Труд, рабочий и место работы при социализме

После известия о пуске первой Магнитогорской доменной печи в феврале 1932 года трудящимся Магнитки от имени партии и правительства была отправлена телеграмма за подписью Сталина. «Поздравляю рабочих и административно-технический персонал Магни-тостроя с успешным выполнением первой части программы завода, -писал Сталин и добавлял: - Не сомневаюсь, что магнитогорцы также успешно выполнят главную часть программы 1932 года, построят еще три домны, мартен, прокат и, таким образом, с честью выполнят свой долг перед страной» [9].

Как показывает сталинская телеграмма наряду со многими другими документами, труд в советском понимании был не просто материальной необходимостью, но также и гражданским долгом. Каждый имел право на труд; никто не имел права не работать [10]. Отказ от работы, или от «общественно полезного» труда, был преступлением, и преобладающей формой наказания был принудительный труд. От осужденных требовалось не просто трудиться для возмещения «ущерба», который они нанесли обществу, но, в первую очередь, доказать свое право вернуться в ряды этого общества иными, «перевоспитавшимися» личностями. Работа служила одновременно и инструментом для приведения индивида в соответствие норме, и мерилом такого соответствия [II].

Кроме того, каждый, кто принадлежал к социальной группе «рабочих», нес на своих плечах частицу той исторической ответственности, которая, согласно идеологии режима, возлагалась именно на этот класс. Как известно, с точки зрения марксизма-ленинизма социальная структура общества может быть описана в классовых терминах [12]. Классовый подход, ставший основой последовательного и упрощенного мировоззрения и поэтому способный обеспечить готовую интерпретацию любого события и любой ситуации, объяснял и оправдывал бесчисленные государственные решения, включая ликвидацию кулачества как класса и ссылку «кулаков» в такие места, как Магнитогорск. Классовый подход помогал также проводить в жизнь многочисленные кампании и движения - за усиление бдительности или за увеличение выпуска промышленной продукции, - которые строились на эмоциональных призывах к борьбе против классовых врагов, внутренних и внешних. И это позволяло простым людям стать частью исторического движения.

Если при «капитализме» труд мыслился как присвоение «прибавочной стоимости» небольшой группой лиц в целях их собственной выгоды, то при социализме такая эксплуатация не существовала по. определению: «капиталистов» не было. Напротив, народ трудился на себя и, трудясь, строил лучший мир. Не все места работы имели равно «стратегическое» значение, но с помощью классового подхода производительность труда отдельного шахтера или сталевара приобретала смысл в международном масштабе - как удар по капитализму и вклад в Дальнейшее строительство социализма. Другими словами, трудовые усилия каждого рабочего у станка становились страницей хроники интернациональной борьбы.

Классовый подход превратился в изощренную технику управления, и советское руководство, вооруженное классовым мировоззрением, преследовало как одну из главных своих целей создание особого - советского - рабочего класса [13]. Хотя страна, казалось бы, пережила пролетарскую революцию в 1917 году, двенадцать лет спустя руководство все еще было обеспокоено недопустимой, с его точки зрения, малочисленностью пролетариата.Тем не менее, благодаря стремительно развернутой программе индустриализации, ряды пролетариата значительно увеличились, фактически даже больше, чем первоначально ожидали составители планов.

Всеобщая занятость была почти единственным перевыполненным показателем первого пятилетнего плана, а прирост рабочей силы страны в годы второй пятилетки был даже большим [14]. Магнитогорск был тому ярким примером. К 1938 году, менее, чем десять лет спустя после прибытия первой группы поселенцев, в различных производствах Магнитогорского металлургического комплекса, от доменных печей до подсобных совхозов, было занято почти двадцать тысяч человек [15]. Еще несколько тысяч было занято в строительном тресте «Магнитострой», на коксохимическом комбинате и на железной дороге [16]. На 1940 год рабочее население города насчитывало приблизительно 51 000 человек [17].

Эту новую рабочую силу, созданную буквально из ничего, предстояло обучить, и обучение в данном случае понималось специфически [18]. Для новых рабочих обучение навыкам труда стало гораздо большим, чем вопрос о замене цикличного деревенского времени и сельскохозяйственного календаря восьмичасовой сменой, пятидневной рабочей неделей и пятилетним планом [19]. Стремясь создать советский рабочий класс, руководство было столь же озабочено политическим поведением и лояльностью рабочих. Было необходимо не только обучить новых рабочих навыкам труда, но и научить их всех правильно понимать политическую важность выполняемой работы. Пролетаризация по-советски означала овладение производственной и политической грамотностью, понимаемой как абсолютное приятие ведущей роли партии и добровольное участие в великом деле «строительства социализма» [20].

В достижении этих целей особые надежды возлагались на преобразующую мощь заводской системы. После «социалистической революции» завод больше не был местом эксплуатации и унижения, каковым он считался при капитализме; он должен был стать дворцом труда, укомплектованным политически сознательными, грамотными и обученными профессиональному мастерству рабочими, преисполненными гордостью за свой труд [21]. В реальной жизни большинство новых рабочих, даже те, кто затем пришел на промышленные предприятия, начинали свою трудовую деятельность в качестве строительных рабочих, и именно на строительстве впервые столкнулись с проблемой так называемого «социалистического отношения к труду» [22].

Строительство в годы пятилетки осуществлялось натисками, или «штурмами». Хотя данный стиль работы и уподоблялся «очень старому, деревенскому, задающему рабочий ритм, кличу "раз, два, взяли"» [23], он был окрещен новым термином: «ударный труд» [24]. Этот ударный труд, основанный на вере, что высочайшая производительность труда может быть достигнута путем сочетания трудовых подвигов и усовершенствованной организации работы, держался на низком уровне механизации труда; практиковали его «сменами» и «бригадами». Несмотря на то что всеобщая одержимость идеей стремительного повышения производительности труда иногда ассоциировалась с внедрением новых технологий, именно в строительстве, где ударный труд был наиболее распространен, при существовавшем тогда уровне техники главным методом «рационализации труда» стали дополнительные физические усилия [25].

Власти стремились превратить ударные бригады в массовое движение (ударничество) путем различных кампаний, наиболее важная из которых - «социалистическое соревнование» - началась в 1929 году. Социалистическое соревнование приняло форму «вызова», часто письменного, который бросали друг другу заводы, цеха, бригады или даже отдельные рабочие. Вызовы принимали также форму встречных планов или предложений достичь больших результатов за меньшее время. На практике это означало, что отдельные подвиги трудового героизма и перенапряжения вынуждали практически каждого делать то же самое или подвергнуться риску осмеяния, подозрения, а в некоторых случаях - и ареста.

Теоретически социалистическое соревнование отличалось от соревнования при капитализме тем, что целью здесь был не триумф победителя, а поднятие всех до уровня передовика. Такие выражения, как «брать на буксир» и «шефствовать», означали подтягивание отстающих. Задуманное как социально связующий метод повышения Производительности труда, социалистическое соревнование все чаще становилось способом отделения полных энтузиазма передовиков, Желающих достичь экстраординарных свершений в ударной работе, от более умеренных рабочих и от тех, кто вообще пытался избегать Политических излияний.

Эффективность производственных кампаний, в том числе и ударного труда, была усилена реформой заработной платы, проведенной в 1931 году, когда «уравниловка» была ликвидирована и заменена дифференцированной оплатой труда. Теперь заработная плата была индивидуализирована, и, кроме того, введение сдельной системы оплаты труда дало возможность учитывать специфику каждой отрасли производства. Для рабочего устанавливалась норма выработки, перевыполнение которой влекло за собой дополнительное вознаграждение [26]. Теоретически, по мере перевода все большего числа рабочих на сдельную систему оплаты, заработная плата должна была превратиться в мощный рычаг повышения производительности труда. На практике руководители, и особенно мастера, чтобы удержать недостаточную рабочую силу, с готовностью приписывали рабочим фиктивную работу, и, в любом случае, могли наградить их дополнительной оплатой и премиями для компенсации потери заработка, уменьшенного в результате невыполнения норм выработки [27].

