Глава 12. Растягиваю на пальцах длинный черный шнурок, прохладный металл касается ладони

 

Растягиваю на пальцах длинный черный шнурок, прохладный металл касается ладони. Что-то вроде крестика, только с петлей наверху. Распускаю – и он провисает, ложится на подушку. Гладкая серебристая поверхность – почти зеркальная, по крайней мере, я вижу в отражении свои нечеткие очертания. Вздохнув, выпускаю подарок. Не знаю, что с ним делать. Нацепить на шею? А на вопросы я как отвечать буду? Убрать обратно в пакет, спрятать в стол? Оставляю такой вариант на крайний случай.

В квартире тихо. Так приятно, в животе – холодок удовольствия. Андрей с мамой ушли… прогуляться, вроде. По крайней мере, когда я вернулся домой, мать его на это уговаривала. Видимо, все получилось. Неправильное желание – чтобы они подольше не возвращались?

Наверное, меня порядочно просквозило на колесе обозрения – я никак не могу согреться, а лицо горит. Натягиваю на ноги одеяло, заваливаюсь на кровать. Подарок съезжает по подушке, холодит шею. Вот намекает прямо. Как там было? «Надень меня». Подцепляю шнурок, поднимаю над собой. Ну, в конце концов, просто красивая, ничего не значащая вещичка. Сжимаю пальцы – острые края впиваются в ладонь.

«Мне нужно было просто спросить: я тебя обидел?»

О, как я ненавижу это поганое чувство, когда уже ничего нельзя сделать, а ты прокручиваешь в башке ситуацию, поворачиваешь то так, то этак, вертишь, словно неваляшку, – а она все равно возвращается в исходное положение. Потому что закончилось, прошло, тормоз. Люди вовремя соображают. И это беспомощное «нужно было»…

«Зачем?»

Вздрагиваю от неожиданности, приподнимаюсь. Я думаю, вернее, мне кажется – он сидит за спиной, на краю стола, и смотрит в окно, на лениво ползущие облака.

Не понимаю вопроса. Но не имеет значения – только бы не молчать, чтобы он снова не ушел.

«То есть? Если из-за меня?»

«Думаешь?»

Я не знаю. Но Арс сказал, лучше говорить. И, признаться, доля истины в этом есть. Мы часто фантазируем, предполагаем - и тут же отвечаем себе за другого, строим целые фантомные здания, в основании которых… пшик, выдумка. Но Илья не унимается:

«А если даже? Это так важно?»

Вздохнув, отворачиваюсь к стене, разглядываю царапины на обоях: три параллельные, будто зверь цапнул.

«Что, даже признаться не можешь?»

- Важно.

«Другом его считаешь?»

В горле сжимается, царапает неприятно – нужно встать, дойти до кухни и налить воды. Арс, он… У нас мало общего, нужно сказать. И я совсем не уверен, интересно ли ему со мной хоть сколько-то. С другой стороны, Илья спрашивает и не о нем, а обо мне, что я думаю.

«А если и так? Допустим, считаю».

Это звучит неожиданно с вызовом, будто пытаюсь защитить что-то свое.

У Ильи была… – есть? – дурацкая особенность. Когда мы дрались из-за игрушки – в детстве, давно – если он чувствовал, что по каким-то причинам не может одержать верх, то отпускал ее, всем видом показывая: не очень-то и хотелось.

Тем сильнее, наверное, меня удивляет его злое «Ты живешь моей жизнью».

Но с другой стороны, Арс с остальными и не игрушки, которые мы должны делить. Да и я наконец-то в более выигрышном положении: все еще могу что-то изменить.

- Ты всем этим не очень дорожил.

«А ты?»

Оборачиваюсь. За моей спиной – пустая комната. Стопка тетрадей на краю стола и черный, мертвый экран монитора. Показываю ему отставленный средний палец и сажусь на кровати.

У меня есть мобильный и повод. И главное – не дать себе возможности передумать.

Но мне даже не позволяют начать: сразу же, как только звучит гудок соединения, слышу:

- Валь, это Рома.

Сложно перепутать. Голос спокойный и мягкий, даже сердце начинает биться ровнее. Хорошо, есть время глотнуть воздуха.

- Привет. А…

- Он отошел, – с заминкой.

Прислушиваюсь. Музыка – приглушенно и… все. Никаких звуков безбашенной вечеринки.

- Ммм…

О чем еще? Нужно закругляться. В конце концов, мой разговор может подождать и до завтра.

- Арс сказал, у тебя были дела?

- Я уже закончил.

