Я плохо помню, как мы добирались до квартиры Арса. Вернее, воспоминания – кусками, словно часть пропадала из памяти. Или как если бы я отключался, оставаясь в сознании. Плохой сигнал – изображение замирает, распадается на кубики, краски искажаются. Вижу – но другими глазами, не своими – со стороны. А потом толчок и снова – дождевые капли на стекле, похожие на водянистые зерна подгнившего граната, какофония звуков из динамиков и рука Арса – теплые пальцы на моем запястье. Красные цифры этажей в лифте, тяжелая входная дверь и прохладная темная прихожая. Запах книг и еще какой-то чистый, грозовой. Как будто здесь никто не живет: ничего, свидетельствующего о том, что тут, как и везде, могут жарить картошку, подгорает рыба, гниют в мусорке объедки. Чистота.
– Можно… – рот пересох, разлепляю губы – язык царапает начавшая затягиваться ранка. – Можно умыться?
– Полотенце возьми… уже знаешь где. Тебе найти футболку?
Избавиться от свитера, от джинсов – от памяти. Запихнуть в стиралку и выкручивать, полоскать, вертеть часа два – с отбеливателем. Если бы я согласился на условия Константина Алексеевича… мне бы пришлось позвонить в милицию, дождаться их приезда, не… уничтожая следы. Провожу пальцами под воротом свитера – шея болит.
– Эй, завис? Футболка нужна?
К черту. Не сейчас.
– Да.
– Положу на стиралку. А ты можешь начинать.
Отталкиваюсь от стены, иду вдоль стеллажей. И будто уголок черно-белой фотографии поддевают, резко дергают – бумага с сухим звуком рвется – наискосок, а под ней проглядывает яркое, сочное: золотое тиснение корешков книг, кислотно-зеленые буквы на мониторе компьютера в комнате Арса, черные мазки лака на его ногтях и кисловатая на вкус, виноградная дробь дождя по стеклам.
– Спасибо.
Это оказалась рубашка. Я видел через рифленое стекло душевой, как Арс вошел в ванную, положил ее на стиральную машинку и, помедлив, вышел. Достаточно длинная, чтобы можно было не надевать джинсы. Бледно-фиолетовая гладкая ткань – провожу по ней пальцами – коже щекотно, тепло. Чувствительность возвращается. Мокрые ступни оставляют на синем мягком коврике темные следы. Неплохо бы найти какой-нибудь настоящий анальгетик, чтобы боль хоть чуть отпустила. Она вроде бы и фоновая – можно терпеть, но нельзя забывать о ней. Хитрый Андрей: слишком слабо для ненависти, слишком сильно, чтобы вычеркнуть.
«Ты выглядишь так, будто из ада вернулся».
Меткое замечание. Даже в зеркало не хочу смотреть. И все же провожу ладонью по запотевшему стеклу. На шее красно-лиловая полоса. Поднимаю ворот – видно. Разве что полностью застегнуться? Верхняя петля тугая – явно никто никогда ею не пользовался. Не помню, видел ли я Арса в этой рубашке. Если и да, он предпочитает носить расстегнутые, на футболки.
«Как точно, а…»
Кожа на скуле припухла. Но это Арс уже наверняка заметил – прятать смысла нет. Внутри вибрирует что-то, будто туго-туго натянуто. И страшно дотронуться – лопнет. Выходить из ванной тоже страшно. Дурацкая слабость. Обхватив бортик душевой, опускаюсь вниз, на коврик. Вот так лучше. Собраться, подождать, пока успокоится… Тепло спине. От ткани – запах свежести и едва заметный, только лишь след, хвостик аромата Арса. Дразнится, словно мягкой кисточкой щекочет нос. Вкус счастья. Жизни, которой я никогда не жил. Душит, сдавливает горло.
– Валь?
Дробь стука – отдается внутри дождевыми каплями по оголенным проводам. Сглатываю, выдыхаю. Ровно, громко:
– Выхожу.
У нас не принято стучаться. Дергаешь дверь, а потом спрашиваешь, а хрен ли закрыто. А здесь даже не заперто. Поднимаюсь, пересаживаюсь на бортик ванны. Смотрю на свою сброшенную одежду – темная сморщившаяся оболочка. Грязная. Мерзкое, брезгливое чувство при мысли, что до нее нужно дотронуться. Нужно.
Дверь приоткрывается. Стягиваю пальцами ворот рубашки, испуганно оборачиваюсь на Арса.
– Мне бы тоже в душ, вообще-то.
– Извини.
Смотрит на мои колени, скользит взглядом выше. Глаза – сумеречные. Как перед грозой.
Холодок по спине. Пальцы стискивают ткань сильнее. Но Арс уже отворачивается, разглядывает одежду на полу.
