Сын за отца не отвечает» ( или все же отвечает)? 6 страница

26. См.: Общее языкознание. Библиографический указатель литературы. изданной в СССР с 1918 по 1962 гг. М., 1962. См. особенно с.З, где редактор протестует против «мнения, к сожалению распространенного среди наших лингвистов», что проблемы общей лингвистики в Советском Союзе игнорировались. Показательно и то, сколь скудное внимание уделено советским мыслителям в статье «Язык» (Философская энциклопедия: В 5 т. Т.5. М., 1970). О разочаровывающих результатах возрождения лингвистики см.: W.Girke, H.Janow, Sowjetische Soziolinguistik. Для сравнения см. неубедительные заверения в глубоком уважении к советской социолингвистике: Jan Prucha, Soviet Psycholinguistics (The Hague, 1972). P.42-43; а также рецензию на эту работу Дэвида Л. Олмстеда (David L. Olmstead) в журнале «Historiographia Linguistica». 1982, № 1/2. P.145-152.

27. Сталин И.В. Сочинения. Vol.3 (XVI). C.I 14-171.

28. Там же. С. 144.

29. См., в частности, протоколы двух важнейших «павловских сессий»:

Академия наук СССР. Научная сессия, посвященная проблемам физиологического учения академика И.П.Павлова, 28 июня - 4 июля 1950 г. М.. 1950;

Академия медицинских наук. Физиологическое учение академика И.П.Павлова в психиатрии и невропатологии; материалы заседания 11-15 октября 1951 г. М., 1951. См. также: David Joravsky, «The Mechanical Spirit: The Stahnist Marriage of Pavlov to Marx», Theory and Society, 4 (1977). P.457-477. [См. также David Joravsky, Russian Psychology: A Critical History (New York: Blackwell, 1989). - Прим. автора, 2000 г.].

30. См.: David Joravsky, «A Great Soviet Psychologist», New York Review of Books, May 16, 1974.

31. Фактическое признание такого скандального положения дел содержится в статье «Сигнальные системы» (Философская энциклопедия. Т.5. С.5).

32. См.: Бухарин Н.И. О мировой революции, нашей стране, культуре и прочем. Ответ академику Павлову // Красная новь. 1924. № 1-2; данная работа была переиздана большим тиражом как брошюра, а также как часть книги Н.И.Бухарина «Атака» (М., 1924). С.171-215.

33. См.: Выготский Л.С. Психологическаянаука // Общественные науки СССР. 1917-1927. М.. 1928. С.32 и далее.

34. См., в частности, статью П.К.Анохина, где автор открыто признает. что «наиболее уязвимым пунктом учения об условных рефлексах является его отрыв.от общеневрологической мировой мысли». - Анохин П.К. Анализ и синтез в творчестве академика И.П.Павлова//Под знаменем марксизма. 1936. № 9. С.78. Наиболее значительной попыткой примирить доктрину Павлова с современной нейрофизиологией является труд его польского ученика: Jerzy Konorski, Conditioned Reflexes and Neuron Organization (Cambridge, 1948).

35. Gregory Razran, Mind in Evolution (Boston, 1971).

36. Представление об антимарксистских лекциях и публикациях Павлова можно получить из упомянутых выше выступлений Бухарина. О том, как боль-щевики уговаривали Павлова осгаться в России, см.: Ленин В.И. Полное собр. соч. 4-е изд. Т.32. С.48; Т.44. С.325-326; Т.45. С.23.

