление, поскольку оно является индивидуальным творчеством, рассматривает стилистика. Но индуктивный путь ведет от индивидуального к общему, от частных случаев к обще­принятому. Но не обратно. Следовательно, сначала стилистика, а потом синтаксис. Каждое средство выражения, прежде чем стать общепринятым и синтаксическим, первоначально и многократно было индивидуальным и стилистическим, а в устах оригинального художника даже после того, как оно стало общим, не перестает быть индивидуальным. Самые тривиальные обороты в соответст­вующих контекстах могут звучать в высшей степени впечатляюще я своеобразно.

Следовательно, другими словами, все элементы языка суть стилистические средства выражения. Все они — рассматриваемые в разные периоды — одновременно и архаизмы и неологизмы; все они — рассматриваемые с точки зрения того или иного произ­вольно установленного правила — поэтические или риторические выражения, так как любая речь есть индивидуальная духовная деятельность. Термины: архаизм, риторическое выражение, поэ­тический оборот — лишены всякого строго научного значения и представляют лишь ряд неточных, более или менее произвольных тавтологий для положения: стиль есть индивидуальное духовное выражение.

Многократно и многими индивидуумами повторенное средство выражения выступает в позитивистском синтаксисе в качестве так называемого правила. Но идеалист не может довольствоваться ста­тистическим доказательством частоты или регулярности языко­вого выражения. Он стремится выяснить, почему одно выра­жение стало более частым и почему другое употребляется реже. Может быть, только потому, что первое лучше, чем второе, соответствует духовным потребностям и тенденциям большинства говорящих индивидуумов. Синтаксическое правило основывается на доминирующем духовном своеобразии того или иного народа. Оно может быть понято исходя из д у х а языка. Позитивистски настроенные филологи нападают на понятие духа языка несправед-

291

 

 

 

ливо, так как это яблоко с той же самой яблони — относительное, обобщенное и статистическим путем полученное понятие, хотя, и поставленное на службу идеалистического исследования...

...Единственно возможный — путь ведет... от стилистики к син­таксису. По своей сущности любое языковое выражение является индивидуальным духовным творчеством. Для выражения внут­ренней интуиции всегда существует только одна-единственная форма. Сколько индивидуумов, столько стилей. Переводы, подра­жания, перифразы — новое индивидуальное творчество, которое может быть более или менее близким оригиналу, но никогда не идентично с ним. Синтаксические языковые установления и прави­ла— неотработанные, неточные, на основе внешнего позитивист­ского рассмотрения возникающие понятия, которые не могут устоять перед строго идеалистическим и критическим языкознанием. Если люди в состоянии посредством языка общаться друг с другом, то происходит это не в результате общности языковых установле­ний, или языкового материала, или строя языка, а благодаря общ­ности языковой одаренности. Языковой общности диалектов и т. п. в действительности вообще не существует. Эти понятия тоже возникли в результате более или менее произволь­ной классификации и являются дальнейшими ошибками позити­визма. Поставьте в условия контакта двух или нескольких инди­видуумов, которые ранее принадлежали к самым различным «язы­ковым общностям» и между которыми нет никаких общих языковых установлений, и они вскоре, в силу свойственной им языковой одаренности, станут понимать друг друга. Таким путем возник английский и многие другие языки, таким путем протекает любое языковое развитие, вся жизнь языка. Каждый вносит свой малень­кий вклад, каждый творчески принимает участие в этом процессе, так как речь есть духовное творчество. Язык не может быть в бук­вальном смысле слова изучен, он может быть, как говорил Виль­гельм фон Гумбольдт, только «разбужен». Воспроизводить чью-то речь — дело попугаев. Именно поэтому у них нет стиля, нет язы­кового центра. Они представляют собой, так сказать, персонифици­рованное языковое установление, чистую пассивность; они воспроизводят речь, но не способны пользоваться ею творчески. Нечто | от попугая, правда, скрывается в каждом человеке: это дефицит, или пассив, в нашей языковой одаренности, а следовательно, от­нюдь не нечто положительное, существенное, не самостоятель­ный принцип, на основе которого можно было бы строить науку. Где начинается дефицит, там кончается языковая одаренность и одновременно там граница языкознания.

Рассматривать язык с точки зрения установлений и правил — значит рассматривать его ненаучно. Следовательно, синтаксис вовсе не наука — в такой же степени, как и морфология и фоне­тика. Вся эта совокупность грамматических дисциплин — без-

292

граничное кладбище, устроенное неутомимыми позитивистами, где совместно или поодиночке в гробницах роскошно покоятся всякого рода мертвые куски языка, а гробницы снабжены надписями и перенумерованы. Кто не задыхался в могильной атмосфере этой позитивистской филологии!

Проложить мост от синтаксиса к стилистике — значит вновь
воскресить мертвых. Но, с другой стороны, можно и убить и уложить в гроб живых....

...Для нас автономным является не язык с его звуками, а дух, который создает его, формирует, двигает и обусловливает в мель­чайших частностях. Поэтому языкознание не может иметь никакой иной задачи, кроме постулирования духа, как единственно дей­ствующей причины всех языковых форм. Ни малейшего акусти­ческого нюанса, ни самую незначительную языковую метатезу, ни безобиднейший мгновенный гласный, ни ничтожнейший парази­тический звук не следует отдавать в полную и исключительную власть фонетики или акустики!

Фонетика, акустика, физиология органов речи, антропология» этнология, экспериментальная психология и как они еще там на­зываются —только описательные вспомогательные дисциплины; они могут нам показать условия, в которых развивается язык, но ни­как не причины этого развития.

Причиной же является человеческий дух с его неистощимой индивидуальной интуицией, с его, а единовластной ко­ролевой филологии может быть только эстетика. Если бы дело обстояло по-другому, то филологию уже давно бы сдали в архив...

...Единство духовной причины в фонетике должно быть сохра­нено любой ценой. С точки зрения педагогики или методологии иногда, может быть, и удобно нарушать это единство; с научной' точки зрения это недопустимо. Между фонетическим законом и явлением аналогии идеалист не может признать качественного' различия.

Когда frigidum с долгим i отражается в древнефранцузском как freit, а в итальянском как freddo, в то время как ударное долгое i в этих языках остается!, то это исключение обычно объясняют ана­логией с близким по значению rigidum с кратким i. Но полученный таким способом «вульгарно-латинский субстрат» frlgidum полно­стью соответствует требованиям «фонетического закона» и стоит в одном ряду с переходом fidem>др.-франц. feit и итал. fede. В то-время как при frigidum>freit предполагается влияние семантиче­ских моментов, в случае fidem>feit этого не обнаруживается.