- Тогда приезжай.

- Да… нет, - укладываю подушку на колени, ладонью аккуратно разглаживаю наволочку. – Уже поздно. А вас там много?

- Нет, - смеется и тише, словно трубку ладонью накрыл, поясняет уже явно не мне: – Валя. Да. Ну, я и говорю, пусть.

- Сережа? – предполагаю первое, что в голову приходит.

- Светик. Сережа с Димой уже уехали, их на дачу закатали на выходные.

Значит, скорее всего, втроем. Мне добираться – десять минут пешком и одну остановку на метро. И время не такое уж и позднее. Скажу, что гонял к однокласснику за домашкой.

- Ладно. А как быть… с этим… охранником у дома?

Рома смеется.

- Мещерский, вам сделают индивидуальный пропуск.

- Придурки.

Оглядываю комнату в поисках джинсов и чистой футболки. И подарка Арса.

Одежда на стуле, а вот шнурка с серебряной вещицей нигде нет. Подскакиваю с кровати – как будто водой ледяной окатили. Подушка… покрывало… Не такая уж маленькая хрень. Не могла просто взять и исчезнуть. Я лежал и держал ее в руке… Это точно. Пальцы дрожат – сцепляю их в замок, останавливаюсь посреди комнаты. Никуда не выходил, с кровати не вставал. Протискиваюсь перед шкафом, цепляюсь за спинку – если отодвинуть, наверняка там, соскользнула на пол… Понимаю, что шепотом без остановки повторяю: «Ну же… Ну… Ну…»

Клубы пыли, как сорванная и скатанная в ком паутина, колпачок от ручки и календарик. Все.

- Отдай.

Задвигаю кровать на место, со всей дури пихнув бедром. Боль… Обидная и жгучая. Как будто сухого перца вдохнул.

- Это подло. Отдай.

Ртом глотаю воздух – жадно. И тут же чихаю. На автомате сдергиваю со стула джинсы, снимаю с себя домашние штаны.

- Думаешь, так я не пойду? Да конечно.

Психую - и не могу остановиться. Как будто… раковина, стакан и струя воды – льется, граница поднимается все выше и выше, замирает на секунду вровень с краем, а потом плещет, брызги разбиваются о металлическую поверхность. А я стою и не пытаюсь ничего сделать.

Напяливаю футболку, выскакиваю в коридор. В зеркале – такое убожище, что хочется застонать. И шея в желто-синих пятнах.

Футболка отменяется. Как обычно. В ванной из кучи грязного белья достаю черный свитер – еще на раз пойдет. Чуть не роняю с полки все бутылочки. Закусив губу, останавливаю себя. Спокойнее. Здесь ничего подходящего. Андрей парфюм считает лишней тратой денег.

Бегом возвращаюсь в комнату, выдергиваю из стола ящик Ильи. Не может быть, чтобы у него не было… Плотный пакет у задней стенки. Я помню: когда перерывали вещи брата, там нашли сигареты, зажигалку и упаковку презервативов. Никакого криминала. Но обращались с пакетом так, словно это килограмм героина, не меньше. «Мальчик мог быть… проблемным». Маме так, конечно, не сказали. Ей задавали аккуратные вопросы металлическим, равнодушным голосом. Спрашивали и меня – но мне ответить было нечего. Сейчас… странно, но сейчас я мог бы пояснить большее. Хотя все равно плевать я хотел на тупые расследования. Ни я, ни Илья никому не нужны.

В пакете еще был наполовину полный флакон туалетной воды. Его не тронули. Потому что при всем желании сложно соотнести пряно-горький парфюм с каким-либо из смертных грехов.

Лью на свитер, чтобы перебить влажный тяжелый запах слежавшегося белья. Оттягиваю ткань, дергаю за низ – иначе как-то слишком… в облипку. Неуютно.

- Счастливо оставаться.

Это глупо. Я знаю, он часть меня.

Хвостом змеи – черным, матовым – свисает из-под матраса шнурок. Облегчение – как будто туго натянутая леска внутри меня лопнула, освобождая. Осторожно тащу, запрещая себе радоваться, словно это обманка. Крест ложится мне в ладонь – все такой же гладкий и прохладный.

- Спасибо…

Можно подумать, что подарок просто соскользнул в щель у каркаса кровати, но… я знаю другое.

 

То, что я пришел зря, понимаю, едва вижу Арса. Он бухой или укуренный – а может, все вместе, не знаю.

Даже дверь не открыл. Когда я позвонил в домофон, ответил Рома.