Неудивительно, что на производстве вопросы расчета и распределения норм выработки оказывались в эпицентре ожесточенной борьбы, а при оценке выполнения норм и учете производительности труда применялась большая изобретательность - такая изобретательность, что, хотя большинство рабочих в Магнитогорске теоретически перевыполняло нормы, выпуск готовой продукции постоянно оказывался ниже плановых заданий [28]. (А между тем число нормировщиков множилось) [29]. И хотя влияние политики дифференцированной заработной платы на повышение производительности труда может быть поставлено под сомнение, ее воздействие на восприятие рабочих было очевидным. Рабочие были индивидуализированы, и их трудовой вклад можно было измерить в процентах, что позволяло проводить яркие сравнения [30].

Ударный труд в сочетании с социалистическим соревнованием стал средством дифференцирования индивидуумов, а заодно и методом политической вербовки внутри рабочего класса. Здесь его эффективность возрастала благодаря продуманному использованию принципа гласности. Имена рабочих вывешивались на постоянно обновлявшейся Доске почета или Доске позора, окрашенных соответственно в красный и черный цвета. Рядом с фамилиями передовиков рисовали самолеты, возле фамилий отстающих - крокодилов. Выпускали лисг-ки-«молнии» со списками лучших рабочих и «лодырей», а победителей соцсоревнования награждали знаменами. Такие знамена, переходившие из рук в руки вслед за взлетами и падениями отдельных бригад (иногда это могло происходить чуть ли не в течение одной смены). превращали работу в некое подобие спорта [31]. Вскоре, утяжеляя это моральное давление, в цехах были установлены постоянные Доски почета для прославления «лучших рабочих» [32].

Широкомасштабной политизации труда способствовало присутствие в рабочих коллективах, помимо администрации, представителей Друих органов. Так, каждая строительная площадка или заводской цех имели свою первичную партийную организацию («ячейку»), укреплявшую влияние партии путем вовлечения в свои ряды новых членов и проведения партийных собраний [33]. Партия стремилась распространить свое влияние и на беспартийные массы тружеников завода; для выполнения этой задачи в каждом цехе работали «агитаторы», то есть люди, в чьи обязанности входило публичное обсуждение политических проблем и разъяснение смысла событий внутри страны и на международной арене [34].

Один из агитаторов магнитогорского стана «ЗОО», З.С.Грищенко, в течение одного только месяца 1936 года сделал двенадцать сообщений по отечественным и международным проблемам и провел шесть коллективных «читок» газет. Чтобы суметь провести дискуссии на должном уровне и направить их в нужное русло, Грищенко в процессе подготовки тщательно просматривал как можно больше советских газет, уделяя особое внимание речам и директивам Сталина и партийного руководства. Он мог также использовать материалы брошюр, выпускавшихся «в помощь агитатору» отделом агитации и пропаганды ЦК ВКП (б). Грищенко, как сообщалось в газете, выделял дополнительное время для политической подготовки тех рабочих, кто оказался неспособным усвоить материал или по каким-либо причинам отстал в обучении [35].

Не все из двухсот четырнадцати агитаторов, работавших на металлургическом комбинате в 1936 году, были столь заинтересованными и добросовестными, каким казался Грищенко, и воздействие такой агитации было различным. На вопрос о том, почему он потерпел неудачу в агитационной работе, один организатор в коксовом цеху заметил: «Что я буду болтать?». И хмуро добавил: «А что если я напутаю, наделаю ошибок, тогда меня обвинять будут!» [36]. Сведения о подобной неуверенности можно извлечь и из сообщений центральной прессы, где высмеивались агитаторы, посещавшие цех и прерывавшие производство ради того, чтобы произнести перед рабочими речь о недопустимости потерь рабочего времени [37].

Но агитаторы продолжали посещать цеха - их работа считалась Неотъемлемой частью развития производственного процесса, даже если Па самом деле их агитация иногда и мешала производству. Так, речь Сталина на первом Всесоюзном совещании стахановцев в ноябре 1935 года была отпечатана и распространена на Магнитогорском металлургическом комбинате; массированная кампания по ее обсуждению имела целью убедить целые цеха принять «повышенные обязательства» [38]. Типично, что подобные призывы к повышению производительности труда - как, впрочем, и все дискуссии о событиях внутренней жизни страны - содержали ссылки на международную обстановку, которая представлялась чем-то безмерно далеким, хотя и чрезвычайно сложным. Имевший только месячный стаж работы в качестве агитатора на стане «500» активист Сашко сообщал, что рабочие задавали огромное количество вопросов о международных новостях, особенно после его доклада на тему об итало-абиссинской войне и советско-французском договоре 1936 года [39].

Если присутствие партийных органов на предприятии было наиболее заметным, то деятельность службы безопасности, или НКВД. была не менее важной. На Магнитогорском комплексе, как и на каждом советском промышленном предприятии, в учреждении или вузе, существовал так называемый особый отдел, связанный с НКВД. Особые отделы, чья работа была секретной и независимой от заводской администрации, нанимали сеть осведомителей, действующих без правовых или иных нормативных ограничений, и по большому счету стремились добиться содействия от каждого руководителя или рабочего [40]. Для работников НКВД выявление преступлений против государственной безопасности служило гарантией продвижения по службе.

Профессиональные союзы также занимали видное место на предприятии, хотя они и не могли уже, как при капитализме, играть свою традиционную роль защитников интересов рабочих от посягательств владельцев предприятий, поскольку в пролетарском государстве собственниками формально являлись сами рабочие. Взамен профсоюзы в СССР были привлечены режимом к участию в кампании борьбы за повышение производительности труда; неудивительно, что они не пользовались большим уважением среди рабочих. Советское руководство было осведомлено об этой ситуации, и она вскоре изменилась [41]. Согласно исследованию Джона Скотта, в 1934-1935 годах, после того как профсоюзы реорганизовали свою работу и взяли под свое ведение широкий спектр деятельности по социальному обеспечению, отношение к ним со стороны рабочих стало иным [42].

В одном только 1937 году бюджет Магнитогорского филиала Союза металлургических рабочих составлял 2,7 млн. рублей плюс социальный фонд страхования в 8,8 млн. рублей (фонд финансировался за счет отчислений из заработной платы). В этом году из фонда социального страхования было отпущено более 3 млн. рублей на оплату отпусков по беременности и на выплаты временно или постоянно нетрудоспособным. Фонды профсоюза использовались также для покупки коров, свиней, швейных машинок и мотоциклов для рабочих, на оплату летних лагерей для их детей и на финансирование спортивных (шубов. Профсоюзы стали играть центральную роль в жизни советских рабочих [43].

Советское предприятие стало узловым пунктом взаимодействия различных организаций: партии, НКВД, профессиональных союзов, а также инспекции по охране труда и органов системы здравоохранения. Их многочисленные задачи варьировались - от увеличения производства стали и правильной вентиляции цехов до политического образования, полицейских интриг и помощи нетрудоспособным рабочим или их семьям. То, что подчас эти цели противоречили друг другу, а некоторые из этих организаций конфликтовали между собой, только подчеркивало значение предприятия как места исключительной важности, требующего особого внимания. Степень влияния каждой из этих организаций - администрации, партии, НКВД, профессиональных союзов и технических специалистов - была различной. Часть задач, очевидно, обладала высшим приоритетом, и ничто не могло сравниться по важности с широко истолковываемыми интересами «государственной безопасности», частицы интернациональной «классовой борьбы».