Но это только кажется так. Переход fidem>feit также можно объяснить. Что является его причиной? Акцент. А что же, спросим мы, представляет собой акцент? Пожалуй, лучший

 

 

дал Гастон Парис¹, когда он сказал: акцент есть душа слова. Чтобы понять, что такое акцент, отнимите его от языка. Что останется? От устной речи ничего не останется. От графически фиксированной — останется от двадцати до двадцати пяти сваленных в кучу пустых оболочек, которые называют буквами — А, В, С и т. д. Читать книгу — значит наполнять эти оболочки акцентом. При этом со­всем нет необходимости произносить хотя бы единый звук; можно ис­пользовать акцент, не прибегая к помощи речевых органов — на--столько духовен и внутренне присущ языку акцент!

Акцент и значение — разные слова для одного и того же явления: оба обозначают психическое содержание, внутреннюю интуицию, душу языка. Оба находятся в одинаковых внутренних отношениях к звуковому феномену. Поверхностным представлением является вера в то, что значение и звуковой облик могут быть разъединены и только акцент якобы связан со звуком...

...Звуковые волны звукового облика, физическое последствие произнесенного слова — сотрясение воздуха — от них можно от-мыслиться; они не являются существенной составной частью языка. В результате остается как бы призрачный язык, который лучше вcero можно сравнить с человеческими тенями ада или чистилища Данте. Они не имеют плоти, но только образ, настолько пластичный, настолько индивидуальный и выразительный, каким он не мог бы •быть, если бы он был отягощен костями и плотью. Наделенное ак­центом слово, как звуковой образ, есть чистейшее отражение духа; если к нему прибавить звуковые волны, то он только потускнеет,' а не прояснится. Задача артикуляции заключается в том, чтобы све­сти к минимуму это материально-акустическое потускнение. X орошее произношение в конечном счете всегда ясное' произ­ношение; его не следует смешивать с хорошим акцентом, который в конечном счете всегда означает соответствующую интерпретацию духовного содержания.

Итак, «акцент» есть дух и только дух, точно так же как и «зна­чение»...

...Об одном знаменитом итальянском артисте рассказывают, что он умел до слез растрогать публику, произнося по порядку числа от одного до ста, но с таким акцентом, что слышалась речь убийцы, каявшегося в своем злодеянии. Никто больше не думал о числах, но только с трепетом сочувствовал несчастному преступнику. Ак­цент придал итальянским числам необыкновенное значение. А что может сделать глубокое по смыслу стихотворение, если его соответ­ственно продекламировать!

Уловить акцент языка — значит понять его дух. Акцент — это связующее звено между стилистикой или эстетикой и фонетикой; исходя из него, следует объяснять все фонетические изменения...

¹ Гастон Парис (1839—1903) — выдающийся французский филолог, известный своими трудами по истории и лексикологии французского языка. (Примеча­ние составителя.)

294

...После того как мы между акцентом и фонетическими измене­ниями установили обязательное причинное отношение, с неизбеж­ностью следует, что всякое фонетическое изменение первоначальна возникает как явление индивидуальное не только в отношении говорящего, но также и в отношении сказанного. Нет надобности в том, чтобы фонетическому изменению подчинялись люди или звуки. Ни с какой стороны изменение не является ни обязательным, ни за­кономерным; оно должно им еще стать...

. ИДЕАЛИСТИЧЕСКАЯ СИСТЕМА ЯЗЫКОЗНАНИЯ

...Языковое выражение возникает в результате индивидуаль­ной деятельности, но оно утверждается, если приходится по вкусу другим, если они его принимают и повторяют либо бессознательно, т. е. пассивно, либо точно так же творчески, т. е. модифицируя, исправляя, ослабляя или усиливая, короче говоря, принимая кол­лективное участие. В момент возникновения или абсолютного прог­ресса язык есть нечто индивидуальное и активное, в момент покоя или утверждения — нечто пассивное (как в единичном, так и в об­щем) и в момент относительного прогресса, т. е. рассматриваемый не как творчество, а как развитие, язык есть коллективная духов­ная деятельность.

Но общая звуковая деятельность возможна постольку, посколь­ку духовная предрасположенность является также общей, и точно так же индивидуальная деятельность возможна постольку, посколь­ку предрасположенность является особой и самобытной. Именно на этом взаимодействии покоится язык: он объединяет нас, и он разъ­единяет нас. Поскольку мы чувствуем себя одинаковыми и близ­кими своему народу, мы пользуемся его языком и стараемся, сколько можем, говорить ясно, правильно, общепонятно и просто; поскольку же мы ощущаем себя как личность, мы стремимся к собственному языку, к своему индивидуальному стилю, и чем глубже это ощуще­ние, тем смелее, самобытнее, новее и сложнее наши выражения. Бла­гожелательные натуры пишут легким и простым стилем, а мрачные и высокомерные отдают предпочтение темному стилю.

Подобные наблюдения относятся не только к стилю, но также и к звуковой форме и морфологическому строю языка. Тесная причин­ная связь между стилистическими и звуковыми изменениями и есть важнейшая цель наших доказательств. Нам ясно, как образуются так называемые тенденции, которые часто в течение столетий форми­руют звуковой облик языка в одном и том же направлении, покуда в конце концов не выработается единый и характерный образ язы­ка —не только в отношении его основы, т. е. строя предложения, но также и в отношении его акустической оболочки, т. е. звуковой системы. Эти тенденции являются результатом или, точнее, корре­лятом того духовного подобия, родства и близости, которые связы­вают отдельных индивидуумов в народы и нации.

 

V

Я 1

В большинстве случаев духовное родство обусловливается фи­зическим, так что единство расы в общем и целом перекрывается единством языка. Но вместе с тем не следует забывать, что антро­пологически далеко отстоящее может включать духовное своеобра­зие чуждого ему народа, испытывать к нему склонность, прини­мать в нем участие и говорить на его языке, как будто он принад­лежит ему.