37. См. об этом: Смирнов А.А. Развитие и современное состояние психологической науки в СССР. М., 1975. С.137 и далее; Петровский А.В. История советской психологии. М., 1967. С.61 и далее. Марксистскими эмиссарами были К.Н.Корнилов (1879-1957), роль которого в этих событиях отмечена в обеих работах, и А.Б.Залкинд (1888-1936), роль которого в советских исследованиях умышленно игнорируют, поскольку он был осужден во время террора 30-х годов. См. доклад Залкинда, опубликованный в газете «Правда» 10 января 1924 г. Сообщения современников об этих событиях см. в № 2 (19) журнала «Красная новь» за 1924 год и в работе Л.С.Выготского «Психологическая наука». Главной жертвой показательных увольнений стал Г.И.Челпанов (1862-1936) - его сняли с поста директора основанного им Психологического института. Пост этот был отдан его бывшему ученику и новоявленному марксисту Корнилову.

38. Рамки данной статьи не позволяют мне привести здесь факты, подтверждающие это утверждение. О генетическом родстве теории Выготского и гештальтпсихологии см.: Eckhardt Scheerer, «Gestalt Psychology in the Soviet Union: The Period of Enthusiasm», Psychological Research, 41 (1980). P.I 13-132. Рьяные декларации, что школа Выготского отличается от идей Пиаже некими «культурно-историческими» акцентами, только подчеркивают пугливое стремление этой школы отказаться от культурно-исторических исследований как таковых. Первое (неубедительное) заявление о наличии существенных отличий от концепции Пиаже содержится в длинном предисловии Выготского к работе Ж.Пиаже «Речь и мышление ребенка» (М., 1932). Единственной значительной попыткой ученых школы Выготского заняться культурно-историческими исследованиями была работа А.Р.Лурии «Об историческом развитии познавательных процессов» (М.. 1974), представлявшая собой отчет об исследовании разновидностей крестьянского менталитета, проведенном в 1931-1932 годах и запрещенном к публикации на протяжении 40 лет.

39. «Приглаженная» история психотехники дана в работе А.В.Петровского «История советской психологии» (М., 1967). С.266-292. «Неприглаженный» пример тех злобных нападок, которые уничтожили эту область психологии в 30-е годы. можно найти в журнале «За марксистско-ленинское естествознание», 1931, № 2. С.34-84. Обзор работы, проведенной в данной области советскими учеными после снятия запрета, можно найти в исследовании: B.F.Lomov, «The Soviet View of Engineering Psychology». Human Factors, 1969. № 11. P.69-74; а также в статье Ломова, опубликованной в книге: Michael Cole and Maltzman, eds., Handbook of Contemporary Soviet Psychology (New York, 1969). Совсем недавно контроль над крупнейшими научными институтами перешел из рук последователей Выготского в руки Ломова. Я благодарю Джеймса Вертша за эту информацию, которая может означать, что в сфере советской психологии произошли важные изменения и политическая поддержка перешла к так называемой практической школе.

40. Академия общественных наук при ЦК КПСС. Кафедра научного коммунизма. Научное управление обществом. 1967. № 1. С.З. См. также: Linda Lubrano, Soviet Sociology of Science (Columbus, Ohio, 1976); Erik P. Hoffmann «The "Scientific Management" of Soviet Society», Problems of Communism, May-June 1977. P.59-67; Erik P. Hoffmann, «Soviet Views of "The Scientific-Technological Revolution"», World Politics, July 1978. P.615-644; Y.M.Rabkin, «"Naukovedenie": The Study of Scientific Research in the Soviet Union», Minerva 1977. № 1/76. P.61-78.

41. См.: Raymond Bauer, The New Man in Soviet Psyscology (Cambridge, Mass., 1952).

42. Об этой знаменитой мечте юного Маркса рассказано в его работе «Немецкая идеология». Обстоятельная критика психологической науки как идеологии отчуждения от этого романтического идеала человеческой натуры содержится в следующей работе: Райнов Т.И. Отчуждение действия // Вестник коммунистической академии. 1925-1926. № 13-15. О том, как произошел отказ от каких-либо серьезных попыток добиться слияния умственного и физического труда в образовательном процессе, см: Medvedev R.A. Let History Judge. P.503-505.