На советском предприятии в центре внимания не был ни вопрос о собственности рабочих на средства производства, ни о рабочем контроле; и то и другое уже существовало, поскольку правящий режим определял себя как «государство диктатуры пролетариата». Имело значение лишь выполнение рабочими своих профессиональных обязанностей, их отношение к своей работе и все связанные с этим поступки, включая проявления реальной или мнимой политической лояльности. По этим показателям нескончаемые кампании борьбы за повышение производительности труда или за рост политической грамотности (требовавшие увеличения напряженности труда каждого рабочего в отдельности) преподносились как проявление передового сознания рабочих и как отличительный признак труда в социалистическом обществе. Без сомнения, ведущей кампанией такого рода было Стахановское движение, возникшее при поддержке властей вслед за трудовым подвигом донбасского шахтера Алексея Стаханова, совершенным в угольном забое в один из августовских дней 1935 года [44].

После стахановской «рекордной смены» были предприняты попытки добиться аналогичных прорывов в других отраслях промышленности, а затем превратить эти рекордные смены в более длительную кампанию. По всей стране 11 января 1936 года было объявлено стахановскими сутками, за которыми последовала стахановская пятидневка (с 21 по 25 января), стахановская декада, затем стахановский месяц и т.п., пока, наконец, весь 1936 год не был окрещен «стахановским годом» [45]. Некоторые стахановцы, действительно, казались одер мыми идеей рекордов: они чуть свет приходили в цех, наводили п док на своем рабочем месте и проверяли готовность оборудован' работе [46]. Тем не менее другие рабочие, как сообщалось в газе «неправильно» поняли стахановскую декаду: когда период стремит ^, ного трудового натиска закончился, они решили, что «мы работали десять дней, теперь мы можем отдохнуть» [47].

Но отдых не входил в официальную программу. В начале 1936 года газетные заголовки объявили о вступлении в действие «новых норм для новых времен» [48]. Николай Зайцев, начальник мартеновского цеха № 2 в Магнитогорске, в своих неопубликованных записках отметил, что, хотя стахановское движение в его цехе началось только в январе 1936 года, уже к февралю нормы выработки были повышены с 297 до 350 тонн стали за смену. Зайцев добавил, что никто не справлялся с новыми нормами [49]. Подобное настроение отразилось и в словах одного рабочего коксового цеха, заявившего репортеру заводской газеты, что «с теми нормами, которые существуют сейчас, я ра-- ботать по-стахановски не могу. Если снизят нормы, то тогда смогу объявить себя стахановцем». Другой, якобы, сказал тому же репортеру, «что-де, мол, зимой еще сможет работать по-стахановски, а летом на печах жарко, не вытерпит» [50].

Центром стахановского движения в Магнитогорске был обжимный цех (блюминг), где ради установления громких рекордов было пролито немало пота и крови [51]. «Сейчас работать на блюминге стало физически тяжело, - заметил оператор-стахановец В.П.Огородников, чьи размышления также не предназначались для печати. - Раньше легко было, потому что давали 100-120 слитков и два-три часа в смене стоишь. Сейчас полных восемь часов напряженно работаешь, так что очень тяжело работать» [52]. Кроме того, усиливавшееся давление ощущало на себе и руководство блюминговым производством.

Федор Голубицкий, назначенный в 1936 году начальником обжимного цеха, выразил тот взгляд на трудовые отношения, который можно считать превалирующим для его времени: в задачи руководителя. указывал он, входит «изучать людей». Он советовал руководителю узнать ближе своих подчиненных, их нужды и настроения, найти с ними общий язык. Превыше всего, говорил он, не терять связи с массами. Но Голубицкий признавал, что в периоды повышенной трудовой активности, связанной со стахановским движением, цеха работали, «как на войне», и что его работа стала серьезным испытанием [53].

Помимо такого давления, стахановское движение породило и явление, которое можно назвать рекордоманией, превратившей плавку или прокат стали в спортивное состязание. В годовщину рекордной смены Алексея Стаханова в газете «Магнитогорский рабочий» появилась статья под заголовком «Замечательный год», подписанная рабочим блюминга Дмитрием Богатыренко. Окидывая взглядом прошедший год, Богатыренко разделил его на этапы по количеству слитков, обжатых во время «рекордных» смен:

12 сентября 1935 г. Огородников 211

22 сентября Тищенко 214

25 сентября Богатыренко 219

9 октября Огородников 230

(?) октября Богатыренко 239

29 октября Огородников 243

11 января 1936г. Огородников 251

(тот же день, следующая смена) Черныш 264

В конце он добавил: «Вот чего может достичь энтузиазм» [54].

Такая игра в победителей, широко освещавшаяся в газетной печати (где заметки часто сопровождались фотографиями), кажется, захватила воображение формирующегося советского рабочего класса. В своих неопубликованных записках Огородников рассказывал: «Жена спрашивает: "Почему ты не бываешь нигде, не ходишь никуда?.. Почему? Это заразная болезнь?" Потому, что я должен уйти рано, подготовить все, посмотреть, что и как там. Работа на блюминге - это заразная болезнь..., если человек заразится этой работой, ему ничего на ум не идет» [55]...

После того как Огородников и Черныш 11 января 1936 года друг за другом установили два рекорда, они были премированы новыми мотоциклами [56]. За помощь в организации рекордных смен различные награды были розданы также начальникам цеха. включая большие денежные премии, иногда до 10 000 рублей. В марте 1936 года, как раз перед назначением на пост начальника обжимного цеха, Голубицкий в числе четырех магнитогорских передовиковбыл премирован легковым автомобилем [57].

Стахановское движение заслуживало внимания еще и потому, что оно открыло новые широкие перспективы для советских рабочих, чей Стремительный взлет был иногда поразительным. Алексеи Тищенко, который уже к семнадцати годам работал грузчиком на донбасском Руднике, приехал в Магнитогорск осенью 1933 года и сразу же стал учеником оператора мостового подъемного крана на блюминге. К маю 1935 года двадцатипятилетний Тищенко был квалифицированным ножничным оператором и в последующие месяцы вступил в соревнование с другими «младотурками» за обжим рекордного количества слитков стали за одну смену [58].

Обучение мастерству таких молодых рабочих, как Тищенко, обычно проходило под руководством кого-либо из немногих имеющихся на предприятии опытных рабочих. Старший мастер на стане «ЗОО» Михаил Зуев, рабочий-ветеран с пятидесятилетним стажем (ему был тогда 61 год), утверждал, что если в прошлом мастера скрывали секреты своего ремесла, то в социалистическом обществе 1936 года они добровольно передают свои знания новому поколению. Зуева, «мобилизованного» из Мариуполя в Магнитогорск в марте 1935 года, часто привлекали к произнесению речей, обычно под названием «Все дороги нам открыты», где он повествовал молодому поколению о том, как он более тридцати лет работал «на эксплуататоров», а после Октябрьской революции трудился «только для народа» [59].

Увеличение зарплаты некоторым стахановцам, основанное на премиальной системе, было намеренно впечатляющим. Семья Зуевых -Михаил и три сына (Федор, Василий и Арсений), наставником которых был он сам, - вместе заработали за 1936 год почти 54 000 рублей, тогда как сам Михаил Зуев превзошел всех рабочих, получив за год зарплату в 18 524 рубля [60]. В декабре 1935 года Зуев одним из первых среди магнитогорских рабочих получил вторую высшую государственную награду - орден Красного Знамени [61]. На следующее лето он был премирован путевкой в Сочи на всю семью [62].