Но духовное и расовое тождество постоянно ограничивается, т. е. частично снимается индивидуальными различиями отдельных лиц. Поэтому ни в коем случае не следует себе представлять фонети­ческое изменение как процесс «спонтанный» и происходящий.посред­ством инстинктивного Consensus aller непосредственно и свободно. Как все на свете, так и фонетическое изменение должно выдержать борьбу, прежде чем оно утвердится, распространится и сможет господствовать. Сколько существует неудавшихся фонетических из­менений! Сколько индивидуальных вариантов умерло в день их рождения! Сколько осталось в тесном кругу и сколько подверглось модификациям прежде чем выжить! Сколько языковых неологиз­мов ежедневно возникает в детских! И что остается от них? Как жалко, незначительно количество фонетических изменений, отме­ченных грамматиками, по сравнению с количеством фактически су­ществующих или существовавших!..

Таким образом, мы нашли два различных момента, в соответствии с которыми следует наблюдать язык и, следовательно, определять его: 1. Момент абсолютного прогресса или свободного индивидуального творчества.

2. Момент относительного прогресса или так называемого закономерного развития и взаимообусловленного коллективного творчества.

Именно эти два момента имеет в виду Вильгельм фон Гумбольдт, когда он говорит: «Это не пустая игра слов, когда определяют язык как самопроизвольную деятельность, возникающую из самой себя и божественно свободную, а языки — как связанные и зависимые от народов, которым они принадлежат»¹.

Рассмотрение первого момента исходит из исторически данного состояния языка и является чисто эстетическим. Рассмотрение вто­рого сравнивает более раннее состояние с более поздним и в силу этого является историческим, но как только оно обращается к объ­яснению процессов изменения, развития или природы живых эле­ментов в языке, оно снова должно возвратиться к эстетическому или, как теперь говорят, психологическому взгляду.

Так мы приходим к новой и в своей сущности последовательно идеалистической системе языкознания:

 

1) чисто эстетическое,

2) эстетико-историческое рассмотрение языка.

Первое может быть только монографическим; оно исследует отдельные формы выражения сами по себе и независимо друг от дру­га с точки зрения их особой индивидуальности и своеобразного содержания. Второе должно суммировать и группировать. В его задачу входит исследование языковых форм различных народов и времен, во-первых, хронологически — по периодам и эпохам, во-вторых, географически—по народам и расам и, наконец, по «инди­видуальностям народов» и духовному родству. Здесь, при сопостави­тельном изложении материала, место, где позитивистские методы могут быть применены со всей силой, определенностью и скрупулез­ностью. Подразделяется ли при этом языковой материал на фонети­ку, морфологию и синтаксис или нет — это вопрос договоренности; он может быть решен, исходя только из практических соображений, а не теоретических.

Наше деление на эстетическое и историческое рассмотрение языка не внесет нового дуализма в филологию. Эстетическое и исто­рическое в нашем понимании не противопоставляются друг другу; они соотносятся друг с другом приблизительно так же» как в пози­тивистской системе описательная и повествова­тель н а я грамматика, с которыми, однако, не следует смешивать (или тем более отождествлять) наши категории. Терминами «эстети­ческий» и «исторический» мы обозначаем разные аспекты одного и того же метода, который в своей основе всегда может быть только сравнительн ы м. Если сравнению подвергаются языковые формы выражения и соответствующая психическая интуиция, та тогда мы имеем эстетическое рассмотрение, т. е. интерпретацию «смысла» формы выражения. Всякий, кто слышит или читает ска­занное или написанное, осуществляет эту деятельность, разумеется, сначала бессознательно и ненаучно. Но как только он начинает де­лать это намеренно и квалифицированно, раздумывая над своими интерпретациями, он уже вступает в область эстетического языко­знания. Если же сравнивают друг с другом различные или тождест­венные формы выражения, исследуют их этимологические связи, то тогда мы имеем исторический способ рассмотрения, который, од­нако, продолжает оставаться эстетическим; эстетически интерпрети­рованный факт в этом случае истолковывается исторически и вклю­чается в процесс развития языка.

 

 

§ 1 сочинения «Uber die Verschiedenheit des menschlichen Sprachbaues».

296

 

Дж. БОНФАНТЕ

ПОЗИЦИЯ НЕОЛИНГВИСТИКИ

...Основные теоретические различия между неолингвистами и младограмматиками сводятся к следующему.

1. Фонетические законы. Первые и, пожалуй, ос­новные расхождения касаются вопроса о фонетических законах, которые, как утверждают младограмматики, не терпят исключе­ний. Этот принцип был провозглашен еще до младограмматиков Августом Шлейхером в его книге «Теория Дарвина и языкознание» (Веймар, 1873, стр. 7): «Языки суть естественные организмы, кото­рые не зависят от человеческой воли, но рождаются, растут и раз­виваются по свойственным им законам, а затем стареют и умирают». Понятие фонетического закона, таким образом, отнюдь не изобрете­ние младограмматиков, которые в отношении теоретическом были бесплодны. Это положение вызывает резкие возражения со стороны неолингвистов, которые считают, что оно совершенно не соответ­ствует действительности, что оно не оправдано с философской точки зрения и что оно вредно для лингвистических исследований.

Это первое положение — абсолютный характер фонетических законов,— так же как и его логическое применение и вытекающие из него выводы, резко разделяют младограмматиков и неолингви­стов. Представляется необходимым последовательно перечислить все эти выводы, поскольку, видимо, не все ученые ясно их себе пред­ставляют, так как, относясь отрицательно к младограмматическим доктринам в теории, нередко применяют их в практике.

2. Физиологическое происхождение фоне­тических изменении. Младограмматики полагают, что основа всех их лингвистических исследований — фонетическое из­менение— есть явление чисто физиологическое. Так, они утверж­дают, что латинский интервокальный глухой взрывной озвончается во французском или в испанском (pratum>prado), потому что он является интервокальным и потому, что интервокальная пози­ция вызывает озвончение. Неолингвист отвечает, что это только обыч­ная тавтология, которая ничего не объясняет. Существует ряд об-

¹ Giuliano В о n fa n t e, The Neolinguistic Position. «Language», vol. 23. 1947, №4.

298

ластей в Румынии и в других местностях, где интервокальный глухой не озвончается (например, итал. prato), и есть даже области, где звонкий интервокальный взрывной оглушается (гр. άγω, лат. ago, др.-ск. ака). Поэтому неолингвисты утверждают, что всякое языковое изменение (не только фонетическое) — свойственный только человеку духовный, а не физиологический процесс. Физио­логия ничего не может объяснить в языкознании; она может фикси­ровать только условия данного явления, но не причины.