43. Краткое изложение этих фактов содержится в статье Оскара Анвайле-ра: O.Anweiler and H.Ruffman, eds., Kulturpolitik der Sowjetunion (Stuttgart, 1973). P.34-39,120-123 и далее; Mervyn Matthews, Education in the Soviet Union:

Policies and Institutions Since Stalin (London, 1982). P.153-161. Важнейшее постановление, принятое 20 августа 1969 г., приведено в сборнике: КПСС в резолюциях и решениях. Т.10. М., 1972. С.77-80. См. также: Катунцева Н.М. Опыт СССР по подготовке интеллигенции из рабочих и крестьян. М.. 1977;

George Avis, «Preparatory Divisions in Soviet Higher Education Establishment:

Ten Years of Radical Experiment» (эта неопубликованная работа была распространена на Втором всемирном конгрессе по советским и восточноевропейским исследованиям в Гармише в 1980 г.); George Avis, «Social Class and Access to Full-time Higher Education in the Soviet Union», M.Sc. diss., University of Bradford. Bradford, England; а также T.A.Jones, «Higher Education and Social Stratification in the Soviet Union», Ph.D. diss., Princeton University, 1978. См. также: David S. Lane and Felicity O'Dell, The Soviet Industrial Worker: Social Class, Education and Control (London, 1978). P. 103-104.

44. См. James Bowen, Soviet Education: Anton Makarenko and the Years of Experiment (Madison, Wise.. 1962). О состоянии дел в сфере опросов общественного мнения см.: M.Dewhirst and R.Farrell, eds., The Soviet Censorship (Metuchen, N.J., 1973). P.122-126. Произведение Макаренко см.: Макаренко А.С. Педагогическая поэма//Макаренко А.С. Сочинения: В 7 т. T.I. М., 1957.

45. Макаренко А.С. Педагогическая поэма. С. 128.

46. См.: Susan G. Solomon, The Soviet Agrarian Debate: A Controversy in Social Science, 1923-1929 (Boulder, Colorado, 1977).

47. Об исследованиях крестьянского менталитета, предпринятых в 1931-1932 гг. А.Р.Лурией и Л.С.Выготским, см.: ЛурияА.Р. Об историческом развитии познавательных процессов. М., 1974.

48. См. рассказ об этом событии в работе: David Joravsky, The Lysenko Affair. P.10-13, а также сноску на С.360.

49. Свидетельств этому так много, что привести здесь их все невозможно. Причем подобные упреки не были характерны исключительно для послеста-динского периода. Так, в недостаточной смелости специалистов упрекали уже в 30-е годы. См.: Joravsky, Soviet Marxism and Natural Science, 1917-1932. P.267.

50. Изобилие сообщений и исследований по этому вопросу как западных, так и советских авторов может даже привести в замешательство. Для начала укажем на такую работу с обширным справочным аппаратом: R.W.Judy, «The Economists», Skilling and Griffiths, eds., Interest Groups in Soviet Politics (Princeton, 1971). P.209-252. См. также: Michael Kaser, «Le debat sur Ie loi de la valeur... 1941-1953», Annuaire de 1'U.R.S.S. (Paris, 1965). P.555-569, где приведены доказательства возрождения экономической науки в 1943-1948 гг. - процесса, который затем был прерван Сталиным и возобновился уже после его смерти. Дополнительные свидетельства того, как сложно протекал этот процесс во времена сталинского правления и в последующий период, содержатся в работе: R.Campbell, «Marx, Kantorovich and Novozhilov, Stoimost' versus Reality», Slavic Review, 30, № 3 (October 1961). P.402-418. О самых последних тенденциях в данной области см.: Alee Nove et al., «L'economie sovietique et les economistes sovietiques». Revue d'etudes comparatives est ouest, 12, № 2 (1981). P.121-152.

51. Особого внимания заслуживает работа А.Д.Сперанского «Элементы построения теории медицины» (М., 1935), переведенная на английский язык как «A Basis for the Theory of Medicine» (New York, 1944). Обращает на себя внимание и крайне сдержанный тон посвященной Сперанскому статьи, опубликованной в «Физиологическом журналеСССР» (1968. № 12. С.1488-1489).