Вторым после Зуева по уровню заработной платы был Огородников. В 1936 году оператор блюминга заработал 17 774 рубля; часть этих денег была им потрачена на строительство собственного дома. «Дом стоил семнадцать тысяч, - рассказывал Огородников в неопубликованном интервью, - две тысячи своих дал, 7 800 будут вычитывать на двадцать лет, а остальные комбинат взял на себя». До революции, наверное, лишь владелец завода или представитель высшего технического персонала мог накопить такое количество денег и купить частный дом [63].

По-видимому, никто из магнитогорских стахановцев не жил лучше, чем Владимир Шевчук. Мастер среднего сортового стана (стана «500») Шевчук, как сообщала газета, получал в среднем 935 рублей в месяц во второй половине 1935 года и 1 169 рублей в первой половине 1936 года. На вопрос, что он сделал со всеми этими деньгами, Шевчук ответил, что потратил большую их часть на одежду. «У жены три пальто, шуба хорошая, у меня два костюма, - рассказывал он, - и в сберкассу положено». Шевчук также имел редкую в те времена трехкомнатную квартиру и в то лето провел со своей семьей отпуск в Крыму. Помимо велосипеда, граммофона и охотничьего ружья, он был награжден орденом Красного Знамени. Сделка с властями завершилась, когда, согласно сообщению прессы, Шевчук «приветствовал» смертный приговор, вынесенный троцкистам в 1936 году, «с чувством глубокого удовлетворения» [64].

Имена Шевчука, Зуева, Огородникова, Тищенко, Богатыренко, Черныша и некоторых других стали нарицательными. В августе 1936 года городская газета, посвященная первой годовщине рекорда Алексея Стаханова, поместила фотографии 20 магнитогорских стахановцев: четырех из прокатного стана, одного из доменного цеха, одного из мартеновского цеха и остальных из других цехов предприятия. Газета сообщала, что имена этих рабочих помещены на Доску почета предприятия, и что они «заработали право рапортовать [о своих победах] Сталину и Орджоникидзе» [65]. Один исследователь предложил различать «рядовых» стахановцев - и «выдающихся», которых по всей стране насчитывалось не более ста (или около того). Логичнее, используя термин того времени, называть их скорее «знатными», чем «выдающимися» [66].

Гласность, окружавшая «знатных» рабочих, конечно, была частью хорошо продуманной стратегии. «Окружать славой людей из народа -это имеет принципиальное значение, - писал Орджоникидзе на страницах «Правды». - Там, в странах капитала, ничто не может сравниться с популярностью какого-нибудь гангстера Аль Капоне. А у нас, при социализме, самыми знаменитыми должны стать герои труда» [67]. Вскоре после публикации статьи Орджоникидзе магнитогорский партийный секретарь Рафаэль Хитаров во время апогея стахановского движения провозгласил стахановцев «революционерами» в производстве [68].

Хитаров сравнивал стахановское движение с партийной работой, приплетая тут же политические рассуждения о повышенной бдительности. Он приравнивал «открытия» на рабочем месте, якобы ставшие возможными благодаря стахановскому движению, к «открытиям» в партийной организации, якобы ставшим возможными благодаря обмену и проверке партийных билетов [69]. Однако не все стахановцы были членами партии. Огородников, которому, по-видимому, мешало вступить в партию его классовое происхождение, писал: «Когда я прокатаю [сталь] и обгоню Богатыренко (члена партии), то на меня не смотрят. А когда Богатыренко меня обгонит, то это хорошо. Я был как партизан» [70].

Вопрос о том, насколько здоровым было такое напряженное соревнование, как между Огородниковым и Богатыренко, стал одной из главных тем в неопубликованной рукописи о стахановском движении в Магнитогорске, написанной в разгар кампании. Автор ее писал, что гнетущую необходимость погони за рекордами ощущал на себе каждый цех, каждая смена, каждый начальник цеха; отмечал, что машины, не выдерживая гонки, одна за другой выходили из строя, и что один рабочий блюминга в цехе-рекордсмене лишился ноги. Он также писал о «нездоровой атмосфере» в цехах, где расхаживали замасленные рабочие, «думая, что они божества» [71].

Страсти, кипевшие вокруг стахановского движения, были нешуточными. До масштабов всенародного скандала вырос случай с Огородниковым, который 30 марта 1936 года сбежал с комбината в Ма-кеевку, заявив, что его дискриминировали в цеху. По словам Огород-никова, его обозвали «рвачом» и сказали, «что я гоняюсь только за длинным рублем, что я не советский элемент, что я, будто бы, кулацкого происхождения». Потребовалось вмешательство НКТП (Народного комиссариата тяжелой промышленности), чтобы вернуть беглеца в Магнитогорск [72]. Со стахановским движением был связан и другой скандал - принудительное возвращение на предприятие Андрея Дюндикова, прославленного рабочего с четырехлетним опытом работы в доменном цеху, который «улетел» оттуда в гневе, поскольку не мог понять, почему «некоторые» получили машины, а он нет [73].

Чувство возмущения поднималось не только среди знатных стахановцев; напряженно складывались их взаимоотношения и с остальными рабочими, и с управленческим персоналом. Начальник цеха Леонид Вайсберг, признавшись в частной беседе: «мы часто создаем... условия, скажем, несколько лучше, чем обычно, для создания рекорда», высказывал опасение, что некоторые рабочие не сознают, что без этой помощи им никогда бы не стать «такими героями» [74]. Не излагая своего собственного взгляда, Зайцев из мартеновского цеха отмечал, что инженеры возмущались стахановцами, которые, по их мнению, были превращены в героев ценой нещадной эксплуатации оборудования [75].

Зайцев добавил, что некоторые рабочие также считали трудовые рекорды опасными для оборудования; неудивительно, что с начала попыток ввести «стахановские методы» в мартеновском цеху печи все чаще выходили из строя. Между тем в газете «Магнитогорский рабочий» появилось сообщение о лекции одного ученого из Магнитогорского горно-металлургического института, где тот говорил о неблагоприятном воздействии стахановской практики ускорения сталеплавильных процессов на оборудование. «Такая перегруженность печей, - предостерегал профессор, - является абсурдом». Возражая ему, газета ссылалась на заводскую практику, доказавшую, по ее словам, прямо противоположное [76].

Как подчеркивалось на страницах газеты, стахановское движение сделало возможным «штурмовые натиски» на технические возможности машин и другого оборудования, значительная часть которого была импортирована из капиталистических стран. Утверждалось, что «пересмотр» мощностей оборудования стал возможным путем обнаружения и высвобождения неких «скрытых резервов», что доказывало превосходство советских рабочих и их методов работы, служило утверждению независимости советской страны от иностранцев и иностранных технологий и заставляло усомниться в истинных намерениях иностранных поставщиков - все это, конечно, способствовало повышению политического сознания трудового народа. После каждого нового рекорда советские руководители заявляли, что мощности, запроектированные иностранными инженерами, были «пересмотрены» и «исправлены» «советскими специалистами» [77]. Эти явные или мнимые скачки в производительности приобретали еще большее политическое значение в контексте международной «классовой борьбы». Стахановское движение, утверждал «Магнитогорский рабочий», было «ударом по фашизму» [78].