Так называемая «теория удобств» также отвергается неолинг­вистикой и по тем же причинам.

3. Слепая необходимость. Фонетические законы,
догматически прокламируют младограмматики, действуют со слепой необходимостью. Неолингвист отрицает это. Поскольку фонетическое изменение, как и всякое другое языковое изменение, есть
духовное явление, оно свободно и не связано никакой физической
или физиологической необходимостью. Творцом языка является
человек — в каждый данный момент, в соответствии с его волей и
силой его воображения. Язык отнюдь не навязан человеку, как
внешний и законченный продукт таинственного происхождения¹.

4. Язык-коллективное явление. Младограмматики рассматривают язык и лингвистическое изменение как коллективное явление, управляемое коллективными законами; они поступают так, точно «говорящий по-английски» или «говорящий по-итальянски» существует в реальности, вместо того чтобы иметь в виду
конкретного человека, чья речь никогда не в состоянии отражать
полностью абстрактные нормы, о которых мечтают младограмматики. Неолингвисты считают, что только данный наш собеседник является конкретным и реальным — в конкретном и индивидуальном
акте его речи. Английский язык, итальянский язык — это абстракции; не существует никаких «типичных» потребителей английской
или итальянской речи, точно так же как не существует «среднего
человека».

5. Индивидуальное происхождение языкового изменения. Неолингвисты считают поэтому, что
всякое языковое изменение — индивидуального происхождения; в
своем начале — это свободное творчество человека, которое имитируется и ассимилируется (но не копируется!) другим человеком,
затем еще третьим, пока оно не распространится по более или менее
значительной области. Это творчество может быть более или менее
сильным, обладать большими или меньшими способностями к со-

¹ Правда, младограмматики на словах делают различие между фонетическим явлением, которое они рассматривают в чисто физиологическом и механическом плане, и морфологическими явлениями. В последних они допускают действие аналогии, которую они рассматривают как психологическое явление. Впрочем, младограмматическая аналогия действует совершенно механически —одинако­вым образом в любом месте, в любой стране и в любом языке; ничего психологи­ческого в ней нет. Поэтому независимо от того, что говорят ее последователи, младограмматическая концепция языка в целом остается материалистической и детерминистической.

299

хранению и распространению в соответствии с творческой силой индивидуума, его социальным влиянием, литературной репутацией и т. д. Новообразование короля обладает лучшими шансами, чем новообразование крестьянина. Кстати говоря, современное немец­кое увулярное г обязано, видимо, своим возникновением офранцу­женным дворам немецких королей икнязьков, в частности двору Августа Сильного. Значение таких личностей, как Магомет, Данте и Лютер, оказывало решающее влияние на формирование арабского, итальянского и немецкого; Данте по праву называют отцом италь­янского языка. Одна из основных ошибок младограмматиков заклю­чается в том, что они забывают об индивидуальном происхождении лингвистических явлений. Для младограмматике язык есть не что иное, как результат звуковых изменений, совокупность фонети­ческих законов.

6. Я з ы к — эстетическое творчество. Для неолингвиста, следующего философии Вико и Кроче, язык в основном—
выражение эстетического творчества. Возникновение и распространение языковых новообразований подобно созданию и распространению женских мод, искусства, литературы: они основываются
на эстетическом отборе. Семантические изменения в лексике,
очевидно, только поэтические метафоры. Для младограмматиков|
же, которые слепы и глухи к эстетической природе языка, лингвистическое явление — мертвая вещь, пригодная только для наблю-
дения и классификации, подобно камням в музее.

7. «Историческая» концепция языка. Хотя младограмматическая школа претендует на «историчность», в действительности она совершенно игнорирует историю. Например, фран-
цузский для младограмматиков — только неорганизованный комп-
леке фонетических законов, показывающих, как видоизменялись
латинские слова (testa >tete), и больше ничего. Они не видят ни­
какой связи между развитием французского языка и историей
французского народа, его борьбой, религией, литературой, его
обычаями и жизнью. Одни и те же фонетические законы способны
действовать как в Сибири или Патагонии, так и во Франции. Ничего
не связывает их с французским народом, французской историей,
французским мировоззрением. Младограмматическая лингвистика— это лингвистика в абстракции, в пустоте. Неолингвист
подчеркивающий эстетическую природу языка, знает, что язык,
как и все прочие человеческие феномены, возникает в определенных
исторических условиях и поэтому история французского языка
не может быть написана без учета всей истории Франции — хрис-
тианства, германских нашествий/феодализма, итальянского влияния, двора, академии, французской революции, романтизма и т. д.,.
без учета того, что французский язык есть выражение, существенная
часть французской культуры и французского духа.

8. Что такое язык? Для младограмматиков такие слова,
как французский, итальянский, английский, обозначают вещи, кото-|
рые обладают реальным существованием, реальным единством.

300

В действительности, однако, любой лингвистический атлас и даже простое наблюдение показывают, что нет никакого единства, но только огромное количество диалектов, изоглосс, переходов и раз­ного рода волнообразных движений — безграничное и бурное море борющихся друг с другом сил и течений.

Эта же абсолютная концепция языка послужила причиной в дей­ствительности никогда не существовавших хронологических раз­рывов между латинскими и итальянским, древнегреческим и ново­греческим.

9. «И т а л о - к е л ь т с к и й», «б а л то - сл а в я н с к и й»
и т. д. Еще в меньшей степени неолингвист может примириться с такими выражениями, как итало-кельтский, балто-славянский, индо­
иранский, западногерманский, протогерманский и тому подобное,
которые, конечно, не имеют ни малейших исторических прав на су­
ществование и которые представляют серьезное препятствие в лингвистических исследованиях.