– Может, в стирку закинуть? До завтра высохнет. Ты же никуда уже не поедешь.
Само собой разумеющееся. Как будто так и должно быть. И спорить нет никакого желания.
– Да.
– Иди в мою комнату. Сейчас все сделаю.
– Я сам.
– Вали давай. На кухне, кстати, пицца оставалась.
Но меня хватает только на то, чтобы добраться до кровати и сдвинуть разбросанные книги. Желтый круг настольной лампы и голубоватое свечение экрана. Шум воды в ванной, к которому чуть позже добавляется рокотание стиральной машинки. Цвета, звуки смешиваются, ярче проступают сквозь разрыв, выплескиваясь, забрызгивая черно-белую картинку.
И внутри как будто в тяжелый колокол ударяют: сначала волны, а потом пугающее, неостановимое, животное. Не вслух. На одной ноте, как у плакальщиц, про которых на уроке рассказывали. Рот закрываю – обеими руками, но бесполезно. Скулу щиплет. Дотрагиваюсь до нее, вздрагиваю от боли. Мокро. Горячо. Прижимаю ладони к глазам – не дышу, пошевелиться боюсь. И все равно льется и льется. На губах солоно.
– Идиот… Прекрати… прекрати… – шепотом, сквозь стиснутые зубы.
Пальцы тоже мокрые. Провожу ими по рубашке и так замираю с растопыренными руками. Чужое. Не испортить.
«Валь…»
– Валь…
Меня не нужно касаться. Я не люблю этого. Мне так… только больнее. Скидываю руки Арса со своих плеч, а когда он обхватывает меня крепко, пихаю локтями, луплю по его ладоням. Не тошнота, как бывает обычно, – нет. Чистое, острое – белое. Словно ледяное молоко пролили. Оно растекается, пытаешься поймать его тряпкой, чтобы только не начало капать на пол, иначе наорут – а ничего не получается, ткань мгновенно пропитывается, ручейки бегут в разные стороны.
Покрывало едет под нами. Короткий, придушенный всхлип. Вместо необходимого «не надо». Под щекой – прохладная мягкая подушка, обхватываю ее руками, утыкаюсь лицом. Пусть держит, если хочет. Пусть делает, что хочет. Пусть…
Поперек груди – горячо. Влажные ладони скользят по предплечьям Арса, останавливаются, ногти впиваются в кожу. Цепляюсь изо всех сил.
Пока не заканчивается – просто словно кран перекрыли. И только голова тяжелая, в висках пульсирует. Приподнимаюсь, глотаю воздух. Мокро, неудобно. Перебираюсь на сухое место – прижимаясь затылком к Арсу.
– Не спрашивать? – после паузы, тихо – короткий вопрос.
– Нет…
– Сука, убить его мало.
Надавливаю пальцами на запястье, под витками кожаных шнурков. Не надо.
Не хочу возвращаться.
И снова тишина. Пораненную щеку жжет.
«Он прав – убить мало».
Илья никуда не уходил. Молчал, но был рядом. Наблюдал – в те моменты, когда я выпадал из реальности. И это неприятно – как будто за тобой подглядывают. Или словно в пустой дом без хозяина вошел кто-то чужой. Мне стыдно за такие мысли, но я не хочу, чтобы Илья видел…
Что?
Э-то.
«Уйди, пожалуйста».
В первый раз.
«Я тебе нужен».
«Да, но…»
– А если бы я не позвонил? Что было бы? Нет, возможно, ничего особенного. Ты бы отсиделся, оклемался и потащился домой. Подхватил бы простуду – тоже – возможно. А если… если я на следующий день заявляюсь в школу, и вдруг классная с самым трагическим выражением лица сообщает, что Мещерский не придет. Сегодня. Нет, вообще не придет. И я не переспрашиваю даже, потому что не догоняю – а с какого это хрена? А потом персонально – мне – все с той же трагедией на роже: «Можешь быть свободен на сегодня». Но я, конечно, никуда не ухожу – потому что опять же – с чего бы? И что-то меняется как будто. Странно так. Досиживаю до конца алгебры, выхожу из класса… Набираю номер, а в ответ этот мудак: «Извини, парень, семье не до приятелей Ильи». Так вот – если бы я не позвонил тебе… Шансы девяносто на десять, знаю. Только вот мне так хорошо знакомы эти «десять»… И то, что они могут быть… Мысль – ты чего-то не заметил, пропустил, предал, недопонял – никогда не отпустит.
Должен ли я сказать Арсу? Про слова Андрея и Константина Алексеевича. А если скажу – избавит ли это его от чувства вины? Меня – нет.
– Я не… – тяжело. Причины? Открытие – насколько мы связаны с Ильей. Оба. Как будто живы, пока он с нами. И если со мной все понятно, то… – Не уйду.