Тем не менее, как вскоре ощутили на себе руководители, инженеры и рабочие, «пересмотр» мощностей с целью повысить производственные показатели может вызвать и обратный эффект. Когда последовало несколько серьезных несчастных случаев, вплоть до смертельного исхода, из-за которых пришлось приостанавливать или сокращать производство, начались аресты. В августе 1936 года газета сообщила об увольнении начальника обжимного цеха блюминга Васильева (и о назначении на его место Голубицкого). Это произошло после того, как в течение трех дней цех вынужден был работать вполовину своей мощности. Вскоре Васильев был отдан под суд за превышение допустимых мощностей и создание аварийной ситуации на производстве. Но кто определял границы допустимого в ситуации постоянного взвинчивания норм, и как принимались подобные решения, оставалось неясным [79]. Ясно было лишь то, что и чрезмерное рвение в поддержке стахановского движения, и отсутствие такого рвения могут Дорого обойтись [80]. Был случай, когда беспартийный инженер, по-видимому, выступавший против стахановского движения, навлек на себя уголовное обвинение и оказался в эпицентре яростной травли со стороны прессы [81].

Рабочие, со своей стороны, вряд ли могли не замечать, что стахановское движение напоминает потогонную систему, налагавшую чрезмерную ответственность на руководителей и создавшую напряженные отношения между руководителями, мастерами и рабочими, что зачастую не шло на пользу интересам производства [82]. Но и за открытое выступление «против» рабочим приходилось платить слишком высокую цену. Так, помощник сталевара, якобы утверждавший, что стахановское движение является попыткой поработить рабочий класс, был арестован в ноябре 1935 года и приговорен к принудительным работам [83]. Не менее важны были и те выгоды, которые сулило приятие политики властей. Стахановское движение превращало наиболее тяжелые виды работ в «горячих цехах» в наиболее престижные, что обеспечивало каждому, кто брался за них, высокий социальный статус и хорошую зарплату [84].

Стахановское движение усилило уже существовавшую склонность обсуждать проблемы промышленного производства исключительно в контексте задачи повышения производительности труда. Проблема производительности труда, в свою очередь, сводилась к вопросу о его «рационализации», то есть об экстраординарных затратах личного труда, которые должны были свидетельствовать о росте сознательности рабочих. Стахановца вскоре объявили новым типом рабочего, а стахановское движение затмило даже ударничество, этот архетип «социалистического труда» (правда, так и не вытеснив его полностью). В течение 1936 года число стахановцев в Магнитогорске росло буквально день ото дня, и к декабрю уже более половины рабочих металлургического комплекса заработали или это звание, или определение «ударник». Впечатляющий рост числа рабочих, удостоенных подобных титулов, красноречиво свидетельствовал о том, сколь широко новые категории и произраставшие из них новые отношения охватывали рабочих и управленческий персонал [85].

Поощряемые материальными и моральными стимулами, рабочие всех возрастов - не только молодые - боролись за честь «перевыполнить» свои нормы на 150-200%: данные о таких свершениях заносились в личное дело рабочего и учитывались при расчете заработной платы; а, если повезет, имя передовика попадало и в городскую печать. Среди рабочих определенно наблюдалось некоторое расслоение, хотя его значение нельзя преувеличивать (для рабочих было важнее, что начальники оставались начальниками). Наиболее существенным обстоятельством было то, что в общей шумихе не только стахановцы, но и все рабочие в целом оказались под воздействием обширной пропагандистской кампании, неустанно твердившей об их важной роли в жизни общества и об их принадлежности к особой социальной группе [86].

Беспрестанное провозглашение рабочих представителями нового советского рабочего класса встречало сочувственный отклик в большой аудитории. Василий Радзюкевич, приехавший в Магнитогорск в 1931 году из Минска (через Ленинград), вспоминал пять лет спустя, что когда он прибыл, блюминг был еще в строительных лесах. Он участвовал в его строительстве. В 1936 году, когда блюминг отмечал свою третью годовщину, Радзюкевич уже был квалифицированным рабочим на одном из других, еще более новых сортовых станов [87]. Приобретение профессии для таких людей было своего рода Рубиконом. П.Е.Велижанин, после приезда в Магнитогорск 29 декабря 1930 года, волей случая был включен в бригаду нагревальщиков для работы на паровых котлах, которых он никогда до этого не видел. «Я тогда (вспоминал он четыре года спустя) не мог себе представить, что такое "нагревальщик" и какую он выполняет работу, потому что я до приезда на Магнитострой никогда не видел котельной работы». Но к 1934 году он вполне овладел новой профессией [88].

Судьба Радзюкевича и Велижанина была судьбой десятков тысяч [89]. Они получили рабочие спецовки и настоящие сапоги вместо лаптей, что знаменовало их новое рождение в качестве квалифицированных рабочих. Кроме того, их восхождение в трудовом мире часто сопровождалось переездом из палаток в жилые бараки, затем в бараки с отдельными комнатами, и, наконец (если посчастливится), в собственную комнату в кирпичном здании. Правда, работа зачастую была изнурительной [90]. И остается неизвестным, ощущали ли рабочие, оставаясь наедине с собой, что они пересекли заветную черту, поднявшись от жертв эксплуатации до хозяев производства; от жалких, безграмотных, неотесанных рабов - до строителей нового мира и новой культуры. Но даже если рабочие (вопреки риторике режима) сознавали, что они отнюдь не хозяева, они также знали, что являются частью советского рабочего класса, и что, каковы бы ни были его недостатки, их положение отличается от жалкого существования рабочего при капитализме. Эти аксиомы, казалось, подтверждал их собственный социальный и профессиональный рост.

За призывами к самообразованию стоял конкретный процесс непрерывного обучения, строящегося вокруг трудового процесса. Фиатов, приехавший в Магнитогорск в январе 1931 года, на вопрос о его трудовой биографии ответил так: «Я поступил чернорабочим, потом вошел в бригаду и старался повысить разряд и квалификацию. Если б я был грамотным, я бы учился, но как неграмотный я посеи-ликбез». Филатов вскоре «успешно закончил» курсы ликвидации i грамотности и стал учиться уже тому, что имело непосредствен отношение к производству. «Теперь читаю, пишу, решаю задачи, - „ бавил он, - и... изучаю особенности чертежей» [91]. Именно из таких людей выросло несколько видных стахановцев [92].

Если рабочее место часто сравнивали со школой, школы стали продолжением рабочего места, по мере того как рабочие боролись за овладение грамотностью, профессией и постоянно повышали свое мастерство [93]. В начале 1930-х годов существовало много неформальных курсов и кружков, включая дискуссии на открытом воздухе и на рабочем месте, а в 1931 году ввели еще одну форму повышения квалификации - «технические часы» [94]. Позднее власти различными путями побуждали рабочих к участию в программе так называемого дополнительного рабочего образования (ДРО); наиболее важным стимулом стало введение гостехэкзамена - экзамена по техническому минимуму, аналогичному начальной грамоте [95].

Фактически каждый житель Магнитогорска, даже те, кто работал полную смену, был охвачен той или иной формой обучения - на рабочем месте или в свободное от работы время, что усиливало идущие на предприятии процессы социализации и политизации рабочих [96]. Джон Скотт связывает тягу рабочих к образованию с их стремлением получать дифференцированную заработную плату, с их потребностью быть уверенными, что они получат работу соответственно профилю своего образования или дополнительной подготовки [97]. К этим причинам нужно добавить чувство новизны и, сверх того, удовлетворение от достижения поставленной цели [98]. О тех, кого руководство выделяло «именно как тип нового мастера», говорили, что они «понимают, что успех заключается одновременно и в техническом освоении стана и, так сказать, повышении квалификации людей» [99].