10. Обратный процесс (R i t о г n i). Одним из наиболее частых заблуждений младограмматического метода является
теория обратимости. Это логическое следствие концепции о едино­
образном, монолитном характере языка, которая была изложена
выше. Поскольку латинский был гомогенным языком, то таковой
была и так называемая «вульгарная латынь» (еще один младограмматический миф); следовательно, сардинский и испанский, румынский и пикардийский, каталонский и сицилианский должны были
произойти от одного и того же типа латинского — «вульгарной латыни» или протороманского, реконструированного, конечно, индоевропейским методом, без всякого учета какой-либо исторической реальности, как, например, самих индоевропейцев. Таким
образом, когда ныне сардинский показывает i, u, где в латинском
i, u, и ke, ki, где в латинском се, ci (произносится ke, ki), то младо­
грамматики отрицают, что эти сардинские звуки являются прямым
продолжением латинских, как предположил бы каждый человек,
обладающий здравым смыслом. Поскольку в итальянском и боль­
шинстве других романских языков латинские I, u превратились
в е, о и латинские се, ci —в се, ci (tse, tsi и т. д.), младограмматики,
одержимые манией реконструкции единообразной «вульгарной ла­
тыни», отрицают очевидное сохранение латинских звуков в сар­
динском и утверждают (как каждый может увидеть в их учебниках,
например, у Мейер-Любке), что латинские i, u, ce, ci первоначально
превратились в е, о, се, ci (или в какие-нибудь подобные звуки)
не только в других романских странах, но также и в Сардинии, а
затем в Сардинии снова «обратились» в i -, и, ke, ki. Тот факт, что Сар­
диния — очень изолированная и поэтому весьма консервативная об­
ласть, сохраняющая многие архаизмы (например, magnus, scire,
domus, арег, haedus сравнительно с grandis, sapere, casa и т. д.,
так же как и конечные -t и -s, начальные cl- и pl-), ни в коей мере
не беспокоит младограмматиков, поскольку они всегда игнориро­
вали и все еще гордо игнорируют всякий географический фактор.

№

 

Видимо, даже бесполезно упоминать о том, что нет никаких доку­ментальных свидетельств о наличии в Сардинии фазы е, о, čе, či (или даже i, u., k'e, k'i или чего-нибудь подобного). Все это плод воображения младограмматиков.

11. Лингвистические границы. Для младограмматиков каждый язык имеет четкие и определенные границы; у одного рубежа кончается французский и начинается провансальский,
у другого кончается провансальский и начинается каталанский.
И, действительно, никакая другая концепция и невозможна для
них: поскольку язык представляет комплекс фонетических законов,
эти фонетические законы по необходимости должны покрывать
определенную область с определенными границами. Как ныне известно из бесчисленного количества примеров, подобного рода
лингвистических границ не существует. Если, например, мы вместе
с младограмматиками определяем французский как язык, где
testa>tête, murum>mur (u>ü), caballum>cheval (ca>cha), ama-
ta>aimee, lunam>lune (-a>-e), то легко показать, что ни один
из этих переходов географически не совпадает с другими, в боль­шинстве случаев варьирование очень велико. Больше того, ни одна
пара слов, как бы ни была близка их структура (например, cabal-
lum и catenam с начальным са-), не трактуется одинаковым об­
разом в одних и тех же местностях. И даже более того, одно и то
же слово (например, testa) будет произноситься двумя различными
образами в том же месте, тем же лицом и в пределах того же часа.

12. Языковые союзы. Так же как нет реальных границ
или барьеров между языками одной группы (например, французским, провансальским, итальянским и т.д.), так нет их и между язы­
ками одного семейства (например, французским и немецким, или
между немецким и чешским) или даже между языками различных
семейств (например, русским и финским). В этом случае неолингвисты в их борьбе против младограмматической концепции монолитности языка предвосхитили один из наиболее важных принципов
пражской школы — принцип языковых союзов (фактически не существует никаких теоретических расхождений между неолингви-
стами и пражской школой, только различная степень подчеркивания разных моментов или различие методов исследования).

Совершенно очевидно, что если чешский единственный среди других славянских языков имеет ударение на корне, то это в силу германского влияния, а немецкие ein Hund, der Hund, ich habe gesehen, man sagt нельзя отделить от французских un chien, le chien, j'ai vu, on dit вне зависимости от того, где подобные образования (отсутствующие в латинском и в «прагерманском») впервые воз­никли.

13. Теория родословного дерева. Отсюда следует, что теория родословного дерева (Stammbautheorie) Шлейхера
рушится. И действительно, она логически связана с концепцией
фонетических законов, и оба положения как стояли рядом, так и
погибнуть должны вместе. В соответствии с концепцией Шлейхера»

302

языки (например, индоевропейские языки) «вырастают» из общей праосновы, т. е. из индоевропейского праязыка, наподобие ветвей из ствола дерева. Как только они отрастают от общего ствола, они полностью изолируются друг от друга и навсегда теряют взаимный контакт. Каждый из них живет и умирает в одиночку, в абсолютной пустоте, без всякой связи с земной реальностью. Говорили ли на славянских языках в России, Индии или Испании, находятся Ли они к западу, востоку или к северу от балтийских, германских или иранских языков,— все подобные обстоятельства совершенно не интересуют Шлейхера и его рабских последователей — младо­грамматиков. Для них имеет значение только тот факт, что славян­ские языки «произошли» из индоевропейского посредством уста­новленных, священных, абсолютных фонетических законов. Как хорошо известно, новая теория, которая, напротив того, кладет географическое местоположение языков в основу их классифика­ции, была выдвинута Иоганном Шмидтом и позднее развита, видо­изменена и улучшена Жильероном и неолингвистами.

14. Родство языков. Вопрос о родстве языков, который
казался младограмматикам таким детски простым, превратился
ныне, говоря словами Бартоли, в «сплошное мучение». Для младограмматиков английский — это германский, итальянский — это
романский, болгарский — это славянский, а германский, романский (т. е. латинский) и славянский суть индоевропейские языки,
т. е. они произошли от индоевропейского праязыка совершенно
таким же образом, как и английский, немецкий и голландский из
германского (или еще того хуже — из западногерманского). Все это
прекрасно, ясно, четко и просто, только не соответствует фактам.
Английский, хотя и германский язык, полон французских, латинских и итальянских элементов; румынский, хотя и романский язык,
помимо всего прочего, обнаруживает колоссальное влияние славянских языков. Неолингвисты считают, что классифицировать румынский как романский, английский как германский, болгарский как
славянский — значит грубо и ненаучно упрощать всю проблему,
что не оправдано ни природой, ни процессами развития этих языков.

15. С м е ш а н н ы е языки. Критика была настолько сильна, что младограмматики сочли необходимым ответить. Они отвечали двояким образом, но оба их ответа были абсурдными. Пер­
вый из них состоял в том, что такие языки, как английский и румынский, албанский, армянский, где теория родословного дерева
обнаруживала всю свою нелепость, признавались особым классом
языков, так называемыми смешанными языками, которые следует
рассматривать отдельно от других — предположительно чистых.
Этот ответ, свидетельствующий о философской неосведомленности,
делает уступку в основном вопросе, так как он допускает, что тео-
рия родословного дерева, по меньшей мере в ряде случаев, не выдерживает испытания. Этот ответ означает теоретическую капитуляцию — уклончивую, неискреннюю, неполную и недостойную даль­
нейшего обсуждения.