Книги, полумрак прихожей, запахи алкоголя и еще какой-то душный, тягучий – смутно знакомый и тревожащий. Здороваюсь с Ромой, киваю Свете. Оглядываюсь. Я помню: комната Арса дальше по коридору, но сейчас она заперта.

- Я… просто…

А зачем? Так тупо. Невыносимо тупо - до дрожи внутри.

- Проходи, давай, - Рома показывает на гостиную, где я ночевал в прошлый раз. На низком столике – бутылки и пепельница, похожая на ежа.

Смысла нет. Но просто развернуться и уйти… Присаживаюсь, чтобы развязать кеды. Рома долбится в закрытую дверь комнаты Арса.

- Твою мать, выползай. К тебе пришли.

- Валь, давай к нам, - Света перегибается через спинку дивана, улыбается мне.

- Да я не хочу мешать.

- Мы кино смотрели, чему мешать? – смеется, быстро спрыгивает с дивана, и мне кажется, сейчас возьмет за руку и потащит за собой. Встаю, прижимаюсь спиной к двери.

Арс выходит, на ходу застегивая джинсы. Сдувает волосы с лица – зрачки черные, блестящие – будто чернила растеклись. И губы... Так и вижу: серый нечеткий фон и яркие влажные кляксы – черное и багряное. Расплываются, перемешиваясь. До концентрации кислоты – серной, что ли. Капля за каплей – пока внутри меня, где-то в районе солнечного сплетения, не появляется дыра. Как на уроке химии. О-пыт…

Жду, заглядываю ему за спину. Девица выплывает следом. Эта… отличница и активистка, не помню имени даже. Киваю. Не здороваясь, нет. Скорее, выходит само собой – словно подтверждаю что-то. Закономерно. Как в идиотском американском фильме про школьничков: лучшему лучшее. Долбаная классика.

Арс прижимается плечом к косяку, смотрит на меня в упор, насмешливо и… сквозь. Как на остальных.

- Передумал?

Завожу руку за спину, нащупываю дверную ручку – холодный металл, округлые выступы.

- Ну, устраивайся. Веселье – там, приватные комнаты – здесь, - пожимает плечами, проводит ладонями по волосам, убирая с лица.

Чувствую взгляд Ромы – настороженный, внимательный. Будто я сейчас сорвусь с места и рвану. Нет, ну, я близок к такому. Только… ноги не слушаются.

- Не хочу, - голос звучит вымороженно и… медленно, словно вдруг заговорил на английском или марсианском и подбираю каждое слово. Ненавижу это… Ненавижу.

- А что тогда?

- Я…

И что? Произнести при всех? При девице, которая смотрит на меня так, будто я спер у нее ту самую штуку евро? А пофиг.

- Хотел сказать спасибо за подарок.

Все. И Илья, наверное, заметил бы сейчас: «я же говорил тебе», но и он молчит. Только чувствую, что злится. И эта снежная, белая ярость цепляет и меня. Анестезия. Холод. Шаг за пределы чувствования. Я так умею.

- А… Да ладно, мелочь.

Просто слегка нажать – и дверная ручка послушно скользит вниз – щелчок замка.

Не все. Разлепляю губы и на одном дыхании или вообще без – дыхания:

- Не учи меня тому, чего не умеешь сам. Я не подопытный кролик.

Презрительное хлесткое «Арс, ну ты мудак» отсекается стуком закрывающейся двери.

 

Я успеваю слететь на пролет вниз, когда дверь хлопает еще раз. Ритмичное – в такт моему одуревшему сердцу – шлепанье босых ног по ступеням. Останавливаюсь – за миг до того, как меня дернут. Разворачиваюсь и осторожно выпутываю свое запястье из пальцев Арса.

Смотрим: я – в пол, он – на меня. И все сказано. Обиды нет, вроде как «я думал, мы друзья, а ты…» Это его жизнь. Только пустота – словно вот только что сверкали молнии, грохотал гром, а потом вдруг вмиг небо очистилось… и тишина. Только муторно как-то.

- Это ключ жизни.

- А?

Теперь наоборот. Я – на него, а он – на ажурные листья папоротника в кадке. Кто вообще придумал выставлять растения в подъезд? В нашем все порушили бы нарики с седьмого этажа.

- То, что я привез тебе. Подумал, есть стена, а теперь будет и ключ.

- Это сработало бы для двери, для стен подойдет что-нибудь потяжелее.

Усмехнувшись, отступает на шаг назад. А я – к стене, вжимаюсь лопатками, сцарапываю краску ногтями.