Конечно, рабочие вряд ли могли позволить себе благодушное самодовольство. Удовлетворение их потребностей в еде, одежде и жилье зависело не только от их потенциальных профессиональных достижений, но и - преимущественно - от доступа к централизованной системе снабжения. Помимо того, нельзя сбрасывать со счетов и сильное моральное давление, побуждавшее рабочих демонстрировать свое стремление к самообразованию. Но многие были только рады подхватить громогласные партийные призывы и включиться в непрерывную борьбу за свое развитие.

Только в рамках этого бегло набросанного контекста - того значения, которое придавалось труду и статусу рабочего; связи труда каждого с международной классовой борьбой; использования норм выработки и сдельных расценок для индивидуализации труда и превращения его в количественно измеряемый процесс; одержимости повышением производительности труда и рационализацией трудового процесса, которая вылилась в серию громких кампаний; понимания профессиональной подготовки рабочих как политического образования; важной роли политических организаций на предприятии; сильной потребности рабочих в самообразовании - мы начинаем понимать значение той нарождающейся социальной самоидентификации, которая воплотилась в списке, прикрепленном у входа в барак № 8.

Идентификационные игры

Для советского рабочего роль важного ритуала в определении его места среди других играла его трудовая биография, и среди наиболее важных ее деталей было время и место начала трудового пути. Для рабочих было обычным делом похваляться друг перед другом тем, кто начал работать в более раннем возрасте: в пятнадцать, в двенадцать лет и т.п. [100]. Наибольшую ценность приобретал первоначальный трудовой опыт, приобретенный в промышленности, особенно на каком-либо из старых и известных промышленных предприятий, таких как Путиловский завод (переименован в Кировский) в Ленинграде, или Гужон (переименован в «Серп и молот») в Москве. Особенно чванился тот, кто мог проследить свою пролетарскую родословную от отца до деда и даже прадеда. Так, предметом гордости могло быть происхождение из «династии операторов доменной печи» Павла Коробова, ученика оператора доменной печи, который в 1937 году в результате головокружительного «выдвижения» превратился в директора Магнитогорского комбината [101].

Детали идентификации рабочего подчеркивали успехи, но идентификация также могла быть и «негативной». Например, если рабочий неоднократно создавал аварийные ситуации, к нему или к ней приклеивался ярлык «аварийщиков», что могло стать причиной увольнения. В 1936 году на страницах «Магнитогорского рабочего» был помещен список «аварийщиков» и таблица частоты аварий [102]. Со временем негативные моменты послужного списка рабочего приобретали все большее значение. Оставалось неизменным одно: каждый был обязан иметь трудовую биографию, причем выраженную в политически значимых категориях.

Если говорить более конкретно, то послужной список рабочего Уставляли различные документы, такие как анкета, характеристика и личная карточка (краткая форма личного дела), которые все рабочие заполняли при приеме на работу и куда затем постоянно вносились дополнения. Позже рабочим потребовалось иметь «трудовую книжку», без которой они не могли устроиться на работу [103]. Но практика определения социального облика рабочих на основании их трудовых биографий существовала задолго до введения трудовых книжек [104J.

Поскольку практика идентификации людей на основании их трудовых биографий была столь распространенной, проявления ее можно было найти почти в каждом официальном документе. На обороте папки с одним архивным «делом», где хранятся воспоминания рабочих, мне довелось увидеть список лиц, отмеченных в 1933 или 1934 году «ударными пайками». В списке указывались имя, отчество и фамилия, род занятий, партийность, число прогулов, сведения о посещении производственных собраний, о прохождении учебы или дополнительной профессиональной подготовки, внесенных рационализаторских предложениях; указывались проценты выполнения норм и данные об участии в социалистическом соревновании. Что делало такие записи особенно важными, - это то, что они не только собирались и подшивались в «дело», но и были основанием для распределения материальных благ [105]. Трудовые биографии также становились достоянием общественности, превращаясь, таким образом, в важный ритуал, необходимый для достижения признания среди равных себе или у других социальных групп.

Устные рассказы о себе практиковались на «вечерах воспоминаний», которые, в свою очередь, были частью широкомасштабного проекта по написанию истории строительства Магнитогорского комбината. Для создания такой истории (которая так никогда и не была опубликована) у сотен рабочих брали интервью или просили их письменно ответить на вопросы анкеты. Неудивительно, что вопросы были сформулированы с таким расчетом, чтобы затронуть определенные темы (и избежать обсуждения других, нежелательных тем). Большая часть вопросов так или иначе касалась стахановского движения, упомянутого соответственно и в большинстве воспоминаний рабочих (подавляющая часть их была записана в 1935 и 1936 годах) [106]. Поскольку некоторые воспоминания сохранились в рукописном варианте и содержат грамматические ошибки, а другие аккуратно и без ошибок напечатаны на машинке, ясно, что ответы рабочих были, по меньшей мере частично, переписаны заново [107]. Тем не менее было бы ошибкой заключить, что воспоминания рабочих «тенденциозны» и поэтому не имеют особой ценности. Суть дела заключается именно в том, что рабочих побуждали писать об определенных проблемах и избегать упоминания о других. Сам тот факт, что рабочие иногда «ошибаются» и что их рассказы надо корректировать (как в грамматическом, так и в смысловом аспектах), демонстрирует, что они должны были научиться говорить о себе неким формальным языком [108].

И, конечно, в высшей степени примечательно само то, что воспоминания рабочих фиксировались и превращались в объекты восхищения. В действительности, даже если у магнитогорского рабочего или работницы не брали интервью в рамках проекта создания истории комбината, его или ее достаточно часто побуждали рассказывать свою биографию. Так, раскулаченных крестьян буквально в день прибытия на комбинат подробно расспрашивали об их биографии; это можно было бы расценить как свидетельство того, что раскулаченных воспринимали как потенциальный источник опасности [109]. Но рабочих без «криминального» прошлого также «из соображений безопасности» заставляли указывать свое социальное происхождение, политическое прошлое и вехи трудовой биографии. Часто их приучали воспринимать подобную «исповедь» как нечто само собой разумеющееся, как часть устоявшегося порядка вещей.

Даже когда эти признания касались досуга рабочих, их основная деятельность все равно продолжала оставаться в центре внимания. В 1936 году, к седьмой годовщине начала социалистического соревнования, несколько рабочих Магнитки были опрошены о том, чем они занимаются в свое свободное время. Каждый из десяти ответов, опубликованных в городской газете, начинался с рассуждений о зависимости между выполнением плана и личным, «внутренним» удовлетворением (учитывая, что от выполнения плана зависел и уровень заработной платы рабочего, и степень уважения к нему, это заявление не было столь смехотворным, как может показаться). Практически все опрошенные рабочие заявили, что в свободное время любят читать, и это неудивительно, поскольку чтение и стремление к самообразованию считались тогда необходимыми для каждого. Наиболее же показательно то, что почти все опрошенные, по их собственным словам, проводили свой «досуг», посещая... цех, чтобы, по словам одного из них, «посмотреть, как там дела» [110].

Отождествление себя со своим цехом было развито у рабочих, по-видимому, достаточно сильно. Алексей Грязнов, вспоминавший в ноябре 1936 года о своем приезде на комбинат тремя годами раньше, когда там была только одна доменная печь (теперь там действовало Двенадцать), вел дневник о том, как он стал настоящим сталеваром. В заводской газете были опубликованы выдержки из дневника – рассказ о том, как развивался своеобразный «роман» между Алексеем и его домной [111]. Городская газета цитировала слова Огородникова, назвавшего Магнитогорск своим «родным заводом» [112]. Прилагательное «родной», обычно означающее «свой по рождению», в данном случае подчеркивало характер отношения рабочих к своему заводу: он дал им рождение. Для этих людей не существовало раздвоенности между домом и работой, между разными сферами их жизни, общественной и личной: все было «общественным», и «общественное» означало «заводское».