 

 

16. Основные эле м е н т ы языка. Другой ответ заключается в том, что родство языков должно определяться — конечно, в соответствии с теорией родословного дерева •— с учетом
«основных» элементов языка, а другие, «неосновные» должны игнорироваться. Но что такое основные и неосновные элементы языка, никогда ясно не было определено. Одни говорят о числитель­
ных, другие — о терминах родства, местоимениях, союзах и, на­
конец,— и, таких большинство — о морфологии вообще. Ни одно
из этих утверждений не верно, как в этом убеждает даже поверхностный взгляд на английский, немецкий или любой другой язык:
морфемы, фонемы и синтагмемы, так же как и пословицы, песни
и всякого рода обороты, свободно переходят из языка в язык. Ср.,
например, английские фонемы v и j, которые французского происхождения, или местоимение they и глагольное окончание s в says,
которое скандинавского происхождения.

17. Изменение зависимости. Неолингвисты
тому полагают, что языки могут, так сказать, менять свою вассальную зависимость и переходить из одной группы в другую, если толь­
ко новое влияние будет достаточно сильным. Румынский, очевидно,
есть не что иное, как романизированный албанский, поэтому, если
бы романское влияние на албанский было несколько более сильным,
последний ныне считался бы романским языком. Румынский за-|
тем подвергался риску превратиться в славянский язык, а англий-
ский в романский. Французский можно определить как латини-|

зированный галльский; галльский настолько глубоко пропитался латинским, что сам почти превратился в латинский. Позднее, попав под германское влияние, он чуть было не покинул свою группу и вступил в германскую группу. Такова история языков на земле, и только в мечтах младограмматиков онарисуется иной.

18. Фонетика, морфология, лексика, син-
таксис. Отсюда следует, что деление, которое младограмматики
делают между фонетикой, где господствуют слепые механические
законы, и морфологией, куда они допускают психический процесс
аналогии, отрицается неолингвистами. Это относится и к делению
на морфологию, синтаксис и лексику. Однако взгляда на лингвистический атлас достаточно, чтобы убедиться, что морфологиче-
ские, лексические и фонологические новообразования рождают

в одном и том же центре, в один и тот же период и распространяются в тех же самых областях и одним и тем же образом. Нет никакой разницы между распространением перехода e>ie и cantare habeo или testa. В этом отношении, так же как и в отношении многого другого лингвистическая география пришла к абсолютно тем же выводам, что и идеалистические рассуждения Кроче. Язык в целом есть духовное творчество. Люди говорят словами или, точнее, предложениями, а не фонемами, морфемами или синтагмемами, которые являются нашими абстракциями и не имеют самостоятельного существовования.

304

19. Этнические смешения — причина язы­ковых изменений. Младограмматики рассматривают каж­дый язык отдельно, полагая, что он управляется или даже рабски подчиняется абсолютной власти неумолимых и неизбежных зако­нов. Неолингвисты, подобно Леонардо, Гумбольдту и Асколи, ду­мают, что языковые изменения в большинстве случаев вызываются этническими смешениями¹, под которыми они, конечно, понимают не расовые, а культурные, т. е. духовные смешения. В этом духов­ном смысле, и только в нем, допустимы такие термины, как «суб­страт», «адстрат» и «суперстрат».

20. «И с к о н н ы е» и «заимствованные» слова. Младограмматики, последовательно придерживаясь доктрины о фо­нетических законах, проводят тщательное различие между «ста­рыми», «унаследованными» и «заимствованными», или «иностран­ными», словами; заимствования форм и фонем, как уже указывалось выше, они не признают. Эта доктрина критикуется неолингвистами как совершенно антиисторическая. Каждое слово, утверждают они, является в известном смысле заимствованием, поскольку оно при­ходит к нам из какого-то места или от какого-то индивидуума. Со дня нашего рождения мы имитируем слова, мы научаемся новым словам, т. е. мы заимствуем их (если употреблять это неуклюжее слово) из источника, находящегося вне нас. Все слова заимствуются одним поколением от другого. Всякое слово — пришло ли оно в Манхэттен из Бруклина, Бостона или Китая — есть иностранное слово, заимствование. Английский Манхэттена отличается от анг­лийского Бруклина, и речь каждого американца отличается от речи всех других американцев. Каждый известный нам язык, если рас­сматривать его исторически, есть не что иное, как бесконечный ряд заимствований — старых и новых. Для древних галлов во Франции, чьи потомки ныне говорят по-французски, все латинские слова были заимствованиями; то же самое можно сказать относительно кельт­ских слов для докельтского населения Франции. Поэтому неолинг­висты избегают термина «заимстворание», поскольку они отрицают обоснованность такой концепции.

21. История слов. Неолингвисты указывают на необхо­димость установления истории каждого слова: откуда оно проис­ходит, когда, почему и при каких обстоятельствах оно возникло, какими путями оно пришло, кем было впервые употреблено — каким социальным классом или какой профессиональной группой. Было ли оно поэтическим, техническим, юридическим или каким-

¹ Так, можно утверждать (упрошая, конечно, действительное положение вещей), что французский — это латинский +германский (франкский); испанский— это латинский + арабский; итальянский — это латинский + греческий и оско-умбрский; румынский — это латинский + славянский; чешский — это славян­ский + немецкий; болгарский—это славянский + греческий; русский —это славянский + финно-угорский и т. д. Грёбер был поэтому до некоторой степени прав, когда помещал албанский среди романских языков. См. его «Gnindriss der romanischen Philologie».