- Извини.

Движение останавливается, пальцы соскальзывают. Когда у тебя просят прощения, это ничуть не легче, чем самому. Совсем нет. «Извини» всегда такое неправильное – остроугольное. Как ни поверни, не хочет укладываться, царапает.

- Я не спросил о тебе не потому, что не интересно… Но мне страшно, как будто забываю о нем.

Говорить сложно, будто битое стекло во рту и каждое слово нужно произносить осторожно, чтобы не пораниться. И зачем мои откровения пьяному Арсу – не знаю. Но продолжаю, с остервенением полосуя стенку, – ей все равно.

- Хочу понять. И это важнее. Я держусь за ниточку между нами, потому что других у меня нет. Если отпущу… все. А я не могу… просто не могу пока его отпустить.

- Знаю.

Поджимает пальцы ног, и до меня доходит, что Арсу холодно. Это я – в куртке и свитере. А он стоит в одних джинсах, сунув руки в карманы, кожа – в зябких мурашках.

Дверь открывается, и на лестничную площадку выглядывает эта… Оксана?

- Арс, ну, ты идешь?

- Подожди.

Достает из кармана пачку, протягивает мне – я качаю головой. Во рту и так сухо.

- Можем поговорить потом.

Затягивается, выпускает дым в сторону от меня:

- Нет. Сейчас.

- Арс, ну, скучно же…

- Свали уже, а?

Возмущенное цыканье и хлопок двери. Снова тишина. Странная, прозрачная – как туманная утренняя дымка. Обычно в подъездах из квартир доносятся обрывки разговоров, ссоры, смех. Запахи жареной картошки или блинчиков, иногда – подгоревшей рыбы. Осколки чужих жизней, как в калейдоскопе, складывающиеся в картинку. Здесь – ничего. Одинаковые панели дверей. Часовые.

Негромкий голос Арса отражается от стен, просачивается в меня, отдается влажной густой вибрацией. Маковый цветок под майской грозой.

- Всегда было легко. Ничего не нужно было делать. Люди, от которых ты быстро устаешь.

Я понимаю, о чем он. Вот это «свали уже». Небрежное и само собой разумеющееся. Без оглядки на того, к кому оно обращено. Знакомое чувство: будто ты не более, чем шерстяные носки. Холодно – надевают, а потом – подальше под кровать.

- И с Ильей так было. Я не помню, когда и как мы познакомились. Я даже не могу назвать это дружбой. Он просто был. Иногда приходил, и я знал, что ему нужно отсидеться. Торчал за столом, собирал свои идиотские пазлы: фрагмент к фрагменту, методично и неторопливо. Говорил что-то или молчал. Это никакого значения не имело. Потому что я занимался вообще своими делами.

Арс поводит плечами, стряхивает пепел в горшок с папоротником.

- А потом случилась любовь. И я же видел, как его перло. Буквально плющило всего. Ни слова: кто, что. Но даже так – только об этом человеке, постоянно, без остановки. Может быть, она была старше, может быть, замужем или еще что-то. Потому что когда я сказал – колись, Илья ответил: нет, не хочу навредить.

Он смотрит на меня так долго, что хочется отвернуться. Глаза все те же: чернота, но – теплее. Летняя ночь.

- Мы ссорились. До драк. Постоянно. Потому что я дебил, а Илья в пятьсот раз хуже. И если думаешь, что у меня не было мыслей, почему он так поступил… Все время.

Замолкает, прихватывает зубами фильтр сигареты, а потом протягивает руку и подцепляет край шнурка, вылезшего из-под моего воротника. Улыбается… И потряхивать начинает уже меня. Не-свобода. Волнение и щекочущее живот ощущение: идешь по бордюру, шаг за шагом, расставив руки.

- Но об этом разговоре завтра даже не вздумай напоминать мне.

Мотаю головой – крест выскакивает из-под свитера. Арс перехватывает его пальцами, тянет. Шнурок врезается в шею, и я послушно подаюсь вперед. Запах алкоголя и дыма – мешается. Ненавижу. Напоминает о… И стоило подумать – живот сводит. Холодный скользкий ком. Кончики пальцев немеют. Упираюсь ладонью в плечо Арса. Не люблю, когда так близко.

Близко. Обветренные сухие губы; прилипшие к ним, словно золотистые тонкие нити, волоски подрагивают от дыхания.

- Останешься?

Проводит ладонью по щеке, снимая, будто паутину, – кончики скользят по подбородку и шее.

Заставляю себя отвести взгляд.

- Нет.