Жены рабочих также должны были привыкнуть воспринимать цех как основное в жизни. «У нас на Магнитке, как нигде, по-моему, -заявлял Леонид Вайсберг, - вся семья, больше чем где бы то ни было участвует и живет жизнью нашего производства». Он утверждал, что были даже случаи, когда жены не пускали своих мужей ночевать домой, потому что они показали себя с плохой стороны в цеху. И подобное осуждение не было мотивировано только денежным вопросом. Жены гордились работой своих мужей и часто принимали живое участие в их производственной деятельности. Женщины создавали суды, чтобы пристыдить мужей за пьянство и заставить работать лучше, а некоторые жены по собственному почину регулярно посещали цех, чтобы проверить, ободрить или отчитать супруга Г113].

Какое словесное воплощение обретала новая социальная идентичность и как она становилась действенной (иногда не без участия жен), можно увидеть из длинного письма, сохранившегося в архивах проекта по созданию истории комбината. Это письмо от жены лучшего машиниста внутризаводской железной дороги, Анны Ковалевой, к жене худшего - Марфе Гудзии. Привожу его текст полностью:

«Дорогая Марфа!

Мы с тобою жены машинистов железнодорожного транспорта Магнитки. Ты, наверно, знаешь, что транспортники ММК (Магнитогорского Металлургического комплекса) им. Сталина не выполняют план, срывают снабжение домен, мартена и проката и перевозку готовой продукции. Все рабочие Магнитки обвиняют наших мужей, говорят, что транспортники тормозят выполнение промфинплана. Обидно, больно и досадно это слышать, и тем более обидно, что все это сущая правда. Каждый день на транспорте большие простои вагонов и аварии. А ведь наш внутризаводской транспорт имеет все необходимое, чтобы план выполнять. Для этого нужно работать по-изо-товски. Работать так, как работают лучшие ударники нашей страны. Среди этих ударников и мой муж, Александр Пантелеевич Ковалев.

Он работает всегда по-ударному, перевыполняет нормы, экономит топ-пиво и смазку. Его паровоз хозрасчетный. Мой муж изотовец. Он взял шефство и из 5 чернорабочих подготовил помощников машинистов. Сей-цас он взял шефство над паровозом № 71.

Мой муж получает премии почти каждый месяц. 31-го декабря мой муж, как лучший ударник, опять получил премию 310руб., да и я премирована. получила 70 руб. Машина у моего мужа всегда чистая и исправная. Вот ты, Марфа, нередко жалуешься, что трудно вашей семье жить. А почему так происходит? Потому что твой муж, Яков Степанович, не выполняет плана, у него частые аварии на паровозе, машина у него грязная, и у него большой пережег топлива. Ведь над ним смеются все машинисты. Его тают все транспортники Магнитки с нехорошей стороны, как самого плохого машиниста, и, наоборот, моего мужа знают как ударника (выделено мной - С.К.). О нем написали и расхвалили его в газетах... Везде ему и мне почет. В магазине мы, кик ударники, получаем все без очереди, нас переселяют в Дом ударника. Нам дадут квартиру с обстановкой, коврами, патефоном, равно и другими культурными удобствами. Сейчас нас прикрепляют к новому магазину ударников и мы будем получать двойной паек... Скоро будет XVII съезд нашей большевистской партии. Все железнодорожники обязаны так работать, чтобы обеспечить работу Магнитки на полную производственную мощность, и поэтому я прошу тебя, Марфа, поговори со своим мужем по душам, прочти ему мое письмо. Ты, Марфа, разъясни Якову Степановичу, что дальше так работать нельзя. Убеди его, что работать нужно честно, добросовестно, по-ударному. Научи его понимать слова тов. Сталина о том, что "труд - дело чести, дело славы, дело доблести и геройства".

Ты ему расскажи, что если он не исправится и будет работать плохо, то его выгонят и лишат снабжения...

Я попрошу своего Александра Пантелеевича взять на буксир твоего мужа, помочь ему исправиться и стать ударником, больше зарабатывать. Мне хочется, Марфа, чтобы ты и Яков Степанович пользовались почетом и уважением, чтобы вы жили так же хорошо, как и мы. Знаю, что многие женщины, да, может быть, и вы сами, скажете: какое, мол, жене дело вмешиваться в работу мужа. Живешь хорошо, ну и помалкивай. Но это все не так... Все мы должны помогать своим мужьям бороться за бесперебойную работу транспорта зимой. Ну, довольно. Ты меня поймешь, уж и так письмо длинно. В заключение хочу одно сказать -хорошо быть женой ударника. Сила вся в нас самих. Возьмемся вот все дружно, так задачу и выполним. Я жду твоего ответа.

Анна Ковалева» [114].

По словам Анны Ковалевой, муж Марфы, Яков Гудзия, слыл самым плохим машинистом железной дороги, в то время как ее муж Александр Ковалев, считался лучшим. Хотел ли сам Яков Гудзия видеть себя таковым, в известном смысле, не имело значения - так он выглядел со стороны. Для его собственной пользы самым лучшим было бы принять участие в игре согласно установленным правилам. Паровоз Гудзии был грязным и перерасходовал топливо. Что мог Гудзия представлять собой как личность? Что могла представлять собой его семья? Тем более что после отправки письма Ковалева узнала, что Марфа Гудзия была неграмогной. Но Марфа была не просто «негрц-могной» в буквальном смысле слова: она не умела, как, по-видимому. не умел и ее муж, жить и «говорить по-большевистски» - на этом обязательном языке самоидентификации, который служил барометром политической преданности делу [115].

Уметь «говорить по-большевистски» и публично выражать таким образом свою политическую лояльность было главной задачей, но мы должны быть осторожными при интерпретации подобных поступков этих действий. Строго говоря, письмо, приведенное выше, не обязательно должна была писать сама Анна Ковалева, хотя и она могла это сделать. Но что было необходимо, - это то, чтобы она знала (даже если она всего лишь позволила связать свое имя с этим письмом), как должна думать и вести себя жена советского машиниста. Мы не должны интерпретировать ее письмо в том смысле, что она действительно верила в то, о чем писала или под чем поставила свою подпись. Необходимости верить не было. Но было необходимо, тем не менее, демонстрировать, что ты веришь, - правило, которое, кажется, было хорошо усвоено, поскольку поведение, которое могло быть истолковано как прямое проявление нелояльности, стало к гому времени редкостью.

Хотя процесс социальной идентификации, требовавшей мастерского владения определенным лексическим запасом официального языка, и был столь мощным, он не был необратим. Начать с того, что отдушиной обычно служила брань или то, что называли «блатным языком». Кроме того, из устных и литературных рассказов известно. что человек в один момент своей жизни мог «говорить по-большевистски», а в другой - «как простой крестьянин», прося о снисхождении за свою явную неспособность овладеть новым языком и новыми нормами поведения [116]. Подобная динамика явно проступает в ситуации с Марфой и Анной.

Если жены пишут другим женам, мужьям в известном смысле дозволяется продолжать вести себя неблаговидным образом. Письма жен. предназначавшиеся для оказания морального давления на мужа другой женщины, в действительности могли, вместо этого, снять большую часть давления с правонарушителя: жена получала возможность постоянно повторять формулировки, от исполнения которых постоянно уклоняется ее муж. Можно было бы даже сказать, что возродилась открыто не признаваемая «сфера частной жизни», очаг структурного сопротивления, - супружеская пара, вроде бы соблюдающая правила игры и при этом постоянно нарушающая их [117].