11 В. А. Звегинцев 305

 

либо иным словом? Какое слово оно вытеснило (если это имело место) и с какими словами оно вступило в конфликт? Каким обра­зом другие слова повлияли на его значение или форму? В каких по­говорках, оборотах или стихах оно употреблялось? Все это младограмматики совершенно игнорируют. При определении этимоло­гии французского tête они считают необходимым фиксировать толь­ко факт, что во французском конечное латинское -а переходит в -е и что в позиции перед согласным -s- исчезает, вызывая сиркумфлекс, так что tete есть регулярная форма от латинского testa — вот и все. То обстоятельство, что латинское testa имеет значение не «го­лова», а «котел», нисколько их не беспокоит: ведь латинское caput не имеет ничего общего с этимологией tеte, так как фонетически не связано с этим словом. В младограмматических словарях мы най­дем упоминание и о французском chef, которое восходит к латинско­му caput, но зато не обнаружим никакой ссылки на testa или tete! Младограмматики изучают слова изолированно, точнее, они вооб­ще не изучают слова, но только историю звуков, из которых они состоят (и то довольно неточно; см. ниже). Для неолингвистов исто­рия слов caput и testa тесно связана, просто неразделима; оба слова вели ожесточенную борьбу во Франции и Италии на протя­жений почти 1500 лет, и даже ныне, как показывают лингвистиче­ские атласы Франции и Италии, различные районы этих стран для обозначения понятия «голова» употребляют или одно, или другое из них. Мы должны изучать центр образования, хронологию, при­чину, распространение новообразования testa, выяснить, почему caput в одних районах сохранилось, а в других отступало, но; за­тем отвоевывало обратно потерянную территорию. Мы Должны изу­чать жизнь и смерть слов. Словари Мейер-Любке (особенно первое и второе издания), Гамильшега, Вальде-Покорного могут быть при­ведены как образцы работ младограмматиков; словари Эрну-Мейе и Оскара Блоха, авторы которых знакомы несколько с лингвистической географией, до известной степени дают представление о том, к чему стремятся неолингвисты.

22. «Регулярные» и «нерегулярные» формы. Младограмматики тщательно различают «регулярные» и «нерегу­лярные» слова или формы; регулярными являются те, которые под­чиняются фонетическим законам, и нерегулярными те, которые не делают этого. Регулярные слова (например, французское champ из латинского campum) не нуждаются в дальнейшем исследовании просто потому, что они «регулярные»; другое дело «нерегулярные». Почему во французском camp начальное са- вместо регулярного cha-? В таких случаях они допускают необходимость исследования, хотя обычно его не осуществляют, просто подводя нерегулярные слова под категорию «исключений». Но для campum>champ ника­кого исследования якобы не надо. Неолингвисты отрицают (по при­чинам, изложенным выше) всякое различие между «регулярными» и «нерегулярными» явлениями: все в языке регулярно, как и в жиз­ни потому что существует. И в то же время все нерегулярно, по-

306

тому что условия существования явления различны. Не сущест­вует двух слов с абсолютно идентичной историей, так же как не может быть двух абсолютно одинаковых людей. Особенно опасно то, что младограмматическая концепция «регулярных» и «нерегуляр­ных» форм закрывает дверь к дальнейшему исследованию природы, происхождения и развития так называемых регулярных изменений, так как в соответствии с младограмматической доктриной, посколь­ку они регулярны, их не следует изучать дальше. Неолингвисты считают своим долгом изучать историю, ареал, центр иррадиации, древность и причину всех изменений и слов. Они хотят знать, почему са- превратилось в cha- (campum >champ), почему а перешло в u (murum>mur), почему а перешло в е (mare>mer), хотя все эти изменения являются нормальными во Франции или, точнее, в Иль де Франсе. Изменения могли произойти под влиянием кельтского, германского или какого-либо другого языка или по другой причине, но их исследование необходимо провести, проблема существует.

23. Ярлыки заменяют о б ъ я с н е н и е. Точно так
же, смешивая констатацию факта с его объяснением, младограмматики говорят, что латинское erampcium переходит в итальянское riccio
из-за аферезиса, так же как они говорят, что латинское campum становится во французском сamp, так как во французском са- переходит в cha-. Это все равно, что сказать, что луна подвергается затмению потому, что затемняется,— отличный образец позитивистского
образа мышления.

24. С о б и р а н и е матер и а л а. В общем младограмматики, являющиеся позитивистами, видят обязанность ученого толь­
ко в собирании материала и в подготовке справочных книг, где легко
можно найти нужный материал,— грамматик, учебников, словарей,
лингвистических атласов и т. д. Неолингвисты, будучи идеалиста­
ми, утверждают, что накопление материала, как бы тщательно и
обширно оно ни было, никогда не сможет разрешить проблемы без
живой искры человеческой идеи, которая выходит за пределы рассматриваемого вопроса, с тем, чтобы погрузиться в пульсирующую
реальность говорящего, без того, чтобы пережить внутреннюю драму грека, латинянина или англичанина» который впервые употребил соответствующее слово, или выражение, или поговорку. Ошибки
на этом пути, конечно, неизбежны, но наше столетие настоятельно
требует, чтобы была сделана попытка не только описать, но и понять как язык, так и жизнь. Ясно одно: отказ поставить проблему
никогда не приведет к ее разрешению.

25. Я з ы к и человек. Для младограмматиков язык есть
явление, отдельное от человека. Он должен изучаться сам по себе,
без всякой связи с какой-либо человеческой деятельностью. Язык —
«лингвистическое» явление и должен изучаться «лингвистическими»
средствами. Цель лингвистики — определить себя и свои цели,
Если бы говорящими были собаки или камни, а не люди, ничего, бы
не изменилось. Для неолингвиста язык с полным правом занижает;
место рядом с литературой, искусством и религией, среди благород-

и*

 

 

 

нейших созданий человеческого духа, и только как духовное выра­жение он может быть понят. Без глубокого проникновения в англий­ское мировоззрение, политику, религию и фольклор, которые на­ходят выражение в английском языке, невозможно создание дейст­вительной истории английского языка, но только тени ее или же карикатуры.

26. Язык — сознательное или бессознательное явление? Для младограмматиков язык — частично бес­
сознательное или непреднамеренное (фонетика) и частично сознательное или преднамеренное (нефонетические факты, в частности
из области лексикологии) явление. Это разделение категорически
отрицается неолингвистами, которые считают, что язык — всегда
духовное и поэтому всегда в большей или меньшей степени сознательное и преднамеренное явление.

27. «Народные» нелитературные» слова. Младограмматики делают также резкое различие между «народным» и
«образованным», или «литературным», языком; они часто утверждают
или молчаливо признают, что единственно «реальное» или «естественное» развитие осуществляется в так называемом народном языке, которое иногда нарушается «искусственными» элементами, язы­
ком школ и книг. Они категорически разделяют язык и литературу.
Напротив того, неолингвисты утверждают, что каждый язык, каждое высказывание, каждое слово естественны, поскольку они существуют и поскольку они имеют один и тот же источник — человеческое творчество и тот же путь развития, что и другие явления,
а потому должны изучаться теми же самыми методами. Надо изучать время, место и условие их создания, независимо оттого, являются ли они народными, литературными, полулитературными
или еще какими-нибудь. Каждое слово, утверждают неолингвисты,
имеет свою собственную историю, и всякого рода деления на явления народные и ненародные, исконные и иностранные и т. д., хотя
в определенных случаях и для практических целей имеют ограниченную ценность, в плане теоретическом и философском не обладают никакой значимостью. Язык есть единство и не может быть
разорван на части.