Голова все еще пустая, никак не могу найти слов. Вот что я только что выдал?
«Дай мне поговорить с ним».
«Что?»
Мне неуютно и… страшно. Илья не защита на этот раз – угроза. Настойчивая, пульсирующая в висках кровью.
«Я хочу поговорить с ним».
Пальцы Арса сгибаются, притягивают ближе. Тепло. Насколько оно – мое? В затылке стучит – опять эти два слоя реальности, два взгляда. Один накладывается на другой, размывая границы.
«У тебя было время сказать ему все, что ты считал нужным. Но ты не стал. Нет, Илья».
Отпускает. Он просто уходит, как обычно, обиженно хлопнув какой-то там своей фантомной дверью.
– Валь?
Больше не наблюдает. И мне впервые по-настоящему легко от того, что я остался один. Нет, не один. Что я остался собой.
– Илья хотел бы объяснить тебе.
– Знаю.
Так говорить проще – не глядя друг на друга.
– Арс, если бы ты… если бы была возможность сейчас услышать его…
Страшно. Закончить вопрос. Чувствую, как Арс переворачивается на спину – ладонь скользит по моему боку – там, где она только что была, на рубашке влажный горячий след. Не отстраняется – просто держать меня уже не надо. Я обещал, что не уйду. И поэтому пальцы расслабленно лежат – примерно между третьим и четвертым ребром, там, где колотится, рвется… Или между вторым и третьим – я ничерта не понимаю в анатомии.
– Нет. С меня достаточно. Пора отпустить.
Дурацкий день. Бесконечный. Неправильный. Потому что сейчас я совсем не уверен в своем желании, чтобы он скорее закончился. Потому что ресницы слиплись от слез и жутко ноет шея. А я улыбаюсь – краешками губ. Точно знаю, что улыбаюсь, – лопается и саднит ранка. Чувствую языком кровь.
– Да.
Вытягиваюсь в полный рост – мышцы затекли, касаюсь ступнями босых ног Арса. Пальцы ледяные. Мои, конечно. А он теплый. И все так же пахнет солнцем и… морем, наверное. Знать бы еще наверняка, как оно пахнет.
– Замерз?
Едва-едва качаю головой.
– Ну да, «неа».
Накрывает – шерстяным, шероховатым, темным. Тишина.
А утром, пока Арс умывается, я подхожу к столу и беру последний фрагмент пазла. Он ложится на место, связывая все остальные части. Кусочек картона звонко щелкает по столешнице. Тонкая сеточка шрамов-стыков, как на старых картинах.
И все, что нужно теперь, – дождаться попутного ветра.
То, что мама звонила бессчетное количество раз, я заметил уже в школе, когда стоял с Арсом, Ромкой и Димой на лестнице, перед первым уроком. Вернее, просто мобильный завибрировал еще раз. Отчаянная, настойчивая мелодия. И индикация непринятых вызовов. Я не слышал вчера ни одного. Телефон так и провалялся в ванной на полке. Хорошо еще, что мы не постирали его вместе с одеждой.
Зарядки хватит ненадолго. Но поговорить с матерью нужно. Весь вечер и ночь отсутствовал – без предупреждения. И что Андрей мог напридумывать про меня? Вчера мне было не до этого. Отвечать страшно. Арс посмотрел на мобильный в моей руке, и я одними губами пояснил: «Мама». Для чего? Один гудок, еще один…
– Ну? Мне пообщаться с ней?
Зачем? Холодом – по спине, к голове. Идиот. И что Арс мог бы ей сказать? Отхожу к подоконнику и нажимаю кнопку приема.
– Мам…
Вместо криков и обвинений – охрипшее, тихое:
– Где ты?
– В школе.
Я правда не знаю, зачем приперся сюда – без учебников. Просто… попытка зацепиться за привычное. Или отсрочить возвращение домой, к Андрею со своим больничным. Лучше пересидеть в школе, чем шляться по улицам. Арс молча выделил мне чистую тетрадь и ручку.
Слышу сдавленный стон-выдох:
– Выйди, пожалуйста, к воротам. Я буду там через пять минут.
И все. Толстокожий придурок. Думал, она, как обычно, поужинает, ляжет спать, а утром проснется и уйдет на работу? Стискиваю трубку пальцами, постукиваю уголком по подоконнику.
– Валь, с кем подрался-то?
Медленно пожимаю плечами, перебирая в голове варианты.
– Со мной, конечно, – Арс смеется, щелкает Диму по носу.
– С чего?
– Физику делали. Так что спор был чисто научным.