52. Правда, 1 августа 1962 г.

53. В английском переводе вышеприведенной фразы из толстовской «Смерти Ивана Ильича» («What is the right thing?») слишком чувствуется морализирующий оттенок, отсутствующий в оригинале, тон которого - неприкрашенная метафизичность. В книге: Philippe Aries, The Hour of Our Death (New York, 1981) так же, как и в книге: Elizabeth Kubler-Ross, On Death and Dying (New York, 1969), делается попытка сблизить метафизическую боль Толстого с «гуманистической» интерпретацией проблемы с позиций «медицинизации смерти». Толстой был бы резко против такого подхода.

54. Томас Грэдграйнд - персонаж книги Чарльза Диккенса «Тяжелые времена», сатирическое изображение утилитарного философа того времени (Прим. ред. - М.Д.-Ф.].

55. Я позаимствовал это сравнение у Уоллеса Стивенса: Connoisseur of Chaos // Wallace Stevens, Collected Poems (New York, 1975). P.215-216. Диалектика Стивенса в соединении противоположностей достигает божественного спокойствия. Сталинистский менталитет граничит с истерией.

Стивен Коткин

ГОВОРИТЬ ПО-БОЛЬШЕВИСТСКИ

(из кн. «магнитная гора: сталинизм как цивилизация»)

«Магнитка учила нас строить. Магнитка учила нас жить».

Елена Джапаридзе, комсомолка [I].

Доставшие от анонимности барачной жизни, жители барака № 8 в Магнитогорске прикрепили рядом со входом вывеску со списком всех живущих в нем. В нем указывались их имена, отчества и фамилии, год рождения, место рождения, классовое происхождение, профессиональное занятие, членство в комсомоле или партии (или отсутствие такового) и место работы. Как объяснял инициатор: «Когда был написан список, например, когда было написано, что Степанов, арматурщик, комсомолец, ударник, выполняет производственную программу на столько-то процентов, работает на строительстве доменного цеха - сразу получается впечатление у незнакомого товарища - какой состав людей здесь живет» [2]. Подобные акты самоидентификации стали обычным явлением и охватили все общество.

При изучении рабочих царской России главной задачей было объяснить, как произошло, что «за период меньше чем 60 лет рабочие самой политически "отсталой" европейской страны превратились из маленького сегмента касты крепостных крестьян в самый революционный и сознательный в классовом отношении пролетариат в Европе» [З]. По отношению к советским рабочим можно поставить прямо противоположный вопрос: как произошло, что за период меньше чем двадцать лет революционный пролетариат первого в Европе самопровозглашенного рабоче-крестьянского государства стал самым пассивным рабочим классом в Европе? Существенная часть ответа на этот вопрос, как и на вопрос о характере и могуществе сталинизма, содержится в этом простом листке бумаги, прикрепленном к магнитогорскому бараку.

Стало привычным, что в исследовании о жизни рабочего города значительное внимание уделяется формам самовыражения рабочих, по крайней мере в экстремальных ситуациях (например, во время забастовок и демонстраций), а также исследованию причин рабочих волнений. Но в Магнитогорске не было ни забастовок, ни восстаний, а все демонстрации сводились к организованному государством прославлению режима и его руководства. Бросалось в глаза отсутствие в этом широко раскинувшемся городе металлургов организованного рабочего протеста.

Для советского режима и его защитников в этом не было ничего парадоксального. Отсутствие забастовок логически вытекало из заявления, что власть принадлежит самим рабочим, и именно поэтому они с энтузиазмом приветствуют политику индустриализации, «их» политику. Сам массовый энтузиазм советских людей тех лет придает этому взгляду кажущееся правдоподобие. Действительно, если в советской прессе тех времен и можно обнаружить разрозненные свидетельства о недовольстве рабочих, то, согласно официальным источникам, все проявления рабочей сознательности были в подавляющем большинстве направлены на поддержку status quo [4].