Если такие косвенные и непреднамеренные противоречия были встроены в ход игры в идентификацию, то бросить новым правилам жизни и труда открытый вызов было опасно. Но даже это не было невозможным - при условии, что такой вызов будет соответствовать нормам нового языка и, желательно, содержать отсылки к учению Ленина или Сталина. По меньшей мере в одном случае, о котором рассказано в городской газете, людям было позволено использовать для критики политики режима те же самые официально пропагандируемые идеалы и те же самые ритуалы публичных выступлений, которые обычно предназначались для демонстрации политической лояльности.

Женщины, если их высказывания попадали в печать, обычно фигурировали на страницах газеты только в роли преданных жен. Исключением был Международный женский день, 8 марта, когда они попадали в центр внимания в качестве работниц [118]. Другим исключением была недолгая, но поразительная дискуссия в прессе, посвященная введению законов 1936 года «о защите семьи», когда был услышан протест женщин против новой политики. Одна из них заявила, что плата в 1 000 рублей, которую предлагали ввести за оформление развода, слишком высока. Другая указала, что запретительная стоимость разводов негативно скажется на оформлении браков, что, по ее убеждению, было бы плохо для женщин. Третья еще в более решительной форме осудила ограничительные меры против абортов, написав, что «женщины хотят учиться и работать», и что рождение Детей отвлекает женщину от «общественной жизни» [119].

Тем не менее, как показывает даже этот пример, поддерживаемая государством игра в социальную идентификацию, как единственная Доступная и обязательная форма участия в общественной жизни, оставалась всеохватывающей. Существовали и другие источники для идентификации, помимо большевистской кампании: связанные с прошлым, такие как крестьянская жизнь, фольклор, религия, родная деревня или иное место рождения («малая родина»), или с настоящим, такие как возраст, семейное положение, отцовство и материнство. Людям приходилось также сталкиваться со стереотипами в восприятии пола и национальности. Но все эти способы высказывания о себе неизбежно преломлялись через политическую призму большевизма.

Возьмем вопрос о национальности. В городской газете под заголовком «Живу в стране, где хочется жить и жить» появилось письмо за подписью Губайдули, электрика доменного цеха:

«Я татарин. До Октября в старой царской России нас не считали и за людей. 06 учебе, о том, чтобы поступить на работу в государственное учреждение, нам и думать нечего было. И вот теперь я - гражданин СССР. Как и все граждане, я имею право на труд, образование, отдых, могу выбирать и быть избранным в Совет. Разве это не показатель величайших достижений нашей страны?..

Два года я работал председателем сельсовета в Татарской республике, первым вступил там в колхоз и затем проводил коллективизацию. Колхозное хозяйство расцветает с каждым годом в Татарской республике.

В 1931 г. я приехал в Магнитогорск. Из чернорабочего я превратился в квалифицированного рабочего. Меня и здесь выбрали в состав депутатов горсовета. Ко мне ежедневно, как к депутату, приходят рабочие с волнующими их вопросами, просят оказать нужную помощь. Каждого из них я выслушиваю как своего родного брата и немедленно принимаю меры к тому, чтобы каждый рабочий был всем доволен, всем обеспечен.

Я живу в стране, где хочется жить и жить. И если враг захочет напасть на эту страну, я жизнью пожертвую, чтобы его уничтожить и спасти свою страну» [120].

Даже если такое ясное и недвусмысленное выражение официальной точки зрения не было целиком написано самим Губайдули (хотя знание им русского языка могло быть'в действительности вполне достаточным для этого, как и у многих татар) [121], здесь важно то, что Губайдули «играл по правилам», из личных ли интересов, или из страха, или из-за того и другого. Возможно, он еще только учился говорить по-русски; но он, несомненно, учился и «говорить по-большевистски».

Каждый рабочий вскоре узнал, что как для членов партии необходимо проявлять бдительность и «активность» в партийных делах, так и для рабочих необходимо, независимо от партийности, проявлять активность в политике и на производстве. Спектр возможных проявлений такой активности расширялся с каждым днем, включая «добровольную» подписку на облигации государственного займа (к чему призывали в своих речах цеховые агитаторы и профсоюзные активисты); участие в периодических субботниках; внесение «рабочих пред

ложений» по рационализации производственного процесса (количество их учитывалось как показатель лояльности, а сами они обычно игнорировались); и проведение производственных совещаний.

Освещая производственные совещания, «Магнитогорский рабочий» критиковал их тенденцию перерождаться в «митинговщину», из чего можно заключить, что реальные результаты совещаний не всегда совпадали с намерениями организаторов [122]. То же самое можно было бы по большому счету сказать и о так называемых рабочих рационализаторских предложениях [123]. Но если руководство цеха пыталось прожить без подобных ритуалов, ему оставалось только уповать на божью помощь, потому что рабочие часто относились ко всему этому очень серьезно. Согласно Джону Скотту, на производственных совещаниях «рабочие могли высказываться и высказывались в высшей степени свободно, критиковали директора, жаловались на низкую заработную плату, на плохие бытовые условия, нехватку товаров в магазине - короче, ругались по поводу всего, за исключением генеральной линии партии и полдюжины ее непогрешимых лидеров» [124].

Скотт писал в 1936 году, в то время, когда режим поощрял критику высших должностных лиц «снизу», и когда такая добровольная активность популистского толка была обычным явлением. Но столь же часто, тем не менее, официальные собрания сводились к чистой формальности, а проявления активности «снизу» выглядели как любительское театральное представление [125]. И мы знаем из свидетельств эмигрантов, что рабочие удерживались от выражения недовольства из страха перед доносчиками [126]. Но когда «сверху» поступал сигнал, что настало время для откровенных высказываний, рабочие всегда проявляли готовность воспользоваться этим. И горе тому мастеру или парторгу цеха, которому не удалось заручиться поддержкой рабочих и учесть их настроения, перед тем как вынести на голосование проект резолюции или какого-либо нового правила [127].

Некоторые рабочие, без сомнения, ждали любого удобного случая, чтобы войти в доверие к представителям режима, тогда как другие, по-видимому, пытались избежать участия в предписанных свыше Ритуалах. Но спрятаться на самом деле было негде. Если перед началом кампании индустриализации фактически две трети населения страны были «единоличниками», то двенадцатью годами позже эта категория населения почти исчезла: практически каждый формально состоял на службе у государства. Проще говоря, для заработка средств к существованию легальных альтернатив государственному найму Почти не существовало [128]. В этом отношении примечателен контраст между большевизацией и «американизацией» иммигрантов в Соединенных Штатах.

Американизация - совокупность различных кампаний, способствующих усвоению и принятию иммигрантами американской культуры, - также могла быть в высшей степени принудительной [129]. Но не каждый американский город контролировало одно-единственное предприятие: и даже в этом случае люди могли уехать в поисках лучшей доли. А если они и оставались, то имели возможность достичь определенной степени независимости от градообразующего предприятия, став владельцами магазинов, торговцами или мелкими фермерами. Как арена для маневров американизация, даже принудительная, предоставляла больше возможностей; в рамках ее существовало больше свободы действий, чем в рамках большевизации.

Тем не менее не следует думать, что советские рабочие были пассивными объектами манипуляций в твердых руках деспотического государства. С одной стороны, многие с энтузиазмом восприняли возможность стать «советскими рабочими» со всем тем, что включало в себя это определение - от демонстрации абсолютной лояльности до подвигов беспримерного самопожертвования. Приобретение новой социальной идентичности приносило свои выгоды - от владения «почетной» профессией до оплачиваемых отпусков, бесп