Дима ржет, отскакивая от Арса, совершенно забывает обо мне. Только Рома смотрит и вдруг улыбается – так, что отголоском – вчерашние слабость и чистая, острая боль – аж волоски на теле дыбом встают. И это нельзя назвать неприятным. Просто… нежность. Ромка подхватывает с пола свой рюкзак, бросает взгляд на часы и, уже уходя, замечает:
– В следующий раз сразу приложи что-нибудь холодное.
Утром Арс сжал пальцами мой подбородок, разглядывая скулу, и, едва сдерживая смех, предложил тональный крем. Я послал его куда подальше. Он фыркнул, подцепил шнурок на шее, осторожно сдвинул, чтобы не касаться содранной кожи, кивнул:
– А это и так видно не будет.
И все равно, стоя у подоконника, я внимательно изучаю свое отражение в стекле и машинально поправляю ворот свитера. Арс ловит мой взгляд, качает головой. Не заметно.
Мама ждет у ворот, прижавшись спиной к решетке. Смотрит на двери школы, теребит в руках что-то белое – платок? Из-за чего? Не понимаю. Быстрая, как испуганная белка, мысль – Андрей умер? Приторно-сладким вкусом на языке.
– Валя… Валя… – задыхаясь, шагает вперед, тянет к себе, прижимает – все тело снова начинает ныть. Но я не отстраняюсь. Просто… удивлен. И хорошо, что звонок уже прозвенел и никто на нас не пялится.
– Никогда… Никогда так не делай.
– Мам… прости.
Стыдно и хорошо – обнимать ее, как в детстве. Коленку разбил, притискиваешься, жалуешься – и уже не болит. Так не болит.
Отстраняет, смотрит на меня покрасневшими, припухшими глазами, сдвигает с лица волосы. И тут же пальцы обхватывают сильнее, давят на подбородок.
– Кто? Кто это сделал, Валя?
Правду?..
– Мама…
– Новые друзья? Приятели Ильи? Валя, это… – догадка, закусывает губу, охает. – Валя, ты пил? Или, может быть, принимал наркотики? Мы волновались, всю ночь не спали. Ты не отвечал, я и в милицию звонила, и в морги. Андрей все дворы обошел…
Качаю головой. «Мы» и «я».
– Это не друзья…
– А, ну, да, вместе с ними подрался с кем-нибудь? В милицию хочешь загреметь? Жизнь всем сломать?
Снова качаю головой.
– Доиграешься, как Илья. И останется только позвонить мне, чтобы я всю жизнь себя виноватой чувствовала. И из-за тебя тоже.
Я хотел бы сказать, что Илья никогда не был одним из тех, кем стращают участковые, приходящие на классный час в школу, но…
– Что значит «позвонить тебе»?
Плачет – худые плечи трясутся. Напрочь забыла про платок. Комкает его, а слезы льются и льются. Нос покраснел, и на щеках яркие лихорадочные пятна. Я готов на что угодно, лишь бы не видеть это. Чтобы ей никогда не пришлось из-за меня… так…
– Как Илья позвонил. В тот день. «Мне нужно с тобой поговорить. Скоро будешь дома?» Я ответила: «Да. Достань, пожалуйста, мясо из морозилки». И все… Просто зашла в магазин по дороге, чтобы купить чего-то, фрукты или… не помню. И с кем-то остановилась поговорить. И…
– Ты… опоздала?
Я пришел раньше. Но и тогда уже было поздно. А он хотел, чтобы его спасли. Чтобы заметили, обратили внимание.
– Мам, у меня уроки. Давай вечером продолжим. Пожалуйста…
Всхлипывает, наконец-то вытирает слезы платком.
– Тебе нужно что-то с этим делать, – кивает на синяк, роется в сумочке, достает зеркало. – Иди лучше домой. Андрей поможет.
Четкими, знакомыми с детства движениями приглаживает волосы. Этот жест такой теплый и такой… далекий, будто из другой вселенной. Доходит до меня, искаженный сотнями миллионов световых лет.
– Да, может быть.
Может быть, пойду. Может быть, поможет. Может быть, пора принимать решение. За нас обоих. И за мать тоже. Потому что я по ее походке, дрожащим рукам и вот этому затравленному выражению в глазах знаю: Андрей бил ее. Вчера. Вымещая злость на меня.
И если так вышло, что я один могу покончить со всем этим, то тянуть больше нечего.
– До вечера, мам. Люблю тебя.
Иду, не оборачиваясь. Голоса из классов, солнечные лучи, скользящие по линолеуму. Останавливаюсь возле лестницы. Подниматься смысла нет. Достаю мобильный и набираю номер Константина Алексеевича.
– Привет. Можно поговорить? Сегодня. После обеда. Но только не в офисе. И не в кафе. Хорошо, заберешь у Дворца Культуры? Я позвоню тебе… часа в два.
Не знаю точно, сколько мне понадобится времени сделать то, что я должен.
– Спасибо, Костя.