Несоветские авторы, не доверяя таким подвергнутым государственной цензуре выражениям рабочей сознательности, первоначально выдвинули две версии причин кажущейся «пассивности» советского рабочего класса при Сталине. Согласно одному из них, монолитная организационная структура режима и политика репрессий исключали любую возможность проявления независимости рабочих и тем более коллективных выступлений - аргумент, поддержанный свидетельствами многих выходцев из Советского Союза [5]. Согласно другой точке зрения, вполне совместимой с первой, отсутствие политической активности рабочих объяснялось дезинтеграцией рабочего класса в результате гражданской войны, а также так называемой «крестьянизацией» рабочей силы, которая началась с 1930-х годов, когда уцелевший пролетариат был «разбавлен» свежим пополнением. Сторонники этой точки зрения отмечали характерную для новых пролетариев культурную отсталость, заставлявшую их мечтать о твердой руке царя-батюшки и не способствовавшую формированию у них склонности преследовать «собственные» классовые интересы [б], В противовес заверениям советских источников о гармонии между рабочим классом и правящим режимом эти ученые предполагали, что объективно существовал антагонизм между ними, даже если преобладающее число доступных источников свидетельствовало о поддержке режима.

Как реакция на утверждение, что у режима и народа не было общих интересов, поднялась волна «ревизионистской» школы. Соглашаясь с некоторыми из своих предшественников по вопросу о существовании широкой народной поддержки Сталина и его политики. ревизионисты оценивали такую поддержку не как показатель «незрелой сознательности» «отсталого» пролетариата, а как выражение подлинных личных интересов, связанных с улучшением положения рабочих или с социальной мобильностью. Такой взгляд позволял не только признать факт отсутствия заметного социального протеста, но даже и предположить наличие в обществе истинного социального согласия [7]. Расхождение во взглядах в споре противных сторон едва ли могло бы быть более глубоким: либо недовольные рабочие, презирающие режим, либо довольные рабочие, аплодирующие ему («по незрелости» или же «сознательно»). По-видимому, настало время подойти к рассмотрению данной проблемы под иным углом.

Не может быть сомнений в том, что режим носил репрессивный характер, что состав рабочего класса изменился за счет притока в его ряды миллионов крестьян, и что многие тысячи рабочих, в свою очередь, «выдвинулись», став руководителями и партийными работниками. Но пригодность всех этих концепций для понимания жизни и поведения рабочих ограничивается, по крайней мере, двумя причинами. Во-первых, данные категории почерпнуты из языка той самой эпохи, пониманию которой они должны были бы служить. Двигаясь от первичных источников к вторичным, поражаешься, до какой степени споры и категории того времени пронизывают «аналитические» работы последующих лет. К примеру, историки берутся исследовать «кре-стьянизацию» рабочей силы в 1930-х годах именно потому, что власти мыслили в рамках этого определения и собирали соответствующие данные. Для нас же тот факт, что значительное число крестьян влилось в ряды рабочего класса, должен быть важен не потому, что это предопределило их «отсталость» и даже не тем, что они были крестьянами, а тем, что режим определил их как крестьян и относился к ним как к таковым.

Во-вторых, ограниченность существующих концепций проявляется в том, что авторские оценки здесь колеблются вокруг двух противоположных полюсов - репрессий и энтузиазма. Историк может «демонстрировать» то поддержку режима со стороны рабочих, обращаясь к официальным источникам, то существование рабочей оппозиции, ссылаясь на источники, вышедшие из среды русской эмиграции. Но задумаемся - как мы можем выявить социальную поддержку? Какие признаки позволяют засвидетельствовать ее существование? Является ли отсутствие организованного политического протеста признаком дезинтеграции общества или, напротив, признаком социальной сплоченности, или же мы не можем утверждать ни того, ни другого? Разумно ли, изучая социальную поддержку властей, оперировать групповыми категориями, и если да, то по каким критериям следует выделять такие группы? По уровню доходов и социальному положению? По уровню образования? Членству в партии? Классовой принадлежности? Наконец, какова относительная ценность источников -официальных или же эмигрантских, - которые часто рисуют диаметрально противоположные друг другу картины событий?