28. Языковые изменения происх од я т в
словах. Для младограмматиков фонетические законы находятся
над языком и вне его; они управляют им и властвуют над ним, представляя таинственную и неминуемую силу, которая толкает язык на
предопределенный для него путь. Никто не смеет восстать и изменить эти «действующие со слепой необходимостью законы». Попа­
дает ли под действие закона одно слово из двадцати тысяч, часты ли
такие слова или нет, употребляются они в одном или другом кон­
тексте,— все это оказывается несущественным; все они должны
подчиняться закону, чье существование предвосхищает все. Для
неолингвиста, однако, фонетические изменения (как и все языковые изменения) происходят в словах, а не за их пределами;
важно знать, что собой представляют слова, кем они употреб-

ляются, когда и откуда они произошли и т. д. Каждое слово должно тщательно изучаться само по себе — в свойственной ему ситуации, отличающейся от слова к слову. Такие формулы, как лат. cl.> итал-. gli, сами по себе не имеют реального существования, Существует группа слов вроде coniglio, artiglio, speglio, periglio, которые об­наруживают звук gli (=1' l') и которые известным образом связаны с такими латинскими словами, как cunic(u)lum, artic(u)lum, spec(u)lum, peric(u)lum. Тщательное изучение каждого из этих слов приводит к заключению, что преобладающее большинство их галло-романского и галло-италийского происхождения или так или иначе испытывали их влияние; иное фонетическое изменение (cl> kky,. как в specchio, ginocchio, macchio, occhio) обнаруживается в словах, в которых это влияние было менее очевидным. Отсюда неолингвист заключает, что слова с переходом [c]chi(=[k]ky) явля­ются более старыми, а слова с переходом gli(=l' l')—более недавнего северного (галло-романского или галло-италийского) происхожде­ния. Это младограмматики отрицают или отрицали; они стремятся найти странные формулировки фонетического закона, с помощью которых обе трактовки (ку и l' l' ) объявляются «исконными» и «ре­гулярными», т. е. итальянскими: одна в претонической позиции, а другая в посттонической позиции. Тот, факт, что материал не под­тверждает их предположения, не беспокоит их: несколько ловких манипуляций с помощью аналогии и форм под звездочкой всегда улаживают дело.

29. «Иностранные» слова. Младограмматики очень неохотно признают «иностранные» слова и стремятся избегать их, не говоря уже об иностранных звуках и морфологических и синтак­сических явлениях, которые они отрицают абсолютно и априори. Они соглашаются только на строгий минимум иностранных слов в очевидных случаях введения иностранных продуктов, вроде слов tobac, tomate, potate, cafe, во французском, поскольку эти продукты стали известны во Франции сравнительно поздно. Это на­ходится в полном соответствии с их детско-материалистическим складом ума. Насколько это оказывается возможным, они отри­цают, что такое слово, как итальянское giorno — день, иностран­ного происхождения (галло-романское), указывая, что в Италии всегда были дни, что итальянцы всегда говорили о них и что поэтому не было никакой надобности заимствовать французское слово для такого понятия. Неолингвисты считают, что каждое с л о в о или форма могут быть заимствованы из любой области, если историче­ские и культурные условия способствуют этому, что каждый язык открыт для бесчисленных влияний любого рода и что в принципе нет никакой реальной разницы между заимствованием одного слова или формы и заимствованием тысячи слов и форм — вплоть до полного вытеснения одного языка другим, как это было в случае с корнcким, полабским или галльским, которые были соответст­венно вытеснены английским, немецким и латинским. Младограм­матическая доктрина — ограниченный материалистический дог-

 

матизм; неолингвистическая доктрина — открытая, непредубежден­ная констатация фактов, как они в действительности существуют. Младограмматики, разумеется, испытывают еще большую анти­патию к так называемым калькам, которые неолингвисты свободно допускают. Для младограмматиков слова вроде немецких Gewissen, Barmherzigkeit — совершенно немецкие образования, так как все их фонетические и морфологические элементы немецкие, хотя дух

латинский.

30. Имитация. Неолингвисты утверждают, что все языковые образования —фонетические, морфологические, синтаксические или лексические — распространяются посредством имитации. Ими­тация не рабское копирование, а создание заново, импульса ил и духовного стимула, полученного извне, воссоздание, которое при­дает языковому факту новую форму и новый дух, отражая лич­ность говорящего. Это, конечно, не может быть признано младо­грамматиками, для которых. (если только они последовательны, что бывает не всегда) языковой факт чисто физиологического, механического характера и не зависит от человеческой воли, осо­бенно от деятельности отдельного человека.

31. П р естиж. Основным фактором, обеспечивающим победу языка или языкового новообразования (что одно и то же), является престиж. Он может быть не только военным, политическим или эко­номическим, но в большей мере литературным, артистическим, ре­лигиозным, философским. Это духовное явление, с которым младо­грамматики не считаются и не могут считаться, поскольку это чре­вато большими последствиями для всей их концепции языка.

32. См е р т ь языков. Расхождения между младрграммати- '
ками и неолингвистами, пожалуй, отчетливее всего проступают

в трактовке проблемы так называемой смерти языков. Согласно Шлейхеру и младограмматикам, языки живут и умирают подобно животным и растениям. Младограмматики часто говорят о том, что последний человек, говоривший на том или ином языке (корнском, полабском, древнепрусском или далматинском), умер тогда-то, в таком-то возрасте и в такой-то деревне. Все это, утверждают неолингвисты, неверно: natura non facit saltum¹ и особенно lingua поп facit saltum². На каком перемешанном, искаженном и засорен­ном жаргоне говорил последний человек, владевший прусским, корнским или далматинским? Стоит посмотреть, как сегодня гово­рят бретонцы и ирландцы. А с другой стороны даже после смерти этого «последнего, говорившего на языке», каждый из этих языков, хотя и мертв, как кролик, продолжает жить сотней окольных, скры