При наличии столь несовместимых точек зрения на положение рабочего класса при Сталине важный шаг вперед был сделан Дональдом Филтцером. Начав с того, на чем остановился Соломон Шварц (хотя и не указывая этого), Филтцер умело сочетал внимательное и глубокое изучение материалов советской прессы тех лет с новым, исчерпывающе точным прочтением эмигрантских свидетельств, и продемонстрировал при этом тонкое владение искусством парадокса и противоречия. Характеризуя сталинскую индустриализацию как эксплуататорскую в марксистском смысле этого слова, он предположил, что рабочие должны были в таком случае осознать свои «классовые интересы» и воспротивиться отчуждению «прибавочной стоимости» со стороны зарождающейся элиты, или бюрократии. Но рабочие этого не сделали.

В поисках объяснений этого парадокса Филтцер возродил к жизни прежнюю гипотезу о том, что старый рабочий класс был раздавлен индустриализацией: деполитизированный, он мог отныне предпринимать лишь индивидуальные акции протеста, такие как смена работы и пьянство. Филтцер также утверждал, что хотя в стране и образовался новый «рабочий класс», его представителям были не под силу коллективные выступления - пролетарии были поглощены, как и прежде, задачей личного выживания в трудных условиях постоянного дефицита, потогонной системы ударного труда, физического запугивания и публичного осмеяния. В то же самое время автор показал, что рабочие часто «сопротивлялись» новым трудовым порядкам, только не на коллективной основе. Он признавал важность самовыражения рабочих, проявлявшегося в различных сферах поведения (текучести кадров, «волынке»), а не считал такое поведение, как обычно, признаком Дезориентации и апатии. Но вместе с тем Филтцер не отнесся с достаточной серьезностью к огромному массиву дошедших до нас выскаэываний современников, позволяющих реконструировать самоидентификацию рабочего и исходящих от самих рабочих или от представителей других социальных групп, включая власти [8]. В результате предложенный Филтцером анализ превращения рабочих в составную часть сталинской системы, хотя и остается лучшим по сей день, не был доведен до конца.

Подход, предлагаемый в данной работе, состоит в том, чтобы выявить преобладавшие в то время способы понимания и анализа проблем труда, трудового процесса, рабочего. Отправной точкой для моего исследования станет реконструкция восприятия современниками следующих проблем: производительности труда, трудовой дисциплины и трудоспособности, социального происхождения и политической лояльности. Моей целью будет показать воздействие этих понятий на образ жизни рабочих и на понимание ими самих себя. Такие представления не могут быть сведены к «идеологии» - уместнее говорить о них как о динамично изменяющихся властных отношениях. Вот почему задача состоит в том, чтобы рассматривать эти понятия не с точки зрения их смысла и не как систему символов, но как вопрос маневра и контрманевра, короче говоря, как составную часть тактики повседневного выживания.

Социальные последствия специфической трактовки понятий «труда» и «рабочего» стали столь масштабными, поскольку эти понятия были тысячью нитей сплетены с введенными тогда приемами и методами решения проблем идентичности. Эти приемы могли быть самыми разнообразными: от анкет до формальных оценок уровня профессионального мастерства (разрядов), от производственных норм и сдельных расценок до трудовых книжек и автобиографических откровений. Я обращаюсь к самим этим методам и к контексту ситуации, где они применялись, чтобы исследовать, каким образом обычные слова о труде и рабочем месте смогли стать детерминирующим фактором того, как понимали рабочих другие, и того, как рабочие понимали самих себя.